2
- Позвольте!
Незнакомый голос был надтреснутым, хрипловатым. "Голос завзятого пожилого курильщика", - определил Зубцов и включил свет. Человек у двери на мгновение заслонился рукой, тотчас же отвел ее и улыбнулся:
- Товарищ Зубцов? Не удивляйтесь, уважаемый Анатолий Владимирович, я, прежде чем постучать к вам, навел справки у коридорной. Я - Кашеваров Степан Кондратьевич, журналист, ваш земляк-москвич. Подвизаюсь на исторических темах в разных печатных органах. Сюда по командировке… - Он несколько иронично назвал популярный журнал. - Заболел темой сбережения тайги-матушки, борьбой против сибирского шелкопряда. Здешние ученые нащупывают любопытные биологические методы защиты леса. Даже препарат изобрели - инсектин. Вирусом, знаете ли, по гусенице…
- Извините за вторжение, - продолжал Кашеваров. - К вам, дорогой земляк, у меня оказия наисмешнейшая. Привык служить музам по ночам, но перед тем, как подсесть к столу, непременно должен приложиться к кофейничку. Этакая бальзаковская причуда. А растворимый кофе, как на грех, позабыл в Москве. Здесь же этого полезнейшего продукта не сыщешь днем с огнем. Ежели запаслись, одолжите баночку.
"Такая пространная тирада", - усмехнулся Зубцов про себя и сказал радушно:
- Что может быть проще. Прошу вас, садитесь, пожалуйста. - Он открыл чемодан и, подавая кофе, пожелал: - Пользуйтесь на здоровье.
- Кабы на здоровье. - Кошеваров вздохнул горестно. - Ведь сущее зелье. От него и давление повышается, и бессонница гнетет, и годы убавляются. Но и не обойтись без него, особенно ежели работа…
- Даже про шелкопряд не рождается без кофе?
- Сибирский-то шелкопряд - это, между нами, так… для покрытия дорожных расходов, на табачок, да на чай с сахаром, то бишь на кофе. - Кашеваров лукаво и дружески, однако же без тени фамильярности, слегка подмигнул Зубцову. - А соль дела в том, что давненько меня влекла, как Пушкин говаривал, даль свободного романа. И вот по пословице: "Седина в бороду, черт - в ребро…" дерзнул на старости лет, перед выходом на пенсию… - И оборвал фразу, будто вначале интересного эпизода обозначил: продолжение следует…
- А тема?
Зубцов спросил с некоторой опаской: заведет подробный рассказ, а с минуты на минуту должен явиться капитан Осадчий с вечерней сводкой.
- Коли тему четко очертить можно - от сих до сих, - так и роман начинать не к чему, - удобнее усаживаясь в кресле, разъяснил Кошеваров. - "Роман о людях села…" "Роман из жизни геологов…" Это ведь так, для издательских заявок. В романе-то всегда драма духа, дыхание времени, душевные обретения и утраты. В мечтах вижу объемное полотно о судьбах сибиряков, в первую голову сибирских интеллигентов. Среди них, доложу я вам, Сангины были нетипичны. Колоритные, вольнолюбивые, неподкупной честности люди составляли сибирскую интеллигенцию. От Александра Радищева пошла сибирская-то интеллигенция…
Затянувшийся разговор сделался любопытным. Анатолий сказал, явно приглашая собеседника изложить свое мнение:
- Мне кажется, идеализировать сибирских интеллигентов - это все же предвзятость. Пусть не Самгины. Но ведь и не однолики они. Тоже имели душевные трещины и надломы. Всякие, словом, были среди них. Хотя я и не знаток сибирской истории.
Взгляд Кашеварова на мгновение стал торжествующим и азартным. Зубцов решил, что литератор ринется в словесный бой, но тот уступчиво сказал:
- Само собой, всякие. И областники, и либералы-идеалисты, и откровенные колчаковцы. Но я веду речь о доминанте, о тяжком пути через сомнения и утраты, преодоление кастовой замкнутости к великому обретению - народу, к служению революции. Словом, грежу широким социальным полотном. А что выйдет…
- Интересно задумано, - подзадорил Зубцов. - Но и работа адова. Надо психологически переселиться в далекую от нас сибирскую старину. Вам, не сибиряку, это вдвойне трудно.
- Отчего же не сибиряку? Здешний я, тутошний, как выражались прототипы моих персонажей. Родом из Северотайгинского района.
- Откуда? - невольно переспросил Зубцов.
- Из Северотайгинского, - Кашеваров медленно раскурил сигарету, выдохнул густое облако дыма и стал объяснять: - Это километров четыреста от Краснокаменска, вниз по Ярулю, при впадении в него реки Раздольной. Районный центр - поселок Октябрьский. Прежде назывался прииском Богоданным, принадлежал здешнему воротиле, но, между прочим, и образованнейшему человеку - Климентию Бодылину…
Такая, видно, была у него привычка: обрывать рассказ на самом интересном. Анатолий хотел было деликатно поторопить его продолжить ставший увлекательным разговор, но посмотрел на Кашеварова, небрежно и благодушно, закинув нога на ногу, сидевшего перед ним, и уловил в его взгляде поощрительную усмешку. Молниеносно сработали, как называла их в шутку Нина, "профессиональные тормоза". Может быть, этот словоохотливый литератор тот самый, чье появление здесь предсказал Шадричев?… Случайно ли сорвалось у Кашеварова с языка имя Бодылина? Не был ли весь разговор подходом к главной и для Кашеварова бодылинской теме? Но все, что касалось писательских замыслов, прозвучало в его устах неподдельно горячо и страстно… Коль скоро он озабочен судьбами сибирской интеллигенции, он не может не знать о Бодылине.
Зубцов дружелюбно улыбнулся гостю и сказал:
- Я слышал кое-что о Бодылине. Говорят, человек был везучий. - И давая понять, что этой невнятной характеристикой его познания о покойном купце исчерпаны, спросил: - Намерены побывать на родине?
- Непременно, Анатолий Владимирович. Во-первых, шелкопряд водится там в избытке. Но главное - там отцова могила. Отец-то мой тезка Рылеева, Кашеваров Кондратий Федорович, в те места юношей был привезен в ссылку. Да и остался там на постоянное жительство. Вот уж, доложу вам, был интеллигент чистой воды, рыцарь революционного духа. До Октября учительствовал в сельских и приисковых школах, в гражданскую был комиссаром в отряде достославного Филиппа Балкина, потом председателем тамошнего РИКа. А в тридцатом свели кулаки с ним счеты. - Голос Кашеварова поосел, узловатые пальцы плотно заслонили глаза. - Мне в ту пору пошел девятнадцатый год. Ну, я, дай бог ноги, подальше от топоров и обрезов…
- Должно быть, часто наезжали сюда? - спросил Зубцов, пряча неловкость: подумал гадко о человеке с такою крутою судьбой…
- Где там. Не бывал с той поры. - Он сокрушенно развел руками, грустно потупился. - Учился в Ленинграде на филологическом факультете. Потом работал в многотиражке, в районке. То занят, то безденежье. А там война… И снова работа, и снова недосуг. Теперь уж возмещу все долги отцовской памяти и отцовской могиле… А вы, Анатолий Владимирович, на каком поприще? Уж не коллеги ли часом с вами?
- Нет, Степан Кондратьевич, не коллеги, - ответил Зубцов и, мгновение поколебавшись, договорил: - Служу в министерстве внутренних дел.
- Что ж, служба благородная, - одобрительно сказал Кашеваров и сразу посетовал: - Не слишком ли долго держится в нашем быту преступность? - Усмехнулся и заговорил грустно: - Да-с, Анатолий Владимирович, не стану кривить душой, хотя мне и шестьдесят и голова седая, а страшусь, как мальчишка, встречи с Северотайгинским районом. Сорок с лишним лет! И не признаю я там, поди-ка, ничего. Новизна всюду. - Он мягко коснулся пальцами плеча Зубцова. - Я по приезде сюда отправился на Тополиную улицу. Есть такая на окраине города. Посмотреть хотел старинную деревянную архитектуру, образцы настенной резьбы. Мне для романа-то все впору. С вашего позволения, покажу свой альбомчик. - И проворно исчез за дверью.
Зубцов, снимая напряжение, потер виски. Вспомнилось, как однажды ему посчастливилось сыграть шахматную партию с гроссмейстером. Анатолий начал удачно, но примерно на пятнадцатом ходу почувствовал: партию диктует соперник. Все это время он предвидел замысел Зубцова. До самого эндшпиля ему суждено быть придатком чужого ума, исполнителем чужой воли. И Зубцов поспешил остановить часы…
Кашеваров вернулся, протянул Зубцову раскрытый альбом и пригласил:
- Вот, полюбуйтесь, дом бывшего нотариуса. Поёт резьба, право слово.
Зубцов внимательно глядел на угол знакомого ему домика Агнии Климентьевны, который четко просматривался за тополями. Думая о своем, сказал:
- Да, очень своеобразный орнамент.
- То-то и есть. А вот сегодня подходит ко мне старушка чуть не в слезах. Оказывается, улица обречена.
Капитан Осадчий вошел в номер без стука. Искоса взглянув на Кашеварова, сухо кивнул ему, широко улыбнулся Зубцову.
- Ну-с, не смею мешать, - Кашеваров дружески пожал руку Зубцову. - Позвольте навещать по-соседски и сами не побрезгуйте.
Осадчий проводил его тяжелым взглядом и сказал, понизив голос:
- Между прочим, я пришел доложить вам об этом гражданине. Второй день рисует на Тополиной улице. Ребятишки все толклись вокруг, женщины любопытствовали. А утром беседовала с ним Наследница.
- Он только что сам доложил об этом и показал рисунки.
- И что вы думаете?
- А ничего, - Зубцов мягко опустил руку на плечо Осадчему. - Писатели, художники, актеры обычно люди общительные, как теперь выражаются, коммуникабельные. Журналист Кашеваров не исключение… Что еще у вас нового, Алексей Иванович?
- Тут, кажется, объявился еще один "художник". - И протянул Зубцову фотографию. - Подошел к Лебедевой на автобусной остановке. Она сначала разговаривала с ним довольно сухо, потом они вместе отправились к бодылинской могиле. Расстались у кладбищенских ворот очень тепло.
Сомнений быть не могло. Перед Агнией Климентьевной, грустно улыбаясь и почтительно обнажив голову, стоял Павел Елизарович Потапов…
3
Настя Аксенова поджидала осень с тревогой. Еще месяц-другой, и ржавчиной подернется березовый лист, потянут студеные ветры, нашвыряют в речки чешуйки шуги, замрут до весны старательские гидравлики, сезонники разъедутся по домам. А с ними и Глеб.
Каждый раз они вместе выходили из клуба, и каждый раз у дверей своего дома Настя напоминала:
- Завтра в восемь на репетицию, - и добавляла шутливо-жалобно: - Не опаздывай, пожалуйста…
- Даже если ты спустишь с меня не семь, а семьдесят семь потов, я не стану ни соловьем, ни Соловьяненко…
- Ты что же, против репетиций? - спрашивала она обиженно.
- За. За умеренные. Медведям в тайге можно петь и менее профессионально.
Откровенно забавляясь запальчивостью Насти, поддразнивая ее, он с серьезным видом утверждал, что здешний зритель легковерен, лишен всяких критериев хорошего в искусстве, а значит, станет слушать всякого, кто выйдет на сцену. Настя всерьез доказывала обратное, спор едва не заканчивался ссорой.
В этот душный вечер Настя поднялась на сцену, открыла пианино, подвигала по крышке стопку нотных сборников и то и дело посматривала на часы. Скрипнула входная дверь. Настя приветливо окликнула:
- Глеб, ты?
Но вошел грузный мужчина в светлом плаще, с чемоданчиком. Он взглядом из-под нависших бровей обшарил зал и раскатисто, точно команду подал перед строем, спросил:
- Есть здесь кто-нибудь?
- Есть я, - ответила Настя и спрыгнула со сцены. Мужчина покосился на нее и сказал недовольно:
- Мне нужен руководитель.
- Я руковожу здесь самодеятельностью, - сказала Настя, прикидывая в уме, откуда незнакомец. Скупые жесты, скучающий взгляд. Из области.
- Мне нужно главное лицо. Распорядитель кредитов, - еще более недовольно объяснил мужчина.
- Тогда приходите завтра, - Настя нетерпеливо взглянула на часы: что-то Глеб задерживается.
- Вы не могли бы проводить меня до гостиницы? - скорее распорядился, чем попросил мужчина.
- Чего нет, того нет, - Настя усмехнулась. - В смысле гостиницы в поселке. Есть рудничное общежитие. Там комнаты для приезжих.
- Но я - Метелкин! - Он посмотрел на Настю: какое это на нее произвело впечатление. Настя пожала плечами. Он снисходительно объяснил: - Художник Лукиан Метелкин. Слыхали, конечно?
- Признаться, нет. Вы к нам на этюды?
- Я, милая девушка, не писать, я - защищать! Защищать творение искусства от поднявших на него руку невежд. Справедливо сказано: искусство требует жертв. И посягнувший на него - мой личный враг.
Настя посторонилась и спросила с усмешкой:
- Попросту - судиться приехали за то, что мы отказались оплатить вашу, так сказать, живопись?
В светлых, навыкате, глазах Метелкина проскользнула растерянность.
- Стало быть, вы в курсе?
- Именно я и восстала против того, чтобы оплачивать ваши изделия. Так что я, наверное, рухну первой.
- Ради искусства не пощажу и отца родного…
- Вам бы копии научиться писать, а вы жалобы…
- Не забывайтесь!
- Что за шум? - весело спросил Глеб, появляясь в дверях.
Настя обрадованно протянула ему руку и объяснила:
- Ты помнишь картины? Ну, когда пришел сюда в первый раз… Так вот, товарищ приехал доказывать, что на них - не кошки-мышки и не елки-палки…
- Это уже издевательство! - возмутился Метелкин шепотом. - Я вынужден обратиться в соответствующие инстанции…
Настя прислушалась к его удалявшимся шагам, сказала с усмешкой:
- Я-то сначала его за академика живописи приняла. Вот уж действительно встречают по одежке… Начнем заниматься, да?
И осеклась. Оживленное лицо Глеба стало вдруг хмурым и настороженным.
- Нет, сегодня репетиции не получится. Занят я, очень занят… - Он подался к Насте, как бы намереваясь сказать ей о чем-то тяжком и важном для него. Но постоял, молча глядя на нее, махнул рукой, медленно повернулся и выбежал из клуба.
За столиком чайной Глеб рассказывал Аркадию Шилову:
- Понимаешь: приехал и сразу права качать, за горло берет… Ты велел мне говорить, кто появится тут не здешний. Художник будто бы…
- Правильно, что сразу сказал. Ладно, разберемся какая там у него живопись на уме…
4
Начальник Северотайгинского райотдела внутренних дел подполковник Лазебников, выслушав рапорт лейтенанта Копченова о результатах проверки в старательской артели, сказал:
- Спецсообщение есть из Москвы: ребята с Петровки взяли у одного "деятеля" самодельные зубные пластины. Изготовленные из золота Октябрьского месторождения. Далеко утекли наши самородки! Двадцать лет я в этом районе. Начинал с твоей должности, а такое скверное дело в первый раз. В Москве ищут продавца пластинок. Мы должны двигаться навстречу москвичам, искать поставщика золота, и опережающими темпами…
Лейтенант Копченов теперь, как на работу, приходил в районное отделение связи, перелистывал книги регистрации бандеролей, посылок, переводов. Жители Октябрьского отправляли сыновьям и дочкам-студентам переводы, почтовые и телеграфные, посылки с домашней снедью. Кочевое племя сезонников не перегружало почту работой. Несколько переводов женам или матерям, редкие бандероли. Вот в сентябре прошлого года старатель Тимофей Варварин отправил в Москву Дмитрию Ступину посылку весом в четыре килограмма, с объявленной ценностью в двести рублей…
Копченов помнил Варварина, красное, будто кирпичной крошкой присыпанное лицо, обвислые плечи… Сколько раз случалось Копченову призывать Варварина к порядку. Тот отмахивался и с хмельной улыбочкой бормотал:
- Не замай, лейтенант. Не возьмешь голыми руками. Колюч. Костист. Да и заступа у меня…
В поселке знали, что "заступой" этого спившегося человека был управляющий рудником Николай Аристархович Аксенов. А в прошлом году Варварин исчез.
Копченов сделал пометку в блокноте и снова углубился в книгу регистрации. Он и сам не мог объяснить, чем привлекла его внимание запись: "Москва, Большая Калужская улица, дом № 23, квартира 17, Желтову Михаилу Георгиевичу. Бандероль. Отправитель - Смородин Григорий Кириллович".
О Смородине и Желтове никогда не слыхал, но вот улица, номер дома… Лейтенант мог поклясться, что совсем недавно слышал и даже записывал этот или очень схожий адрес.
Он вернулся в райотдел, хмуро кивнул соседу по кабинету Юрию Локтеву, спросил:
- Тебе ни о чем не говорит адрес: Москва, Большая Калужская, дом двадцать три? Живет там Желтов.
- В Москве я бывал проездом. Знаю, что есть там метро "Калужская" - и только, - он из-под очков поглядел на Копченова. - Есть любопытные новости. Петр. Из области приехал в поселок художник Метелкин в связи с оплатой его произведений для клуба. Загорелся вдруг писать портрет Насти Аксеновой и упрашивал позировать ему. Как, Петя, в свете приказа взять под охрану семейство Аксёновых? Не настораживает, а?
- А Смородин Григорий Кириллович? Не говорит ни о чем? - думая о своем, спрашивал Копченов.
- А чем он, собственно, знаменит, твой Смородин?
Выслушав ответ Копченова, Локтев сказал:
- Ну, что тут особенного? Бандероль - дело обычное. И что тебе дает Смородин? Вполне возможно, что он студент-москвич из строительного отряда. Хотя погоди, кажется, я припоминаю. На прииске Сосновском в прошлом году, по-моему, был такой парень…
- Но если Смородин жил в Сосновском, зачем его понесло в Октябрьский, за сто километров отправлять бандероль? В Сосновском своя почта.
Копченов разыскал работницу, которая дежурила на почте в тот сентябрьский день, когда Смородин отправлял бандероль.
Пожилая женщина, сощурясь, долго разглядывала запись в книге регистрации.
- Год ведь прошел без малого.
- Постарайтесь припомнить. Как выглядел парень, который отправлял бандероль? Может быть, еще какие подробности. Пожалуйста, это очень важно.
- Да какие подробности. - Женщина насупилась я спохватилась: - Уж не те ли двое, что приемник проверяли?… Дежурю я, значит. Ну, приходят два парня.
- Два?
- Ага, очень даже хорошо помню: двое. Книжку принесли, толстую такую. Нет, две, однако, книги. Как называются - мне без надобности. Еще принесли приемничек. Ну, эти, как их, транзитные, что ли… Спрашивают, можно это бандеролью отправить? Отвечаю: почему нельзя? Ну, пощелкали они кнопкой, колесико повертели, музыка запела. Я запаковала, выписала квитанцию - и вся недолга. Я говорю, обыкновенно все. Кабы они не запускали транзитник свой, я бы не вспомнила ни за что - год почти прошел.
"Будто продемонстрировать хотели: мол, все в порядке, обычный приемник. А на самом деле это был совсем не приемник…" - подумал Копченов.
- А как выглядели эти двое?
- А тоже обыкновенно. Одетые, как все ходят нынче, в чистом. И на личность ничего особенного. Который сдавал бандероль, я его что-то не примечала в поселке, невидный такой из себя, белесый, скуластенький. Ну, а второй, он вроде нонешний год старается на Светлой. Высоченный такой парень, на лицо приятный. Встретила я его недавно. На улице позвал его кто-то по фамилии. Признать-то сразу его признала, а вот фамилия из головы вон. Съедобная вроде - не то Булкин, не то Лепешкин или Рыбкин…
- Не Карасев, случайно?
- Может, и Карасев.
Ну, конечно же. Как только лейтенант мог позабыть? Он же сам интересовался в старательской артели местожительством работавших в прошлом году сезонников и записал адрес Карасева: Москва, Большая Калужская, дом двадцать пять. Так вот почему привлекла его внимание бандероль к Желтову. Этот Желтов - сосед Карасева. И похоже, что Карасев принимал участие в отправке бандероли. Но бандероль-то отравил все-таки Смородин.