- Не знаю, - призналась Мезенцева. - Делали все возможное, теперь вот за него примутся столичные светила. Кстати, - чисто по-женски спохватилась Мезенцева, - к Кричевскому мать прилетела. Днюет и ночует в его палате. Так что, если желаете, можете и с ней переговорить.
Вячеслав Иванович "желал". И первое, на что он обратил внимание, когда Мезенцева представила его невысокой миловидной брюнетке, это покрасневшие от бессонных ночей глаза, которые как бы жили своей обособленной жизнью.
- Кричевская Елена Борисовна, - бесцветным голосом произнесла она и, словно ища какой-то дополнительной поддержки, вскинула глаза на врача.
- Знаете что, - предложила Мезенцева, - располагайтесь в моем кабинете. А я пока больных обойду.
Когда она ушла, оставив на журнальном столике два стакана с чаем и кулем шоколадных конфет, Грязнов откашлялся, посмотрел на сгорбившуюся в кресле женщину. Несчастье с сыном надломило ее основательно, моментально состарив на десяток лет, и он невольно подумал о том, каково сейчас матери и жене Сергея Шаманина. Однако надо было как-то завязать разговор, и он произнес первое, что пришло в голову.
- Елена Борисовна, дорогая, я тоже москвич, не понаслышке знаю, что такое наши столичные светила, и могу вас заверить - Женя поднимется.
- Вы… вы настолько уверены? - с мольбой в глазах произнесла Кричевская, всматриваясь в лицо сидевшего перед ней человека, о котором, как ей рассказали еще в Москве, ходили легенды.
- Абсолютно! Кстати, Женя скоро поднимется на ноги, и ему понадобится одежда, к которой он привык. Это я по себе знаю, когда в госпитале с ранением лежал. А я как раз на днях возвращаюсь в Стожары и мог бы переслать в Москву его сумку с вещами, которая осталась в гостинице.
- Спасибо вам, спасибо, - мягко улыбнувшись, поблагодарила Кричевская. - Вы, наверное, хотите, чтобы я рассказала вам о сыне?
Вячеслав Иванович утвердительно кивнул.
- Да. И если можно, подробнее.
Кричевская взяла со столика свой стакан с чаем, задумавшись, отхлебнула глоток:
- Подробнее… А что именно вы хотели бы услышать?
- Что бы я хотел услышать? - переспросил Грязнов. - Да в общем-то мне все о нем интересно, но главное… Главное - это его работа в "Гринпис" и еще, пожалуй, жизненная позиция вашего сына.
- Жизненная позиция… Относительно экологии и нашей экосистемы? - уточнила Кричевская.
- Пожалуй, что так. И еще… Как он воспринял эту командировку на Дальний Восток? Я имею в виду информацию о шкуре уссурийского тигра для президента.
- Господи, как он ее воспринял?! Во-первых, обрадовался, потому что мечтал побывать в этих краях, ну а что касается тигра… Пожалуй, только и то, что сказал одну-единственную фразу: "Докатились, мать!"
Она обхватила ладонями стакан с чаем, словно хотела согреться в этот и без того теплый августовский день. А в сознании Грязнова вырисовывался образ взрослеющего парня с устоявшимися жизненными принципами, которых так не хватает в нынешнем обществе, за что на того, естественно, валились горы шишек. Да и мать порой ругала его, внушая ему "терпимое благоразумие", мол, не лезь, куда не надо, могут нос прищемить. А он только смеялся в ответ и говорил: "Хоть ты, мама, и умней меня, но тут я с тобой не согласен". В общем, если знал, что кто-то где-то ловчит, то говорил об этом вслух, а подобное, конечно, не каждому понравится, тем более столичному чиновнику.
Елена Борисовна замолчала, и Грязнов тут же задал вопрос, который уже давно не давал ему покоя:
- Насколько я понимаю, он и в "Гринпис" стал работать только затем, чтобы отстоять хоть капельку чистого воздуха, чистой воды и по возможности еще не изуродованной природы?
- Можно, конечно, сказать и так, - мать Кричевского кивнула. - Но главное, пожалуй… В общем, ему важно было доказать тому же чиновнику из администрации президента или правительства, что нельзя рубить сук, на котором мы все сидим. И этой рубки, когда сучья летят, не простят нам ни наши дети, ни, тем более, наши внуки и правнуки.
- То есть… - Грязнов хотел было уточнить тот круг проблем, в которых был задействован Евгений, но ему не дала договорить Елена Борисовна. Ее лицо снова исказила гримаса долго сдерживаемой боли, и она негромко произнесла:
- Простите, ради бога. Но я до сих пор не знаю, как все это случилось… Я имею в виду моего Женьку и того… второго, парашютиста Шаманина.
- Как, спрашиваете, случилось? - вздохнул Грязнов. - Должен признаться, что пока и сам толком не знаю. Но есть предположение, что он бросился на помощь Шаманину, когда услышал выстрел и, возможно, крик.
По лицу Кричевской вновь пробежала гримаса боли.
- Я так и думала.
- Почему? - удивился Грязнов.
- Да понимаете, в этом весь Женька.
Распрощавшись с Мезенцевой и матерью Кричевского, Вячеслав Иванович сдал халат в приемной и вышел на залитый солнцем двор. Позади остались больничные корпуса, а он мысленно прокручивал заново рассказ Кричевской, который, в общем-то, подтверждал версию, выдвинутую майором Мотченко.
Проводив Шаманина до кедровника, Кричевский повернул к гостинице, но, услышав выстрелы, которые, видимо, не могли его не насторожить, бросился обратно. Подбежав к тому месту, где был добит вторым выстрелом Шаманин, он бросился в кедровник и, услышав треск сучьев под ногами убегающего человека, кинулся за ним… Это было именно в его характере, он и не мог бы поступить иначе.
Учитывая тот факт, что над Стожарами тем вечером стояла полная луна и на небе не было ни единой тучки, Женя, видимо, рассчитывал догнать преступника. И, вероятно, догнал его, что было более чем странным. Крути не крути, а по логике вещей получалось, что он просто не мог бы догнать убийцу, который прекрасно ориентировался на местности. К тому же у того была довольно приличная фора по времени. И если человек, застреливший Шаманина, не хромоногий инвалид и не дряхлый старец, то кто же он?
"Ну да ладно, об этом потом, - стараясь не растекаться мыслями, осадил себя Грязнов. - Главное, можно точно воспроизвести хронологию того, что случилось тем вечером в кедровнике. Точнее говоря, ночью".
Наткнувшись на распластанного у дороги Шаманина и убедившись, что он мертв, - на это показывает кровь Шаманина, засохшая на руках Кричевского, - гринписовец бросился на шум ломанувшегося через кедровник преступника, для которого, судя по всему, появление Кричевского было полной неожиданностью.
Женя, видимо, почти догнал убегающего, когда тот выстрелил в него из пистолета и промазал, о чем и говорит пуля, извлеченная из ствола кедра недалеко от того места, где утром следующего дня нашли Кричевского.
Возможно, Кричевский успел ударить стрелявшего в него, о чем свидетельствует кровь еще одной группы на костяшках его кулака. И вот тогда-то в него выстрелили второй раз, причем стреляли в голову, чтобы уж наверняка.
"Так, и что мы с этого имеем? - задался очередным вопросом Грязнов. - Да в общем-то ничего. Кроме того, пожалуй, что преступник, в силу каких-то причин, бежал гораздо медленнее, чем Кричевский".
Глава 13
Осунувшийся, с трясущимися руками, Кургузое мерил шагами камеру стожаровского СИЗО, куда его этапировали после задержания в Хабаровске, и лихорадочно пытался сообразить, что же такое произошло с ним. Но главное, убит Шаманин! Кем? За что? Еще не полностью оправившись после месячной пьянки, оттого путающийся в собственных рассуждениях, он пытался связать концы с концами и ничего не мог поделать.
- Господи! - обхватив голову руками, раскачивался он на жестком топчане. - За что?!
Выходит, именно его, Семена Кургузова, подозревают в том, что именно он убил Шаманина! Так и заявил следователь прокуратуры, что допрашивал его три часа кряду. Он ему и показания Сохатого зачитал, где тот якобы признался в том, что именно он, Семен Кургузов, грозился "пришить парашютиста за то, что тот по рукояти самодельного ножа узнал хозяина землянки". А про пистолет сказал, что это ему опять же Кургузый подсунул "по старой дружбе", когда тот на полу без памяти валялся. Мол, тень на плетень хотел навести. А из этого самого "Вальтера" Шаманина и шлепнули, когда он вечером домой возвращался. А потом, мол, он, Семен, в Хабаровск свалил, чтобы, значит, временно на дно залечь и позже безвинно-несчастного Сохатого под вышак подвести.
- Господи-и-и… - едва не выл Семен, сжимая голову руками. - За что ж меня так?
Он размазывал по лицу грязной пятерней слезы, скрежетнув зубами и не стыдясь самого себя, плакал. Громко. В голос. Так, как не ревел никогда в жизни. Даже когда сгорел по пьяни отец и следом за ним ушла мать.
- Сука! Гнида барачная! - продолжая раскачиваться, клял он сам себя. - Водка!.. Водяры все мало было. На вот теперь, с-с-сучара, захлебнись, когда на полную катушку припаяют! Подавись ей, подавись! Ох же, ма-ма-а-а…
Он оторвал руки от лица, поднялся с топчана, судорожно глотнул воздуха и забормотал, уставясь в одну точку:
- Выходит, это меня теперь под вышак? А сам - чистенький. И следователь поверил. Поверил!
Ему не хватало воздуха, и он с силой рванул на груди рубашку.
- И ведь ладно как все получается! Чтобы срок за икорку не тянуть, Шаманина-то я и того… чтобы не проболтался. А как же я мог его… того, если я?..
Семен сделал несколько коротких шагов, остановился у сводчатого, забранного толстенными решетками окна, с силой растер виски. Что-то очень важное ускользало из его памяти, из его сознания, но он никак не мог собраться, чтобы поймать ускользающую мысль.
- Так, - лихорадочно бормотал он, мотаясь из угла в угол по камере. - Серега пригрозил, что этот нож останется у него, как вещественное доказательство, и тут же ушел, хлопнув дверью. Ну да, так и было, так я и Сохатому об этом рассказал, когда приперся к нему на склад. Так-так. Что же было потом?
И он снова стал тереть виски, заставляя работать вконец угробленную память.
- Потом… Потом Сохатый сказал, что утро вечере мудренее, сунул денег на опохмел и сказал, чтобы ждал его дома. Да, так он и сказал: "Будешь ждать меня дома. И носа никуда не показывай!" А потом… потом он завалился ко мне, сунул в руки деньги, билет до Хабаровска и сказал, чтобы я срочно сваливал. Ну да, сваливал. А билет тот был на вечерний поезд.
В голове стало что-то проясняться, и он уже более осознанно ухватился за воспоминания о вечернем поезде.
- Да, билет на вечерний поезд. Все так! Я выпил еще стакан бормотушки, бросил в чемодан бельишко и двинул на станцию. Так. До поезда оставалось еще два часа. Та-ак… Нюрка из винного дала два пузыря, и я один выпил там же… у нее, вместе с ее Васяней. Грузчиком. Та-ак… Что же было потом?
Закусив нижнюю губу, словно его била лихорадка, он сел на нары.
- Что ж потом? Ну да, - припомнил он, - выпили этот пузырь с Васяней, заедали какими-то хрустящими палочками. А потом?..
Вот здесь-то и начинался сплошной провал.
Единственное, что он помнил, так это то, что проснулся от головной боли, причем в совершенно незнакомом вытрезвителе. Вдоль стен на низеньких коечках маялись с похмелья такие же бедолаги, как и он. Вошел мент, сказал, что он в хабаровском вытрезвителе. Ну да, в вытрезвителе. Мол, сняли с поезда. Пьяного. И прямо туда. Ага. Еще мужики заржали радостно. Отдали вещи, деньги, записали фамилию. Та-ак… Тут же уплатил штраф и поехал к Зинке.
Теперь нужно было додумать что-то очень важное, но его мозги уже не в силах были шевелиться, и Семен вновь с силой запустил пятерню в нечесаные волосы.
- В вытрезвителе записали его имя, фамилию, и он уплатил штраф… А на проходящий поезд сел в Стожарах, когда солнышко едва коснулось верхушек тайги. Ну да, Васяня еще мороженое купил на закусь. Все так! А потом - вытрезвитель. Вытрезвитель… А следователь, сучонок, шьет ему, будто он Шаманина уже в потемках стрелял, оттого и всего лишь ранил с первого выстрела. В потемках… в кедровнике… А он, выходит, в это время уже далеко от Стожар был, в поезде том ехал. И вытрезвитель… с фамилией…
Семен вдруг почувствовал, как перехватило дыхание, стало трудно дышать. Постарался было успокоиться, но тут же вскочил с нар и бросился к обитой железом двери. Пнул ногой и замолотил по ней кулаками.
- Открой! Слышь? Открой! Мотченко вызывай, майора! - рвался из камеры его крик.
Все было точно таким же, как в то утро, когда Грязнов впервые ступил на стожаровскую землю, и все-таки что-то изменилось. Едва уловимая тягучая истома уходящего лета вяжущей тоской опустилась на высаженные вокруг вокзала деревья, на девицу в газетном киоске, на одинокого, ссутулившегося мужика в форменной железнодорожной фуражке, который уныло махал обшарпанной метлой на длинной деревянной ручке, пытаясь согнать в кучу редкие бумажки, смятые пачки из-под сигарет, окурки, начинающие опадать пожелтевшие листья.
Вячеслав Иванович возвращался из Хабаровска в Стожары, и странное, непонятное чувство одолевало его. Впрочем, ничего странного и тем более непонятного в этой его хандре не было. Он и раньше с нарастающей тоской в душе начинал томиться от первых опавших в тайге листьев, от осенней слякоти в Пятигорье, но главное, - в короткие осенние дни, которые мчались вслед за уходящим летом. В это время им словно овладевала лихорадка, и он весь отдавался своей работе, мотаясь по охотничьим угодьям и заимкам, страшась потерять хотя бы час этого непонятного времени.
Но сейчас он почему-то вдруг затосковал по Москве, по ее многолюдью и по оперативной работе, в которой не было ни минуты продыха. Он ничего не мог с собой поделать, начиная злиться на себя за то, что согласился на это расследование, на ушлого Турецкого, который методично добивался того, чтобы он перестал мордовать себя угрызениями совести и вернулся в Москву.
Предупрежденный телефонным звонком, Грязнова встречал Мотченко, и пока они тряслись на оперативной "Ниве" до отделения милиции, Афанасий Гаврилович успел выложить ему все последние новости, но главное, вкратце пересказал ему те показания Семена Кургузова, которые, в общем-то, заставляли пересмотреть рабочую версию относительно убийства Сергея Шаманина, на которой, однако, продолжал настаивать следователь прокуратуры.
- Впрочем, сам все поймешь, - не очень-то весело закончил "вводную часть" Мотченко, притормозив у дверей отделения. - Магнитофонная запись в сейфе моем лежит.
"Правда все это, Афанасий Гаврилович! Бог видит, правда! А мне не верите, прикажите, чтобы в хабаровском вытрезвителе списки за тот день проверили. Недалеко от вокзала вытрезвитель, позвоните - пусть проверят. Ведь должна же там запись насчет меня остаться. Я же штраф еще уплатил, сполна, и мне даже квитанцию выдали. Богом вас прошу, Афанасий Гаврилыч, проверьте! Ведь не убивал я Серегу, не убивал!.."
Мотченко выключил магнитофон и неловко откашлялся, словно стыдился слез своего непутевого соседа, а также тех всхлипов, что еще секунду назад неслись с магнитофонной ленты. Откашлялся и как-то снизу вверх посмотрел на Грязнова.
- Что скажешь, Вячеслав Иванович?
Грязнов пожал плечами.
- Ну, я-то, положим, уже давно высказал свое личное мнение относительно выдвинутой следствием версии. Я имею в виду убийство Шаманина из-за ревности, а вот ты-то что относительно этого скажешь? - и он кивнул на магнитофон.
Не очень-то поспешая признаваться в своей ошибке, хотя показания Кургузого еще требовали основательной проверки, Мотченко какое-то время молчал, затем по привычке почесал в затылке и только после этого пробасил:
- Честно признаться, я и сам не очень-то придерживался той версии.
- Чего вдруг так? - искренне изумился Грязнов, припоминая свой первый день пребывания в Стожарах и то, с какой уверенностью начальник криминального отделения милиции излагал ему рабочую версию относительно ЧП в кедровнике.
Мотченко развел руками. Мол, у кого ошибок не бывает? Тем более что это была всего лишь версия, выдвинутая следователем прокуратуры. А мы что? Мы - всего лишь опера. Что прикажут сверху, то и делаем. Однако вслух сказал:
- Почему, спрашиваешь, я в ту версию не очень-то верил? Да потому, что не мог этот забулдыга совершить подобный грех. Рыбку, скажем, незаконно половить, икоркой баловаться да браконьерством заняться - это, пожалуйста, а вот насчет убийства человека… Нет и нет! Слабак он, понимаешь? Огромный мужик, ему бы горы ворочать, а он совершенно безвольный, да и на водчонку сильно слаб. Вот этим-то поводом Сохатый и воспользовался.
Он замолчал было и со злостью крутанул головой.
- И ведь насколько четко все продумал, гад. Только одно, понимаешь, мне непонятно: зачем ему надо было стрелять в Шаманина и Кричевского? Что его заставило пойти на это? Убей бог, не могу врубиться! Я тут по своим каналам прошелся по Сохатому и Шаманину, не пересекались ли, случаем, их пути-дорожки, так вот должен доложить тебе, товарищ генерал, что ни-где, ни-ко-гда даже в самой малой толике их пути не пересекались. И выходит, что не за что Сохатому иметь такой зуб на Шаманина. Не за что! - по слогам выговорил Мотченко. Словно точку поставил.
За окном резвились шальные воробьи, косые солнечные лучи легли на крашеный деревянный пол. И Вячеслав Иванович вдруг подумал с щемящей душу тоской, что еще несколько таких вот хмельных дней, и тайгу затянут низкие брюхатые тучи, резко похолодает и на полмесяца зарядит мерзкий осенний дождь.
- Послушай, товарищ майор…
- Это ты что ж, за "товарища генерала" меня так? - хмыкнул Мотченко.
- Считай, что угадал.
- В таком случае, слушаю.
- У тебя, случаем, выпить не найдется? Что-то на душе хреновато, - с виноватой ноткой в голосе сказал Грязнов и развел руками. Не обессудь, мол, коллега.
- Господи, неужто не найдется! - спохватился Мотченко. - Ты к чему больше склонен: коньяк, портвешок или водочка?
Уже забыв, когда он обмывал генеральскую звезду, и тем более забыв, когда баловался в последний раз портвейном местного разлива, Грязнов удивленно-вопросительно уставился на хозяина кабинета:
- Слушай, а у тебя что, и портвейн есть?
- Ну! - кивком головы подтвердил Мотченко. - Не все же себя водкой да коньяком травить.
- Оно конечно, - согласился с ним Грязнов, - но я все-таки к коньячку более склонен.
Звонком вызвав секретаршу и приказав ей строго-настрого никого не пускать и приготовить кофейку, Мотченко закрыл на ключ дверь и, достав из сейфа початую бутылку коньяка с рюмками, по пути прихватил из холодильника бутылку "Нарзана" и выставил все это на журнальный столик.
- За что пьем? - наполнив рюмки, спросил он.
- За удачу.
- Думаешь, раскрутим это дело?
Вячеслав Иванович только хмыкнул, отчего-то вспомнив любимую присказку Турецкого: "А куда оно, на фиг, денется!"
За это и выпили.
Осторожно постучавшись, дабы не спугнуть добродушный настрой своего начальника, секретарша внесла небольшой поднос с двумя чашечками кофе, поинтересовалась, нарезать ли бутерброды с колбаской, и ушла, благосклонно покосившись на столичную знаменитость.
Проводив молодку долгим взглядом и дождавшись, когда за ней закроется дверь, Грязнов повернулся к Мотченко.