Инна Булгакова
Сердце статуи
"Я звал тебя и рад, что вижу"
Александр Пушкин
1
Меня убили 10 июня 1994 года, но непостижимым образом я остался жив. Однако - без памяти. Мне как будто двадцать лет, а на самом деле сорок, полжизни словно корова языком слизала. Доктор говорит: ты не хочешь вспоминать. Я посмеялся про себя (я им не верю): кто ж добровольно откажется от нажитого? Другое дело, кабы юность вернули. Нет, сегодня вглядывался в зеркало в больничном коридоре: немолодой здоровенный дядя, весь заросший, голова бритая. Тут меня тетя Дуня (полы мыла, санитарка наша) и просветила.
Мне-то голову морочили: упал, мол, с лестницы, сильное сотрясение заработал. Оказалось, нашли меня соседи в моем загородном доме в мастерской без признаков жизни. Я лежал средь скульптурных обломков, неподалеку - кувалда. Ею, надо думать, сокрушили меня и мои, что называется, творения (забыл, как они называются?.. Статуи!.. А инструменты?.. забыл). Вот почему, наверное, я никак не хотел признать себя скульптором. "Ты - скульптор", - твердил врач. - "Нет, живописец!" Я помнил себя на первом курсе Суриковского, как я все пейзажи рисовал. "Ты вскоре переквалифицировался, стал известным…" - "Не знаю и знать не хочу!"
Это не Капри, а… страх. Надо признаться честно: я безумно боюсь, а чего - не знаю. Главное - они от меня все скрывают. Да вот нашлась же добрая душа. "Случай, - говорит, - непростой, собираются тебя в московскую больницу везти, в главную психиатрическую". - "Это за что же" - "За то, что ты человек заслуженный". - "Тетя Дуня, - взмолился я, - как бы мне одежду мою вернуть?" - "И-и, милый, ее милиция забрала". - "Зачем?" - "Кровь", - проговорила старушка таинственною ну, не в больничной же пижаме сбегать? Поймают еще, свяжут. Я упрашивать начал: любую одежду, я заплачу. И за хлопоты заплачу. Она сжалилась: "За хлопоты, - говорит, - не надо. А за штаны, деда моего, десять тыщ, и за майку с рукавами - пять".
Ну, подкосила меня сумасшедшая старушка! За пятнадцать тыщ сколько лет работать надо? Не меньше пяти? Тут она меня опять просветила, десятитысячную купюру показала (с виду - натуральная фальшивка!) - и очутился я в мире не нашем, инфернальном: буханка хлеба - девятьсот рублей. И подумалось: а стоит ли в такой мир убегать? Но я не хочу в главную психиатрическую, хватит!
И потом: я изумлялся и возмущался, а в душе как-то на этот счет спокоен был. Ну, конечно, я в здешнем мире жил и все знаю, только подзабыл на время.
В общем тетя Дуня мне поверила на слово (денег-то при себе нету) и штаны с майкой к вечеру принесла. "Человек ты, - говорит, - богатый, известный, уж два месяца, бедняга, в больнице маешься. Иди, - говорит".
Адрес мой - станция Змеевка, неподалеку - она мне дала, дорогу сообщила. И я двинулся проселками. Пешком. Побоялся - хватятся, и хотелось присмотреться, где ж я жил. Миновал полустанок Темь, а там до Змеевки километра два. Местность незнакомая, то есть я ничего не помню. Но хорошо, вольно - ветер в пустом поле, слева перелески березовые, сосны - прохожих почти нет. Встретился старик с корзиной грибов, сказал: иду правильно - поглядел с любопытством. Я босиком, обуви лишней у тети Дуни не нашлось, а шлепанцы больничные с ходу развалились.
Нашел дом на улице Солдатской. И аж остановился пораженный. Если это мой дом, я человек вправду небедный. Высокие каменные хоромы, открытая веранда, второй этаж почти сплошь застекленный, должно быть, мастерская. Сад пышный, заросший, августовский, "золотые шары" тревожно сверкают в закате. С робостью подошел к ступенькам, взобрался; дверь, конечно, заперта.
Тут меня ждал удар первый. В соседнем саду под старым могучим дубом белела скульптура на низком постаменте. Почему удар, чего я испугался? Вспомнился Пушкин - до двадцати лет я кое-что помню, много, наверное, помню.
Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила;
К ней на плечо преклонен, юноша вдруг задремал:
Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея,
И улыбалась ему, тихие слезы лия.
Такой тоской вдруг повеяло. Я сел на ступеньку, что-то не хотелось мне входить. Боюсь - и все! А куда деваться бедному безумцу?.. Слева в зарослях зеленовато-замшелая шиферная крыша - вот куда, в сарайчик; если есть возможность - там переночую, а завтра разберемся. Я прошлепал по узенькой тропке к сараю, дверца на наружной щеколде. Отлично. Отворил. Вечерний красный свет зажег просторное пространство: ящики с глиной и цементом, железная дверь арматура и т. д. - хозяйство скульптора. Посередке - длинный грубосколоченный стол, а на нем гроб. У меня, что ли, умер кто? Или я не туда попал?.. Богатая домовина, полированная, со специальными замками.
Я подошел, провел ладонью по крышке - пыли немного. Повозился, открыл, крышка откинулась с тупым стуком. Пустой гроб, покойника дожидается… не меня ли? Захотелось в свою палату, сейчас ужин. Нервные обсуждают кашу - перловка или перловка с пшеном?.. Закатный огонь внезапно погас - в дверном проеме стоял человек.
- Простите, вы хозяин? - пролепетал я; перепутала старушка адрес: не мог мне принадлежать этот дом… этот гроб.
- В каком смысле? - испугался человек.
- Кто вы?
- Твой друг. Не узнаешь?
Он стоял спиной к свету, лица не видать, невысокий, тонкий, стройный.
- Макс, ты в самом деле потерял память?
- Потерял. Сделайте милость, скажите: это чей дом?
- Твой.
- А гроб?
Человек пожал плечами. Мы вышли на закат, я рассмотрел лицо, круглое, розовое, в веснушках - симпатичный воздушный шарик. Почти альбинос - волосы, брови и ресницы белые-белые, веки красные. Не знаю и знать не хочу. Вдалеке перед калиткой стояли белые "Жигули".
- Как вас звать?
- Семен.
Мы взошли на крыльцо, мой взгляд все притягивала скульптура в саду.
- Это, случайно, не я лепил?
- Похоже, ты. Раньше ее там не было.
- Мне не нравится.
- Ну отчего же…
Мы сели на ступеньки, я пояснил:
- Ключа нет. Я сегодня из больницы сбежал.
Человек пристально уставился на мои босые, сбитые в кровь ноги.
- Знаю. Я оттуда. Что будем делать с ключом?
- Ничего. Я, может, вернусь. Мне здесь не нравится.
- Ну, я думаю. И ты абсолютно не помнишь, кто тебя…
- Абсолютно все равно.
- Это на тебя не похоже, Макс.
- Значит, я переродился. А что, собственно, вам угодно?
- Давай на "ты", а то мне не по себе.
На "ты"? такого дядю? Ах да, я тоже дядя.
- Давай.
- Просто навестить. Иван к тебе никого не пускал.
- Кто такой?
- Твой друг невропатолог.
- А, Иван Петрович. И он мой друг?
- Нас трое, - пояснил странный человек и улыбнулся, как оскалился. - Ты, Иван и я.
- Я только с неделю как очнулся.
- Иван сказал: память, возможно, вернется, - он помолчал и добавил вскользь: - А возможно, нет.
- Да зачем мне она?
- Зачем? Возьмем, например, гроб. Кто его прислал?
- У меня кто умер?
Странный человек отвернулся и не ответил.
- Мне в больнице говорили: у меня нет близких.
- Ты одинок.
- Может, и к лучшему.
- Я надеялся… понимаешь?.. что у тебя какие-то проблески, ну, насчет той пятницы, 10 июня.
- Никаких. Я предполагаю, что с кем-то надрался и подрался.
- Мой друг долго молчал, глядя на закат, потом выговорил:
- Все гораздо ужаснее, Макс. Как ты себя чувствуешь?
- Голова все время болит, но я почти привык. Ты тоже скульптор?
- Нет, ювелир.
Боковым зрением я уловил, как шевелятся кусты в соседнем саду, за скульптурой. Там кто-то был, но я не рассмотрел.
- Поеду, пожалуй? - сказал Семен вопросительно.
- Поезжай.
Он поднялся, двинулся легкой скользящей походкой меж "золотыми шарами", обернулся.
- Ах да! Органы, конечно, забрали твою записную книжку. Вот моя визитка.
Вернулся и протянул кусочек глянцевитого картона. Шикарно! Золотая шестикрылая фигурка, под ней золотыми буквами: Акционерное общество "Авадона"; сбоку - генеральный директор Колпаков Семен Семенович. Адрес и три телефона.
- Так ты иностранный подданный, что ли?
- Я наш, - ювелир улыбнулся насмешливо и печально. - Эх, Макс, ты ведь живешь в 74-м. а у нас теперь капитализм.
- Серьезно? Куда смотрит партия?
- Туда и смотрит.
Я спрашивал машинально, как о чем-то мало меня касающемся: они живут в мире живых, а я пребываю в ином измерении, смертном.
- Послушай, я сумасшедший или вы все?
- Мы все.
- Что такое "Авадона"? почему "Авадона"?
- Для красоты.
- Знакомое слово, я слышал…
- Слышал? - человек вдруг побледнел. - Что ты слышал?
- Это ведь из мифологии?
- Да. Ангел смерти.
Какое-то мгновенье мы смотрели друг на друга, он повернулся и ушел.
2
Я посидел на крылечке. Темнело. Голова пустая и болит. Не хочу к Авадоне, хочу туда, в юность, в семидесятые. Или вернуться в палату?.. Ага, чтоб в главную психушку отвезли!.. Я поплелся в сарай.
Гроб стоял разверстый, поджидая. Захлопнул крышку, взял с полки гвоздь, в третий раз поднялся по ступенькам. Ах, как тяжко входить в этот дом, но ежели нет у меня никакого пристанища… не в гробу же ночевать. Долго ковырялся в замке, открыл. Пахнуло пыльным запустеньем и каким-то едва уловимым сладковатым ароматом - знакомым, но сейчас не определить… Просторные, чуть не в пол-этажа сени - полутемные - свет падает из двух овальных оконцев в мелких решетках по обеим сторонам от входа. Мягкие диваны и кресла, ковры, зеркала, книги по стенам, картины и иконы… Справа, видать, спальня - широкая тахта, покрытая черным мехом (сколько ж я огребал на своих статуях?). Слева - кухня, ванная и туалет. В центре прихожей (нет, тут более шикарное название подходит - холл) - лестница на второй этаж.
Я поднялся, открыл дверь и зажмурился. Мне не сказали… здесь прошел бой. Гипсовые обломки, деревянные, искореженное железо по всему полу. И над этим крошевом мой больной двойник сюрреалистически отражается в высоком с полу до потолка зеркале - тоже в осколках, почему-то не осыпающихся.
Странный сладкий аромат усилился. А где кувалда, та самая?.. В органах! Меня вдруг разобрал безобразный, на грани рыданья смех? Я хохотал и хохотал, в последнем луче блеснуло в белой пыли что-то… Подошел, нагнулся. Засохшие пятна, должно быть, крови. Истерика иссякла, на лестнице заскрипели шаги. Ага, пришли добить - и молниеносно я ощутил гнев и могучую силу в мышцах. Подхватил какую-то железяку с пола - долото.
В дверном проеме возникла девушка. Снизу - я так стоял, согнувшись, на коленях - она показалась какой-то статуей богини. Брунгильды (мельком отметил, что помню Вагнера, значит, в юности слышал "Кольцо Нибелунга"). Высокая, статная, в свободно струящемся голубом балахоне, голубые глаза и распущенные черные волосы. Мне она не понравилась (явно не в моем вкусе), а она подошла, присела рядом на корточки, погладила меня по щеке и сказала:
- Бедненький мой!
"Мой"? Это странно. Я не пошелохнулся.
- Тебя отпустили?
- Сам ушел.
- Я позвонила в дверь, никто не ответил, ну и… Вот ключ и почта за два месяца.
- Это вы в кустах прятались?
- Я не… - она не договорила, в голубых глазах мелькнуло что-то.
- Там моя работа в саду?
- Ты так ничего и не вспомнил? - изумилась девушка.
- Амнезия. На последние двадцать лет наложен запрет.
Мы поднялись и стояли среди обломков.
- Значит, ты меня не любишь?
- Простите, ради Бога. Я вас не знаю.
Она коротко рассмеялась, словно вскрикнула.
- Что ж… не буду вам мешать.
- Погодите! Моя работа?
- Это ваша последняя вещь называется "Надежда".
- Почему надежда?
- Так меня зовут. Вы работали от зари до зари неделю и сделали мне подарок. 10 июня в пятницу.
- А, в ту самую!
- Ночью я нашла вас тут мертвым, ни пульса, ни дыхания. Вам тяжелы эти подробности?
- Честно говоря, не интересны.
- Но вас пытались убить!
- Так ведь выжил.
- Макс, вы необыкновенно изменились.
- Постарел?
- Нет, не то… вы погасли.
- А что я, как вулкан, горел?
- Да.
- Странно пахнет.
- Вы любили зажигать ароматические свечи, когда работали.
- Однако я был эстет. Это я в вулканическом порыве тут все разнес?
- Ну что вы! Вы жили своим творчеством, ничего для вас не было дороже.
- Забыл, как это делается. Не смогу вылепить даже детскую игрушку.
- Вы вспомните, рано или поздно.
- Мне все равно.
- А кому-то - нет. Вы же знаете, кто убийца.
- Знаю?
- Он не будет дожидаться, пока вы его вспомните.
Я тупо размышлял: "Так вот откуда страх? Меня необходимо добить…"
- Но за что? - спросил вслух.
- Не представляю, Макс! Вы должны стать прежним.
- То есть полюбить вас? - пошутил я.
Смуглое лицо вспыхнуло, она ушла. Я догнал ее в холле, усадил в кресло, сел напротив, включил розовый светильник на круглом столике.
- Прости меня, я совершенно не в себе.
- Что у тебя с ногами?
- Из больницы шел босиком.
Я рассматривал ее - молоденькая девушка, робкая и сильная одновременно - и на себя дивился: ну никаких эмоций! С другой стороны: стал бы я последнюю неделю ради чужого человека надрываться?
- У нас в хозяйстве есть кувалда, примерно такая же, - заговорила Надежда, глядя в сторону. - Я могу ее поднять и взмахнуть два-три раза. Но разнести все в прах даже мне не под силу.
- Даже тебе?
- Я учусь на физкультурном, занимаюсь легкой атлетикой и теннисом.
- Девочка, я и без доказательств верю, что не ты на меня покушалась.
- Не шути. В ту ночь у тебя была женщина.
Я почувствовал, словно светильник медленно гаснет, мрак надвигается, и взмолился:
- Не все сразу, не могу все вместить в мой больной мозг. Не могу думать про гроб.
От испуга алые губы побелели.
- Какой гроб?
- В сарае.
Девушка метнулась на выход, я зажмурился и забормотал: "Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…" Нет, не помогает Пушкин, от страха мозг разрывается. Пойду-ка я в родную палату… поздно, и ноги сбил. Тут и она вернулась.
- Его раньше там не было! Пойдем ко мне?
- За что такая милость?
- Макс, не смейся! Его убийца прислал.
- Убийцу я не боюсь.
- А кого? Кого ты боишься? - она присела передо мной на ковер и выговорила: - Мертвую?
Не знаю, смогу ли я привыкнуть к тому, что вместе со мной и весь свет стронулся?
- Надя, - спросил я с бесконечной тоской, - о чем ты говоришь?
- Я теперь боюсь ночью в сад выходить, потому что ее видела.
- В гробу?
- Да нет же! Только не смейся и поверь.
Я-то всему поверю. И что они на меня свои кошмары вешают, как будто мне собственных не хватает!
- Надя, извини, я болен.
- Вот именно! - подхватила она пылко. - Когда мы во всем разберемся, ты вспомнишь и выздоровеешь.
Нет, от этой не отвяжешься. Я покорился.
- В пятницу вечером мы установили "Надежду" в саду, - начала она таинственно. - Помнишь?
- Ничего не помню.
- В одиннадцатом часу я пришла к тебе.
- Мы условились?
- Как обычно. Но у тебя кто-то был.
Своим взглядом и тоном она меня завораживала, увлекая в тайну - я чувствовал подсознательно, - чреватую потусторонним исступленьем. Изо всех своих немалых сил я цеплялся за реальность.
- Кто у меня был?
- Ах, не знаю. Вы стояли… точнее, ходили - ну, двигались за окнами мастерской.
- Что значит "двигались" - боролись?
- Ну, я уловила какое-то движение. Два силуэта.
- А голоса?
- Окна были закрыты. Да если б и открыты… у тебя на полную мощь Вагнер гремел.
Вот она - Брунгильда! Такие совпадения не к добру.
- Ты любил, когда работаешь или размышляешь…
- Вагнер, свечи… вот пижон!
- В общем, я ушла. И пришла позже.
Я обратил внимание на телефон на столике.
- А почему не позвонила, например?
Надя ответила, помедлив:
- Боялась разбудить брата.
- Боялась? Значит, наша любовь была тайной?
- Тайной. Он приехал неожиданно - только в субботу собирался - я увидела из сада, как в его комнате зажегся и погас свет.
- Он в Москве живет?
- Да, работает.
- Сколько ему лет?
- Андрею? Тридцать два.
- А тебе?
- Девятнадцать… Господи, неужели ты правда ничего не помнишь?
- Правда.
- Да ведь сегодня пятница! Он вот-вот приедет, - она встала. - Мне пора.
- Почему ты его боишься?
- Он меня воспитал и очень любит… 10 июня Андрей видел ту женщину, она шла по саду к тебе.
- Какую женщину?
- Маленькую, светловолосую, в белом.
- Да в чем трагедия? - закричал я. - Что с ней?
Девушка рассмеялась очень странно (я вдруг заметил, что она вся дрожит) и заявила тихонько:
- Они ошибаются, ведь мертвые не могут передвигаться, он они мне не верят.
На меня накатило головокружение до тошноты, и последнее, что услышал я, было:
- Закройся и никому не отпирай. Никому.
3
Не знаю, скоро ли я очнулся, грань забвения зыбка и сумеречна… Я сидел в мягком кресле, разбитые ноги отдыхали в мягком ковре, глаза - в нежно-розовых отблесках узорного светильника - и ощущал этот дорогой уют, и ночь за окнами, весь мир, как абсолютно враждебный. Словно корчился в огне.
Кто-то мне был нужен, необходим, хоть кто-нибудь, хоть голос. Визитка лежала на столике возле телефона. Снял трубку. Аппарат не был мертв, но отозвался не гудком, а слабым зудом… видать, отключили за неуплату.
Ладно, черт с ним. Почитаем газетки… Может я что-нибудь пойму и отойду… то есть войду в мировой процесс? Может, война? Ежели буханка стоит девятьсот рублей… Я понял, что боюсь подняться в мастерскую. Пыльно-каменный хаос… У кого поднялась рука? И какой гром и гам на всю окрестность, когда низвергались статуи!.. А если Вагнер гремел - к примеру, на полную мощь на четыре часа "Гибель богов"?
Вот, помню - значит, я полюбил эту оперу еще в юности. Да, да! Я закрыл глаза, чтоб вернуться в свой мир, где мама с папой… Я люблю и помню! Но по саднящему ощущению пустоты осознаю: они умерли. И ведь сказано: у меня нет близких.