И он вдруг рассмеялся, зло и раскатисто. Словно все это время сдерживал рвущийся из глотки смех.
- Охотовед гребаный…
Безносов пожал плечами. Мол, твое дело - верить или нет, но так уж вышло, что за трактором меня послали, а не Гошу Пупкина из мехколонны. Он сделал было еще один шаг вперед, на что Тюркин предостерегающе поднял ствол:
- Еще шаг…
Безносов остановился было в нерешительности, но, увидев, как метнулся от кустов к вагончику Евтеев, сказал то единственное, что могло бы сейчас отвлечь внимание Тюркина от происходящего за его спиной:
- Это ты тигра завалил?
- Чего-о-о? - выдохнул Тюркин и, перехватив удобнее ложе карабина, шагнул к охотоведу. - Тигра, говоришь? А я-то голову здесь ломаю…
Он прищурился на невысокого и не очень-то плечистого Безносова, шагнул было еще, но что-то задержало его шаг - он резко обернулся, вскинул карабин и одновременно с выстрелом, сбитый страшным ударом в лицо, отлетел в сторону…
Не успевший даже сообразить, что к чему, Безносов увидел, как на Тюркина прыгнул Евтеев и с силой вывернул ему руку, крича:
- Ремень давай! Быстрей! Да не свой. Со штанов… со штанов у него снимай!
Связав поливающего страшенным матом мужика, они подтащили его к вагончику, прислонили спиной к дощатой стенке, заставив сесть на землю. И только тут Безносов заметил кровь, темным пятном расползающуюся по разорванному рукаву бригадира.
- Михалыч…
Однако Евтеев, поглощенный охотничьим азартом, даже внимания не обратил на ранение.
- Задел, сволочь, малость, - отмахнулся он и кивнул на неподъемный, казалось, рюкзак: - Гляди, чем этот сучонок запасся.
"Сучонок" Тюркин запасся, как оказалось, хорошо выделанной шкурой медведя-двухлетка и красавицы рыси. И то и другое на черном рынке стоило немалых денег. Причем платили в валюте.
Покосившись на Тюркина, который, казалось, вошел в состояние ступора, тупо уставившись на уходящий в тайгу тракторный след, Безносов повернулся к Евтееву.
- Что делать будем, Михалыч? Рука-то вон… - И он кивнул на рукав куртки-энцефалитки, по которому расползалось кровяное пятно.
- Перевязать бы надо, - невольно сморщившись от боли, качнул рукой Евтеев.
- Да, сейчас… конечно! - засуетился Безносов, срывая с плеча куртку.
Располосовал ее на ленты, помог Евтееву высвободить из наполненного кровью рукава энцефалитки прошитую пулей руку.
Рана была сквозная, и Евтеев даже взбодрился немного. Покосился на прислоненного к вагончику Тюркина и даже плюнул от досады.
- Угораздило же тебя курок спустить, паскуда! И Бога благодари, что кость не задета, а то бы…
- Ты бы лучше о своей жопе подумал, - презрительно скривившись, отозвался Тюркин. - Да корешку своему поганому скажи, - кивнул он в сторону Безносова, - что недолго ему осталось народ пугать да в инспекторах ходить. Улицу будет метлой мести, перед прокуратурой. И этот день вы еще попомните!
Замолчал и хохотнул язвительно, смачно сплюнув в траву.
- Ну что ж, каждому - свое, - заставил себя улыбнуться Евтеев. - Но этих слов, сучонок гребаный, я тебе не забуду.
- Испугал ежа голой жопой.
- Давай, давай, бубни, - отозвался Евтеев, трогая рукой сочившуюся кровью рану. - А посему расклад будет такой.
Он уже взял на себя руководство по задержанию Тюркина, и Безносов не противился этому.
- Потуже затяни скрутку и быстрым пехом чеши на табор. Доложишь все как есть, и как только за парашютистами пришлют "вертушку", по пути заберете и нас. Да, вот что еще. Свяжись по рации с Мотченко, нехай камеру в СИЗО готовит.
Он покосился на Тюркина, однако тот будто не слышал бригадира, продолжая чесаться спиной о доски вагончика.
- А как же ты здесь… один? - участливо спросил Безносов. - Да и рука…
- А что, есть варианты? - огрызнулся Евтеев. - Не мне же на табор тащиться.
Пожар в Дальнем урочище команда Шаманина добила только к полудню. До конца измотанные парашютисты и леспромхозовские работяги из последних сил стащили на очищенную для вертолета поляну ранцы, парашюты, лопаты, топоры и грабли и стали ждать "вертушку".
Вертолет прилетел, когда уже вовсю припекало солнце, были простираны и высушены у костра портянки, мужики смыли с себя зловонную жирную копоть таежного пожарища, и теперь кто подкреплялся разогретой на костре тушенкой с ломтем черствого хлеба, а кто гонял чаи с сгущенкой.
Теперь уже все знали и про убитого тигра, и о том, что Евтеев с Безносовым взяли с поличным Тюркина, который, якобы охраняя леспромхозовское добро на отработанной лесосеке, промышлял крупного зверя.
Когда погрузились в гудящую машину и расселись на жестких дюралевых скамейках, все мгновенно отключились, и следующие полчаса пролетели, как одна минута. Даже Безносов и Кричевский, буквально пораженный кощунственным, по его определению, убийством уссурийского тигра, сладко кемарили, устроившись на разложенных спальниках. Только Шаманин находился в состоянии непонятной полудремы, хотя глаза закрывались как бы сами собой. После того как он обошел нижнюю кромку выгоревшей сопки, откуда и начался пожар, и обнаружил под высоченным кедром сгоревшую землянку, он уже больше ни о чем не мог думать. Полусгоревший самодельный охотничий нож, который он нашел в землянке и который видел до этого не единожды, мог принадлежать только одному человеку. И если убит тигр, сторож леспромхоза Тюркин и хозяин этого ножа как-то связаны между собой…
Тяжелые мысли отгоняли сон, и все-таки в какой-то момент он закемарил, свесив голову.
Проснулся от того, что вертолет круто наклонился левым бортом, выписал огромную дугу над поредевшей лесосекой и, мелко задрожав, мягко опустился на траву. С трудом разлепив слипающиеся глаза, Шаманин увидел бортмеханика, который уже поднялся со своего "насеста" в кабине и готовился открыть дверцу. Правда, лицо у парня выражало тревогу и он подавал какие-то знаки руками, пытаясь в то же время перекричать шум работающей машины.
Шаманин насторожился. За этот день столько всего случилось, что он уже не ждал ничего хорошего.
Поднявшись со скамейки, он вопросительно кивнул охотоведу, однако Безносов недоуменно пожал плечами. Бортмеханик между тем открыл запор, потянул на себя заскрипевшую дверцу и тут же спрыгнул на землю. Следом за ним спрыгнули Безносов, Шаманин и Кричевский.
То, что они увидели, могло сразить наповал даже привычных к смерти людей.
Под окошком деревянного вагончика, ткнувшись размозженной выстрелом головой в землю и выкинув вперед руку, которой он все еще сжимал изношенный приклад "тулки", лежал леспромхозовский сторож Тюркин. А неподалеку, неуклюже подогнув под себя перевязанную руку, уткнулся лицом в крохотный островок травы бригадир комплексной бригады Евтеев, бывший морпех, прошедший Чечню. Рядом с ним, под рукой, лежал охотничий карабин, от пули которого, судя по всему, и нашел свою смерть неугомонный Тюркин.
- Что они здесь, дуэль, что ли, устроили? - раздался басок командира машины, и тут же замолчал, видимо сообразив, что его комментарии здесь излишни.
Первым пришел в себя Безносов. Пробормотав что-то маловразумительное, он подошел к уткнувшемуся лицом в траву Евтееву, из-под которого расползалось кровавое пятно. Осторожно, двумя пальцами, прощупал на шее уже безжизненную вену и, повернувшись лицом к остановившемуся за его спиной Шаманину, развел руками.
- Но может… может, он еще жив? - нарушил сгустившуюся тишину Кричевский. - Может, ему…
- Какой, на хрен, жив! - оборвал гринписовца Безносов. - Он же в грудь его, дуплетом. И я… я еще удивляюсь, как это у Евтеева сил хватило карабин вскинуть.
Поднявшись с корточек, он подошел к мертвому Тюркину, на запястье левой руки которого висел брючный ремень, и матерно выругался, проклиная себя за то, что не затянул петлю потуже.
- Может, связаться со Стожарами? - как бы советуясь с Шаманиным, спросил командир машины.
- Да, конечно! Пускай срочно милицию присылают.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 4
Если сказать, что Грязнов никогда не пожалел о своем скоропалительном и, скорее, импульсивном, нежели продуманном решении написать рапорт на имя министра внутренних дел и уйти с генеральской должности в отставку, распрощавшись при этом с Москвой, значит сказать неправду. И пожалел не единожды, кукуя в одиночестве долгими зимними вечерами в своей избе у подножия сопки Восточной, и порывался не единожды рвануть в родной для него город, чтобы вновь почувствовать его импульс, его страшной скорости кровоток, однако мешала собственная гордыня и то всепожирающее чувство вины за гибель Дениса, которое не отпускало все время, заставляя его вновь и вновь заниматься самокопанием. Порой, когда ему приходилось в одиночку уходить в занесенную снегом тайгу, отслеживая накрученные тропы браконьеров, которым, казалось, не было ни конца ни края, он вдруг стал замечать за собой некую раздвоенность, и от этого впору было запить по-черному. Однако он брал себя в руки и вновь улетал или шел на лыжах в тайгу, где, оказывается, было ничуть не спокойнее, нежели в той же Москве. Где кипели не менее жестокие страсти, где были собственные правила игры и где, оказывается, было не менее опасно, нежели ночью в московской подворотне или в глухом переулке.
Невольно отдалившись от своих друзей и сослуживцев, многие из которых при упоминании о бывшем начальнике скептически пожимали плечами, а то и просто покручивали пальцем у виска, он поддерживал связь только с Турецким, который, даже выкарабкавшись из госпиталя, продолжал оставаться для него самым верным другом, уговаривая не казнить себя за гибель племянника. И когда вдруг на ожившем мобильнике высветился номер Турецкого, Вячеслав Иванович поначалу даже глазам своим не поверил.
Где та Москва и где то зажатое сопками Пятигорье, куда порой легче на вертолете долететь или доехать на отечественной "Ниве", чем дозвониться по мобильному телефону.
- Саня! Уж не глюки ли это? И тебя ли я слышу?
- Успокойся и можешь попивать дальше, - хмыкнул явно довольный Турецкий. - Я!
- В таком случае, назови пароль, - принял игру расплывшийся от улыбки Грязнов.
- Прежний пароль или новый?
- Можно и прежним обойтись.
Турецкий помолчал немного:
- Господин-товарищ-барин, у вас, случаем, опохмелиться не найдется?
- Найдется! Но всего лишь двести граммов осталось!
- Годится и двести. Мне хватит. - Замолчал и рассмеялся раскатисто. - Ну что, отшельник хренов, найдется у тебя грамм двести для старого товарища?
Вячеслав Иванович вдруг почувствовал, как у него радостно екнуло под ложечкой, и он не удержался, чтобы не спросить с затаенной надеждой в голосе:
- Насколько я догадываюсь, ты… ты не из Москвы звонишь?
- Вот что я в тебе всегда ценил, так это ментовскую сообразительность, - подколол Грязнова Турецкий. - Считай, что угадал. Не из Москвы.
Это уже был не первый случай, когда, выезжая в командировки в ту же Сибирь или на Урал, Турецкий звонил из какого-нибудь города в Пятигорье, но те звонки были заказные, по привычной телефонной сети, а здесь…
- И где же ты сейчас? Не томи душу, говори!
- Считай, что в двух шагах от тебя. В Хабаровске.
В памяти Грязнова скользнули отголоски недавнего сна, который можно было бы истолковать, как радостную встречу с близким человеком, и он уже не мог сдерживать своих чувств:
- Но ведь это же действительно в двух шагах от меня! Надеюсь, ты в самом Хабаровске не очень-то задержишься?
- Пожалуй, к вечеру освобожусь.
- А когда прилетел?
- Сегодня утром.
- А чего же не позвонил сразу?
- Надо было прояснить кое-что.
- В краевом управлении? В прокуратуре?
Вячеслав Иванович вдруг почувствовал, как где-то глубоко в сознании ожил червячок непонятной, казалось бы, ревности, и он нарочито громко откашлялся, чтобы скрыть от Турецкого тот ревностный оттенок, который мог звучать в его словах. Умница Турецкий сделал вид, что ничего не понял.
- В общем-то, по обоим адресам придется побывать.
- Что, настолько сложное дело?
- Увидимся, расскажу.
- Ладно, черт с ними, с твоими делами! Ты в какой гостинице остановился?
- Пока что ни в какой.
- Вот и ладненько. Значит, сразу же, как освободишься, берешь машину - и ко мне. Если что - звони, я на связи.
Они сидели за скромным холостяцким столом, закусывали запеченным в духовке глухарем, жареной картошкой с маслятами, свежим балычком, зернистой икрой-пятиминуткой и заливали водку брусничным морсом, который спасал в тайге от всех болезней. Турецкий рассказывал о столичных новостях, о том еще, чем живет "Глория", у истоков которой стоял некогда сам Грязнов, однако Вячеслав Иванович почти не вникал в суть московских передряг, слухов и сплетен, шокированный истинной целью командировки Турецкого в столь отдаленные края.
Оказывается, первый телефонный звонок-предупреждение относительно шкуры уссурийского тигра пошел не в Стожары и не в Пятигорье, а в Москву, в российское отделение "Гринписа". Причем, если то сообщение, которое получил Грязнов, было довольно лаконичным, сухим и скомканным, то в "Гринписе" поимели полную расшифровку "тигриного" заказа. Выяснилось, что кто-то из хабаровских олигархов захотел преподнести эту шкуру российскому президенту, который должен был посетить Дальний Восток нынешней осенью. Правда, непонятным оставалось, как бы он преподнес тигровую шкуру и как воспримет подобный подарок президент, но не в этом суть.
Был этот телефонный звонок из Хабаровска, правда, гринписовцы не очень-то ему поверили, но на Дальний Восток уже давно рвался московский эколог Евгений Кричевский, и тогда гринписовцы решили совместить приятное с полезным. Вроде бы и на звонок отреагировать, и сделать плановую командировку с соответствующими выводами по хабаровским пожарам, площади которых увеличивались в геометрической прогрессии.
Прилетев в Хабаровск, где он так и не встретился с доброхотом-информатором, Кричевский выехал в Стожары, где полыхала тайга, и пробыл несколько суток на пожаре. Далее начинался сплошной кровавый триллер, в основе которого и лежала заказанная для подарка шкура уссурийского тигра.
После того как бригадира лесорубов Евтеева и сторожа Тюркина доставили в морг стожаровской больницы, Шаманина с Безносовым допросили в прокуратуре, и командир стожаровской команды парашютистов поехал к себе домой. Вечером этого же дня он встретился в поселковой гостинице с Кричевским, где они, видимо, под разговор распили бутылку коньяка, и уже ближе к ночи Шаманин отправился домой. Почему его пошел провожать Кричевский, можно было только гадать.
Однако, по словам Турецкого, все это не столь принципиально. Важно то, что когда они углубились в небольшой кедровник, отделявший "городскую" часть Стожар от "пригорода", выстрелом из пистолета был убит Шаманин и тяжело ранен Кричевский.
Взаимоуничтожение, а проще говоря - "дуэль" Евтеева и Тюркина была выделена в отдельное производство. А что касается Шаманина с Кричевским, то тут приходилось крепко думать…
В Стожарах, как, впрочем, и в краевом управлении внутренних дел, были уверены, что убийство парашютиста - дело рук Семена Кургузова, бывшего рыбинспектора и неудавшегося жениха стожаровской красавицы Марины, ныне Марины Шаманиной. Кургузов, естественно, был объявлен в розыск.
Что же касается столичного гринписовца, то, по твердому убеждению следователя прокуратуры, он оказался в неурочное время в ненужном месте. То есть оказался случайным свидетелем убийства Шаманина, отчего и попал под раздачу…
Правда, гринписовцы придерживались совершенно иной версии и были твердо убеждены, что охота велась не только на слишком уж принципиального парашютиста, по милости которого стожаровская прокуратура захлебывалась в разборках с виновниками таежных пожаров, но и на Кричевского, который, по твердому убеждению московских гринписовцев, копнул в Стожарах нечто такое, отчего тут же стал смертельно опасен для определенного круга людей. И если бы его не выследили поздним вечером, когда он пошел провожать Шаманина, то не упустили бы по пути в Хабаровск, откуда он должен был вылететь в Москву. А отвергнутый жених Марины Шаманиной - это, мол, так, отмазка прокуратуры.
Именно этот клубок и должен был распутать Турецкий, уже пожалевший о том, что поддался уговорам гринписовцев. Во-первых, где та Москва и где те Стожары, чтобы вести полнокровное расследование, а во-вторых… Чтобы досконально разобраться во всем этом и не наломать дров, надо было жить в этой таежной глухомани, надо было хотя бы ориентироваться в тех особенностях и нюансах, которыми пропитан этот край, и что не менее важно, знать неписаные законы тайги.
И если все это свести в единое целое, то Турецкий слишком поздно понял, что начни он расследование, как его ждет полнейшее фиаско, если только не провал. В чем он и признался Грязнову, выложив на стол все свои соображения.
Ситуация складывалась, не позавидуешь. И обратного хода нет, да и впереди нечто длинное и темное без света в конце туннеля. Короче говоря, тот самый случай, когда наработанный имидж "Глории" загнал Турецкого в капкан, и теперь Грязнову оставалось только посочувствовать другу.
- Ну и с чего думаешь начинать? - спросил Вячеслав, катая по клеенке хлебный катыш.
Александр Борисович издал заунывный вздох, словно его вели на заклание, с тоской покосился на рюмку и кивнул хозяину дома на вместительный пузырь "Особой очищенной", который не поленился везти из Москвы.
- Наливай!
С ухмылкой покосившись на Турецкого, - тот оставался в своем амплуа, - Вячеслав наполнил стопки, потянулся вилкой за шляпкой соленого масленка.
- За что, говоришь, пить будем?
Турецкий не спешил с ответом.
Почесав в затылке и резко взмахнув рукой, словно он только что принял какое-то очень важное для него самого решение, он поднял стопку, с прищуром всматриваясь в глаза Грязнова, и негромко произнес, будто точку в чем-то поставил:
- За твой успех!
Почувствовав какой-то подвох, Грязнов недоуменно пожал плечами:
- Не понял?
- Так ты сначала выпей, - посоветовал Турецкий, уже зажевывая водку шляпкой гриба. - Выпей! Потом и поймешь.
Не спуская глаз с гостя, Вячеслав Иванович тоже опустошил свою стопку, поставил ее на стол и уже более требовательно произнес:
- Ну!
- Гну! - огрызнулся Турецкий, не очень-то поспешая раскрываться перед другом. - Давай еще по одной! A-то ведь на сухую и разговор не пойдет.
Покосившись на более чем ополовиненный стеклянный пузырь, вмещавший в себя литр водки, Грязнов позволил себе язвительно усмехнуться - старая гвардия не ржавеет, и вновь наполнил бочкообразные, из толстого ажурного стекла стопки.
- Так за что, говоришь, пьем-то?
Все так же не очень-то поспешая, Турецкий сказал:
- За твой успех и успех твоего расследования. Чтобы фортуна и госпожа удача не покидали тебя.