- Не надо, Смородин! - Зубцов чуть возвысил голос. - Пощадите свое человеческое достоинство. Вы прекрасно понимаете, о чем идет речь. Прекрасно знаете Карасева. Но молчите о нем. Придумываете мнимого Павла и молчите о том, что Карасев не просто присутствовал на почте, а контролировал отправку приемника, который принадлежит ему. И кедровые шишки, которые вы отвезли в подарок Желтову, дал вам тоже Карасев. И с Желтовым вы познакомились потому, что так надо было Карасеву. Они с Желтовым соседи и одноклассники. Между ними была договоренность об этих посылках. Забрал он у Желтова и транзистор, и шишки. Желтов подтвердил, что получил посылки и не от какого-то студента Павла, а именно от Карасева через вас. Дело тут вовсе не в приемнике и шишках, а в том, что они скрывали в себе, в начинке…
- На какую начинку вы намекаете? - спросил Смородин с усилием.
- Самородки. Золотые самородки, - Зубцов рисковал: не исключено, что самородков все-таки не было или что Смородин впервые слышит о них.
Но Смородин сидел, зябко съежившись, локти упирались в колени, ладони прикрывали веки.
"Попал точно в десятку!" - с облегчением отметил Зубцов и сказал убежденно:
- Я хочу понять: почему вы стали курьером Карасева, прикрытием для него. Я не верю в то, что вы - закоренелый преступник, но не могу поверить и в то, что вы - лишь слепое орудие в руках Карасева.
Смородин тяжело, будто спросонок, зашевелился:
- Правильно. Я не слепое орудие. Но и не предатель. Я не хочу быть виновником несчастий для Глеба, а возможно, и его гибели. Это ведь не моя тайна…
"Все-таки я не ошибся в тебе. Был бы ты вором, не ломал бы голову над этическими проблемами, об одном бы заботился - спасти свою шкуру", - одобрил Зубцов и, переходя на доверительное "ты" возразил:
- А Карасев тебя сколько раз предал, когда втянул в свою авантюру?! А себя, самого себя, будущее свое, Карасев не предал?! Ты говоришь: не хочешь предавать его, но ты уже предал. Когда узнал о его секретном промысле и не схватил за руку, не пришел к нам за помощью, а стал помогать ему. В чем помогать-то? В преступлении! В позоре! Эх, Смородин! А считаешь себя другом Карасева и порядочным человеком…
3
В июне прошлого года Григорий Смородин отпраздновал два радостных события: получение аттестата зрелости и свое восемнадцатилетие. Дедовской постройки, дом в Филях едва вместил родичей и знакомых. Наутро Григорий проснулся поздно, прошел на кухню к матери и, как, бывало, отец в такие минуты, потребовал:
- Налей-ка, мать, солененького чего-нибудь… - Он жадно выпил кружку огуречного рассола, крякнул и сказал: - Да собери чемодан в дорогу. Уезжаю.
- Далеко ли собрался, сынок?
- В Сибирь, - ответил он небрежно. - Есть там такой Северотайгинский район. Золота в нем, говорят, видимо-невидимо. Подработать хочу до призыва в армию.
Мать, разом обессилев, запричитала:
- С похмелья говоришь невесть что! Гляди-ка ты на него, приискатель! В Сибирь собрался. В этакую-то даль. Обморозишься, чахотку наживешь.
Григорий приосанился и возразил с важностью:
- Я совершеннолетний. В Сибири сейчас лето, обморозиться мудрено. Географию надо знать, темнота, или хотя бы по телевизору слушать сводки погоды. В общем, собирай пожитки - и послезавтра в дорогу.
В аэропорту, у стойки, где регистрировали билеты, Григорий оказался в очереди позади рослого парня. Не мог отвести глаз от его шкиперской бородки, могучих плеч, сразу видно, настоящий сибиряк. "В тайге займусь атлетикой, чтобы развить бицепсы", - пообещал себе.
В самолете, подойдя к своему месту, Григорий глазам не поверил: в соседнем кресле сидит чернобородый. Они уже подлетали к Уралу, когда сосед обернулся к Григорию и даже слегка улыбнулся ему:
- Вздремнул немного, - сказал он, позевывая. - Проводы, то да се… Голова, понимаешь, побаливает.
- У меня есть таблетки, - встрепенулся Григорий.
- От такой боли другие снадобья придуманы. - Окинул Григория насмешливым взглядом. - Домой возвращаешься, к маме?
- Наоборот. От матери. - И опасаясь, что соседу наскучит слушать его, Григорий стал рассказывать, что окончил школу и решил стать золотоискателем.
Сосед перестал улыбаться, пододвинулся к нему:
- Я тоже лечу в Северотайгинский…
- Вы инженер? - преданно взирая на него, спросил Григорий и рисовал в воображении, как станет работать под его началом и переймет чуть ленивую манеру разговора, скучающую улыбку и бороду отпустит такую же. Жаль только, он, Григорий, белесый…
- Инженер? Не совсем, - бородач уловил восхищение и робость, какие внушал Григорию, улыбнулся и сказал ласково: - Почему ты обращаешься ко мне на "вы"? Никакой я не инженер. И лечу туда впервые. Такой же, как ты, искатель счастья, Глеб Карасев.
- Давай в тайге всегда будем вместе, - горячо предложил Григорий.
Однако Карасева в старатели взяли охотно, а у Григория вышла осечка. Председатель артели критически оглядел его и сказал:
- Каши ты ел маловато. Ступай-ка на промышленную добычу. Там по твоей силе да по ухватке поставят на должность с повременной оплатой. А у нас артель тебя обрабатывать не поспеет.
Пока Григорий оформлялся и получал подъемные, жил с Глебом в маленькой комнатке на окраине поселка Октябрьского. Сколько наслушался от Глеба о службе в армии, а еще больше о любви к удивительной женщине Лизе Гущиной. Григорий уезжал в Сосновский счастливым: судьба послала ему редкостного друга…
Смородин привыкал к таежной жизни, приноравливался к работе, набирал силу, мечтал в будущем сезоне попасть к старателям, быть вместе с Глебом. Но встретились они неожиданно скоро. У Григория разболелся зуб. Пришлось ехать в Октябрьский к стоматологу. Из поликлиники зашел к Глебу.
Тот встретил радушно, выставил вино, редкие для этих мест яблоки. Снисходительно слушал излияния захмелевшего гостя. Потом сказал печально:
- Завидую я тебе, Гриша. Веселый, общительный, с людьми сходишься легко. А я, наверное, мрачный тип. Не получается скорой дружбы. И мысли там, в Москве…
Преданно заглядывая в глаза к Глебу, Гриша спросил:
- Лиза, да?…
Глеб грустно кивнул, молчал, улыбался, вспоминал о чем-то очень своем, потом сказал оживленно:
- Ты как нельзя кстати. Я приготовил ей подарок, но не хочу, чтобы знала мать… Давай отправим от твоего имени моему школьному другу, - подмигнул он Григорию.
- Давай, - с восторгом подхватил Григорий.
Они отправились к поселковой почте…
А недели через две Григорий получил телеграмму: серьезно заболела мать. Он взял отпуск и в тот же день был в Октябрьском.
- Поездка у тебя нерадостная, - сочувственно заметил Глеб, - но все-таки, прости, мне завидно. - Завтра в Москве, под одним небом с нею…
- Передать ей что-нибудь?
Глеб пожал плечами, долго расхаживал по комнате, все убыстряя шаг, остужая, оспаривая в чем то себя, то и дело вскидывал глаза на Григория. Наконец остановился, напряженно улыбнулся и сказал:
- Ей ничего не надо передавать. А вот для нее…
Он подлил в стакан Грише вина, налил себе, но отошел от стола, извлек из-под кровати чемодан, бережно достал пакет с крупными кедровыми шишками, положил на стол и сказал просительно:
- Если можно, свези вот это…
И стал дотошно растолковывать, что шишки нужно из рук в руки передать Михаилу Желтову. Назвал номер его телефона, но записывать не позволил, велел договориться по телефону о встрече в людном месте и об условном знаке, чтобы узнать друг друга в толпе.
- Ничего не понимаю, - удивленно сказал Григорий. - Столько шума об обыкновенных шишках. Почему надо отдать их Михаилу, да еще таким хитрым способом. Или снова из-за твоей матери, да?
В глазах Глеба на миг, всего лишь на один миг, проскользнуло смятение. Но вот взгляд его отяжелел, а голос зазвучал незнакомо жестко:
- Шишки только упаковка. - Глеб придавливал Григория взглядом к стулу. - Понимаешь?
- Н-нет…
- Ты знаешь, что значит для меня Лиза… Ради нее - к черту в пекло. Звезды смахнуть с неба! А не только это… - Он так стиснул пакет, что побелели пальцы.
- Уж не хочешь ли ты сказать… - начал Григорий, еле ворочая отяжелевшим вдруг языком…
- Вот именно. Под чешуйками шишек - самородки, - Глеб смахнул со лба испарину, залпом опорожнил стакан с вином и договорил устало: - Теперь ты знаешь все решай: повезешь или нет. Друг ты мне или так… сосед в самолете.
- И ты решил доказать, что ты - настоящий мужчина. Таким-то способом, - сказал Зубцов печально.
- Но ведь Глеб… - вяло возразил Григорий.
- Понятно. Шкиперская бородка… Манеры лорда и… волчья хватка…
- Ну какая там волчья, - почти взмолился Григорий. - Дело ведь не только в нем, но и во мне… - Он заволновался, щеки разрумянились, ярче проступила цыплячья желтизна белесых бакенбардов. - Должен был я себе-то самому доказать, что могу что-то. Не трус, не маменькин сынок, понимаете?
- А если бы твой кумир тебя на убийство послал, тоже поплелся бы, чтобы только не пасть в его глазах?
- А кроме тебя и Желтова, у Карасева есть близкие друзья?
- Он упоминал какого-то Аркадия Шилова. Говорил по-разному: то с восхищением, то как о подонке.
Зубцов внимательно смотрел на Смородина, что-то взвешивая в уме, потом сказал:
- У меня, Гриша, к тебе большая просьба. Повстречайся с Карасевым, скажи, что снова собираешься в Москву. Разговор с ним подробно передашь мне.
Смородин сидел, заслонив ладонями глаза: не то плакал бесслезно, не то прощался с прошлым, не то не мог собраться с мыслями. С усилием отвел руки, медленно провел пальцами по лицу, с неприязнью посмотрел на Зубцова и проговорил устало:
- Придется. Куда же теперь скроешься от вас?
- Да не от нас, - успокаивающе сказал Зубцов. - Просто надо когда-то искупать свою вину. Помоги мне узнать правду о Карасеве. Надо, Гриша, когда-то действительно становиться мужчиной…
- Надо, - Смородин улыбнулся грустно. - Честно-то вам сказать: я после той поездки с шишками спать отвык нормально. Вздрагиваю от каждого стука.
- Про студента Павла байку придумал сам?
- Сам, - Григорий вздохнул.
Когда Зубцов возвратился в Октябрьский, в райотделе внутренних дел ему передали записку. Зубцов узнал почерк Федорина: "Вчера вместе с Аксеновым в Октябрьский прилетела Елизавета Ивановна Гущина, она объявила Глеба Карасева своим двоюродным братом. Судя по реакции Карасева, ее приезд был неожиданным. Аксенов оказывает Гущиной знаки внимания".
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
- Неужели вы - Кашеваров? Тот самый? Герой гражданской войны?! - Настя смотрела даже с некоторым испугом. - Вас же считают погибшим…
Кашеваров отечески улыбнулся и сказал шутливо:
- А я вот он, живехонький… - и договорил проникновенно: - Увы, лишь ординарный сын знаменитого отца.
Оладышкин нервно заморгал белесыми ресницами:
- То-то и есть, что знаменитого! И поскольку в нашем обществе нет проблемы ни отцов, ни детей, вы, товарищ Кашеваров, представляете то же самое, что и ваш геройский папаша…
Кашеваров растроганно сказал:
- Благодарю вас. Это так берет за душу: родные места, воспоминания, незримое присутствие отца…
Настя много слышала о Кондратии Кашеварове и теперь удивлялась: оказывается, этот обыкновенный старик сын того Кашеварова. Впрочем, почему "обыкновенный"? Отличный старик, интеллигентный. Только вот разволновался. Чуть не плачет…
Оладышкин налил в стакан воды, почтительно подал Кашеварову и сочувственно сказал:
- Эк вас растрогали эмоции. Попейте. Кипяченая.
- Могила отца здесь, - Кашеваров отпил воды, - не в лучшем состоянии. Оградку и надгробье не мешает подновить. Почему бы одному из пионерских отрядов не присматривать за могилой, а может быть, создать в школе музей Кашеварова. Я полагаю, это не только моя сыновняя забота…
- О чем разговор, Степан Кондратьевич, - смущенно сказала Настя. - Сами-то не могли додуматься, дождались, пока приехал такой человек… Поговорю с отцом. В райкоме комсомола. И сама, чем только могу…
- Мыслить, товарищ Аксенова, надо широко, - перебил Оладышкин, - как требует того текущий момент. Мы должны провести в клубе доклад товарища Кашеварова о жизни и деятельности его незабвенного отца. Вечер воспоминаний о Кондратии Федоровиче. Музей жизни и деятельности легендарного героя развернуть в клубе. Закажем портрет товарища Кашеварова в полный рост…
- Спасибо за инициативу, Май Севостьянович, - сказал Кашеваров признательно. - Действительно масштабно, с подлинно сибирским размахом. Только не надо помпезности. Кондратий Федорович был человеком скромным. И мой доклад едва ли правомерен. Я же от него остался совсем юнцом. Да и пробуду я здесь дней десять-пятнадцать. Нет, пусть лучше кто-нибудь из местных товарищей, да хотя бы вы, приготовьте реферат.
- Ре-фе-рат?… Конечно, само собой…
- И с портретом - прекрасная мысль. У вас, что же, есть художник?
- Есть! Тут в аккурат прибыл Лукиан Филимонович Метелкин.
- Кто такой Метелкин, откуда?
- Художник из области. Товарищ со стажем, опытом и заслугами. По настоянию товарищ Аксеновой рудничный комитет; отказался оплачивать его копии знаменитых русских классиков. Товарищ Метелкин приехал к нам судиться и задержался рисовать местный колорит, ну и портрет товарищ Аксеновой. Его и наймем перерисовать с фотокарточки портрет вашего героического напаши…
- Пьет?… - быстро спросил Кашеваров.
- Кто? Метелкин, что ли? Какой он питок, - Оладышкин горестно махнул рукой. - Примет стопочку для аппетита или там для вдохновения - и пас. А так на руку-то он очень даже проворный. Жены моей, Лидии Мефодьевны, портрет с фотокарточке в три дня перерисовал без никаких там сеансов и позирований. Краску положил густо, без скупости.
- Проворный, значит? И непьющий? - думая о своем, отчужденно переспросил Кашеваров. - Что же, пусть рисует… Только вечер в клубе назначьте, когда будет портрет. Событие станет более впечатляющим.
- Очень ценный совет, - сказал Май Севостьянович и, увидев вошедшего Глеба, просиял: - Знакомься. Это - товарищ Кашеваров, сын героя гражданской войны Кондратия Федоровича Кашеварова. А это, позвольте, Степан Кондратьевич, задержать внимание, Глеб Карасев. Москвич, старатель и лучший наш солист…
Кашеваров задержал в своей руке руку Глеба:
- Приятно встретиться с земляком.
У двери Кашеваров услыхал, как Настя говорила:
- Глеб, ты сможешь снова проводить меня до аэродрома. Вечером прилетает бабушка…
Кашеваров обернулся. Настя и Глеб стояли рядом. Кашеваров понимающе улыбнулся.
2
- Председатель райисполкома и моя дочь, Настя, рассказывали о вашем приезде. А вчера в райкоме был разговор о вас, - сказал Аксенов, пожимая Кашеварову руку.
- Даже в райкоме? - Кашеваров выжидающе улыбнулся. - Возможно, я допустил бестактность, но у меня правило: являться в партийные органы, когда я уже знаком с новыми местами и с новыми людьми. Зайду в райком непременно, но не раньше, чем заполню свои блокноты. А мои личные дела я полагал уладить, не беспокоя районного комитета партии.
- Дела-то не совсем личные. У вас есть основание обидеться на нас, северотайгинцев. Я дал распоряжение начальнику ремонтно-строительного цеха привести в порядок могилу, памятник закажем.
- Спасибо, - горячо сказал Кашеваров.
- Вам спасибо за то, что напомнили о нашем упущении, - Аксенов выразительно посмотрел на часы.
Густые седеющие брови Кашеварова встопорщились. Он тоже посмотрел на часы и, медленно расставляя слова, проговорил учтиво, но с оттенком обиды:
- Жаль, хлопот вам много доставил излишних. При вашей-то занятости…
Аксенов усмехнулся досадливо и смущенно, спросил любезнее:
- Значит, давно не бывали здесь? Наверное, все кажется незнакомым?
- Прямо-таки другая планета! Возникают, правда, какие то зыбкие ассоциации, защемит вдруг душу наплывом чего-то очень родного. Но, в общем-то, все время ощущение, что я не то читал об этом, не то видел во сне. Только сопки были выше, и тайга гуще, и реки полноводнее. А люди… Люди-то совсем иные кругом. Представляем, за три дня не повстречал никого из старых знакомых…
- А мне все время кажется, - сказал Аксенов, - что мы знакомы, встречались где-то, что я слышал ваш голос, видел ваше лицо…
- А я припоминаю вашего отца, смутно, правда, но припоминаю. Знаменитейший горняк, редкого ума и кристальной честности человек. Бодылинское дело держалось и процветало талантом Аристарха Николаевича.
- Ну, Бодылин тоже был не дилетант в золотодобыче. Хотя, нет спору, отец в горном деле - фигура видная.
- Уж вы, Николай Аристархович, простите, коли мой вопрос невпопад. Литераторы народ настырный. Не довлеет над вами, даже и помимо ваших желаний, прошлая-то история прииска?
- А я как-то не очень задумываюсь над прошлой историей. Некогда просто. Хозяйство-то не в пример бодылинскому. Воспринимаю этот рудник, как воспринимал бы всякий иной. Место работы, которую надо выполнять в полную меру сил.
- И все-таки, поди-ка, такие словосочетания, как "Бодылинские отвалы", скребут душу. Не посчитайте за назойливость. Я исключительно из профессионального интереса. Роман задумал о старой Сибири. Хотел и с вами перемолвиться насчет вашего деда, поскольку он видится мне личностью примечательной.
- Что же, замысел, наверное, неплох. - Аксенов старательно выправлял голос. - А что до моего деда, так я о нем не печальник. Уместнее вам поговорить с моей матерью, благо она сегодня будет в Октябрьском. У нее вы встретите взаимопонимание. С моей же точки зрения, Бодылин - никчемный транжира своего инженерного дарования и абсолютный политический слепец. Если бы он не был убит кем-то из сообщников, его следовало бы покарать Советской власти. А вообще-то, простите, я не люблю эту тему…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Весь день моросил холодный дождь, и речка дымилась из-под яра сизым туманом. Прогалины дымчатых туч багровели в отсветах не погасшего еще солнца.
Глебу вспомнился армейский аэродром, сигнальные огни, надрывные, с посвистом, вздохи двигателей. Неужели там-то и была настоящая жизнь? А он не понимал, тяготился ею. Выставлялся перед товарищами: "Афоризм, что каждый солдат носит в ранце маршальский жезл, - преувеличение. Я не ношу, не только маршальского жезла, но и ефрейторских лычек. В моей парашютной сумке - штатская шляпа…"
- Карасев! Эй, Карасев! - донеслось издали.
Послышалось, окликает Шилов. Глеб прибавил шаг.
- Карасев! Да остановись ты!
Глеб перевел дух: окликает не Шилов, а корреспондент областной газеты Бочарников. Который день торчит на установке. Он поравнялся с Глебом, спросил.
- У тебя что, разряд по спортивной ходьбе?
- Привык так ходить.
На тропе им было тесно. Мокрые ветки цеплялись за плечи, стряхивали за ворот холодную влагу. Бочарников обогнал Глеба, насвистывая, шел впереди.
- Ты, Эдуард, тоже ходок, не замерзнешь с тобой.
- Молва утверждает: журналиста ноги кормят.
- Я считал: для журналиста главное - голова.
- Голова - для всех необходимый предмет. Шапку-то надо носить на чем-то. А иногда и подумать не вредно. Чтобы не раскаиваться ни в чем.