Я все-таки поднялся. В лунных лучах руины гляделись еще зловещей. Поднял с пола пачку и прокрался по лестнице, словно вор с награбленным.
"Христианский вестник". Я вздрогнул, хотя внутренне был уже готов ко всему, будто мой удар по голове совпал с неким всеобщим сдвигом в земной коре. Заголовок - "Явление на земле злых духов". Э, нет! Чур меня! Что-нибудь попроще.
"Независимая газета", - от кого независимая? Да - война! "Военные действия на Кавказе"… нет "локальные"… "Древняя ложь коммунизма". Боже милостивый, уж не состоял ли я в компартии?.. Под "коммунизмом": "Жилетт - лучше для мужчины нет".
Нет, не могу, надо постепенно, по капельке… А надо ли? - воззвал некий суровый внутренний голос. - Коль ты умер для этого мира? Но я же воскрес. Зачем? Чтобы жить. Газеты читать, смотреть телевизор (встал, включил: голый монстр душит на кровати голую женщину - выключил), лепить идолов…
Прошелся по комнате, проверил дверь - заперта. И внезапно осознал точку приложения сил: меня оставили жить - по высшему счету, метафизическому, - чтобы я нашел убийцу.
Из газетной пачки на краю стола с тишайшим шелестом просыпались на пол бумажки. Я к ним прям бросился, чтоб хоть на время отвлечься от сурового задания - зова незнамо откуда, незнамо зачем… Ага, отключаем телефон… и свет отключим… все нормально, я два месяца не платил. Кстати и перевод. Мне - Любезнову Максиму Николаевичу - на три миллиона (никак не могу привыкнуть!), на три миллиона 725 тысяч рублей. Парфюмерная фирма "Чары".
Еще под креслом валялось письмо. Тоже мне. Обратного адреса нету. Вскрыл. Черные чернила, крупный почерк:
Макс!
Зная твой бешеный нрав, изъясняюсь письмом. Нам с тобой было хорошо, но рано или поздно все кончается. Понял? Не ищи меня, не звони.
7 июня 1994 г. Вера
Это еще кто такая? Однако я был ходок. Ну кончилось - ну и славно. Рассмотрел конверт. Послано из Каширы (ага, по нашей дороге), 8 июня, пришло 12, значит, уже после того, как меня тюкнули кувалдой.
Уж не она ли меня… Надежда сказала: маленькая женщина… И потом: я нашел другую, она, видать, другого - в чем проблема?
В том, что я безумно боюсь. Точно выразился: боюсь безумия. Тут словно бес (или ангел) подтолкнул меня к спальне, где я заприметил старинный секретер с резными финтифлюшками по фасаду и с торчащим ключом снаружи. Открыл - выдвижные ящики с лекарствами и документами. Моими, моя физиономия на паспорте. Родился в пятьдесят четвертом в Москве, русский, ни браков, ни разводов, ни алиментов. Свободен. Пять лет назад выписан из столицы и прописан в Змеевке. Купчая на дом и участок. Удостоверение Союза художников (партбилета нет… или я его сжег?). Писем тоже нет. Зато обнаружил фотокарточки. Незнакомые лица… а вот знакомые! На цветной яркой фотографии я с Семеном и Иваном Петровичем. Три товарища (над головой ювелира как бы прокол - крошечная дырочка). Кажется, в мастерской снимались. Семен в элегантном белом костюме, мы с доктором в спортивных, темно-синих, с тремя разноцветными полосками. Слева от нас окно (ну да, в мастерской), а в глубине за нами приоткрыта дверца и полутьме очертания скульптуры, только фрагмент различим: женская рука, опущенная на колено (значит, наверху еще комната есть). А вот я один - за работой, в длинной заляпанной блузе, поверх кожаный фартук. Темные глаза под густыми бровями, усы, борода, лицо бледное, прилипшие ко лбу длинные волосы перевязаны тонким наборным ремешком. Ну, пижон, Микельанджело, Леонардо… я себе не нравился. О, студент - помню. И мама с папой, и бабушка… Господи, помню! Как хорошо, что я сохранил и нашел, не безродный какой-то… В отдельном ящичке лежали деньги и женское украшение. Я его взял и вроде опять потерял сознание - поплыл вместе со стулом куда-то в ночь… Опомнился. Подвеска из изумительного зеленого прозрачного камня на крученных нитях из тяжелого металла. Вроде кулон называется. Может, от мамы остался? Но я не помню… Швырнул вещицу, словно раскаленную, в ящичек, закрыл секретер.
Нет, мне тут одному ночь не выдюжить. А ведь предлагали… но там какой-то брат. Я вышел на крыльцо. Ночь прозрачна, дева с юношей прямо-таки светятся, и стоит кто-то возле них под деревом. Я полез через "шары" и кусты к невысокому частоколу, она двинулась навстречу.
- Брат приехал?
- Спит уже. Он устает очень.
- Где работает-то?
- Рекламой занимается в частной фирме.
- Домик у вас роскошный.
- От папы остался. Папа был генералом.
- И давно мы соседи?
- Пять лет уже.
- С Андреем какие у меня были отношения?
- Ты здесь круглый год, а мы только летом… Ну, в теннис играли, на речку ходили. В общем, нормальные.
- А с тобой? Тоже нормальные?
Надя засмеялась. В темноте можно вообразить, что ее любил.
- 3 июня, - заговорила она негромко, - я в первый раз с прошлого года приехала на дачу. У тебя были гости…
- Кто?
- Не знаю, я в саду возилась. Мужчина и женщина, судя по голосам. Вскоре они уехали на белой машине.
- А, понятно.
- Я принесла тебе ракетку, свою записную, когда-то обещала. Ты мне сказал, что жить без меня не можешь.
- И ты поверила?
- Ты правду говорил.
- Да мы, получается, год не виделись.
- Все равно, - возразила она строго, преодолевая смущение. - Еще никто не стоял передо мной на коленях. Ты даже заплакал.
Вон на какие возвышенные чувства, оказывается, я был способен… вправду переменился, очень.
- Сказал, что понял вдруг - любовь - и хочешь сделать мне подарок.
- "Надежду"?
- Да. Работал как сумасшедший. И если теперь я тебе нужна…
- Я просто не помню! Ничего не помню!
- Вот поверь и запомни: тогда ты говорил правду.
- Запомню навсегда: Вера, Надежда, Любовь… - я осекся, а она повернулась и пошла к дому, бросила меня в этой жуткой ночи!
- Надюша! - закричал я.
- Я боюсь, Надя.
- Запрись и никого…
- Да не убийцу я боюсь, справлюсь.
- Так ведь не справился! Он убил тебя и твои творения…
- Да черт с ним! Для кого предназначен гроб? Кто та женщина? Она умерла?
- Не знаю, ее ищут, - отвечала она так же лихорадочно. - Сказать тебе?..
- Что?
- Мне никто не верит…
- Не надо! Нет, скажи.
- Той ночью я пошла к тебе во второй раз через полчаса. Поднялась на крыльцо, - Надя помолчала, ее рука, сжимавшая мою руку, напряглась, - и почему-то оглянулась. Гремела "Гибель богов", и белела в саду статуя.
- "Надежда"?
- У тебя в саду. Слева от дорожки в кустах, видна до пояса… Нет, не могу передать этот ужас!
- Что за статуя?
- Свет из мастерской - слабый, свечи - слегка озарял лицо. Женское, без глаз, похоже, из гипса. Белая статуя с поднятыми крыльями за плечами. Я на нее смотрела и смотрела. И вдруг - она качнула головою!
- Померещилось!
- Но ведь ее потом на месте не было! Я закричала и кинулась в дом: дверь приоткрыта, внизу темно, тебя нет. А в мастерской… все побито, траурная музыка, и ты лежишь навзничь весь в крови.
Я засмеялся как-то через силу и сказал:
- Меня убила статуя.
- Макс, не смейся! Я позвонила в "скорую" и в милицию. И вышла на крыльцо.
- Не побоялась?
- Я забыла про нее, так плакала, ведь ты был мертв, Макс! В глубокой коме, они потом сказали. Выжил чудом… и в саду чудо - ее не было, она ушла.
- Значит, она была живая.
- Наверное, - протянула Надя с сомнением. - Но совершенно непохожа на живую.
- Ее зовут Вера?
- Ты вспомнил?!
- Нет. Письмо от нее, ты принесла. Она меня бросила.
- Тебя? - возмутилась Надя с гордым пренебрежением. - Ерунда, не верю! От какого числа письмо?
- Написано 7 июня.
- Ты ее уже сам бросил! Третьего.
Вера в мою любовь останется непоколебимой.
- Какая ты милая девочка, Надюша.
После паузы она сказал:
- Да, исчезла Вера Вертоградская. После той ночи ее никто не видел.
- А ты? Ты ее когда-нибудь видела?
- Если только статую в саду…
- Но ведь это невозможно!
Она не ответила. Мне стало холодно, и я пошел в гроб… тьфу, в дом! Я пошел в свой дом и разыскал в секретере снотворное.
4
Развитие мое остановилось на двадцатилетнем уровне. Зато ночью я общался с какой-то таинственной статуей, по которой расползались зеленые пятна. Я лепил лицо, со смертным ужасом ожидая: вот-вот каменные руки схватят меня за горло. И просыпался в удушье, в холодном поту.
Проснулся, задыхаясь, не сразу сообразив - где. Где мои товарищи по палате, хрип, мат, бред? Я одетый лежу на черном меху в спальне. В этом доме я точно сойду с ума… но не на вокзале же ночевать?
Вскочил, вышел в зарю. Тонкими слоями, золотыми извивами испарялся ночной туман, обнажая нежную белизну алебастровых фигур в соседнем саду. Я перемахнул через изгородь, подошел (влажный холод от травы, от босых ступней поднимался по телу, пронзая насквозь). По невысокому пьедесталу выбито: НАДЕЖДА. Последняя, стало быть, работа. Двое влюбленных (примерно в полчеловеческого роста), юные прекрасные лица. Ни на Надю, ни на меня (слава Богу) не похожи. Так, мечта, сонные грезы. Неужели это вправду я сделал? Кто, какой демон бесследно стер из памяти этот дар и навык? Что я должен был пережить, чтобы забыть? Нечто нечеловеческое, человеку не под силу… Или могучий удар нарушил какую-то извилину в мозгу?
И я попал в небытие почти на два месяца… Тут я - уже не в первый раз! - поймал себя на мысли, что рассуждаю не как двадцатилетний студент. Значит, на уровне подсознания я ничего не забыл, просто (по мнению невропатолога) не хочу вспоминать. Но почему, скажите на милость? Что я такого сделал… или свидетелем чего явился?
Мне почудился чужой взгляд. Обернулся: на Надином крыльце стоял загорелый мужчина в белоснежном махровом халате. Надо думать, сын генерала.
- Вы Андрей?
- Не узнаете? - без улыбки спрошено, сдержанно.
- Простите, никого не узнаю. И "творение" свое, - я кивнул на "Надежду", - не узнаю.
Он вдруг заявил без эмоций:
- Мне оно мешает.
- А вы его разбейте. Позволяю как автор.
Он слегка отвел холодный взор голубых, как у сестры, глаз; нервно встряхнул головой, откидывая волосы. После войны такие стрижки носили (помню по фильмам): затылок и виски выбриты, а наверху грива.
- Ну, я не вандал, - запоздало ответил Андрей.
Прошелестел утренний ветерок в траве, в ветвях. Холодно. А в больнице я не мерз. Уйти туда… или сжечь гроб? Меня тянуло к радикальным мерам разрушения. Чего он за мной так внимательно наблюдает?
- Извините, что я к вам залез. Я не в себе, сбежал из больницы.
- Пусть это вас не беспокоит. Теперь сажают только по добровольному согласию пациента. Или если он преступник.
- Андрей, я перед вами провинился в чем-то? Скажите, сделайте одолжение, а то я сейчас как младенец.
Он вроде смягчился.
- Передо мной - нет. Но я в бешенстве, что сестра втянута в ваши похождения.
- В какие похождения?
- С вашими женщинами, с вашими статуями…
- Вам известно, что статуя качнула головой?
- Не сходите с ума.
- Но вы же видели ту женщину? Видели?
- Какую?
- Она шла ко мне ночью, помните? 10 июня.
Очень красивое, загорелое лицо его потемнело.
- Ну и что?
- А то, что после ее визита меня нашли полумертвым.
- Вы намекаете, что это она вас…
- Да ведь маленькая женщина, вы сказали! Разве она со мной справилась бы?
Он не ответил. Потом спросил бесстрастно:
- Вы ищете убийцу?
- Не знаю. Наверное, надо… но я боюсь.
Он пожал плечами.
- Что ж, вам остается только вспомнить… чье-то лицо, например.
Почему-то его слова привели меня в ужас. И я поплелся к частоколу по холодной траве, бормоча:
- Я болен, мне некуда деваться…
- И все же оставьте Надежду навсегда! - донеслось странным эхом вслед.
"Оставь надежду всяк сюда входящий". Я вошел в дом. вспомнить чье-то лицо… Вошел в ванную, встал перед зеркалом. Монстр, чудо-юдо… кроме глаз и губ, ничего не видать, так зарос. Я стал другим (все говорят), надо довершить перевоплощение. Взял ножницы, потом бритву (правда "жилетт" - лучше для мужчины нет), и после долгой борьбы сотворил себе другое лицо. Неузнаваем. Узнают ли на почте по паспорту?
Узнали. Оказывается, я им хорошо знаком. Однако денег на почте нет. Как это? Когда будут? Неизвестно. Вот дурдом! Хорошо, я из секретера пачечку прихватил и оплатил телефон и свет.
Тут почтальонша подошла в платочке, с сумкой, улыбнулась как "своему". И я улыбнулся - прелестная женщина. Вам, говорит, "Христианский вестник" по-прежнему оставлять? А я не выписываю? На него нету подписки. Подпольное издание? Что вы! Она посмеялась. Просто вы меня попросили. Оставляйте, если вам не трудно.
Потом тетидунин дом нашел (у нас же в Змеевке), вещи отдал. Хотел расплатиться, "дед" ее деньги не взял. За прокат, говорит, да еще такой ветоши, стыдно брать, не по-божески. В больнице мой побег впечатления особого не произвел, и койка уже занята новым помешанным.
А когда я уже к себе на Солдатскую свернул, меня какая-то старушка догнала, бодрая такая, шустрая. И заявляет сурово:
- За тобой, Николаи, десять тыщ, забыл?
- Все забыл. Вы кто?
- Не придуряйся!
- Я память потерял, вчера из больницы.
- Про больницу мы знаем. Правда, что ль, ничего не помнишь?
- Честное слово.
- Ну, так я к тебе прибираться ходила.
- Побираться?
- Ты хоть не злой, Николаич, но вредный человек, ехидный.
- Бабушка, я болен. Вот деньги. Теперь вряд ли смогу домработницу держать.
- Так мы ж с тобой не разговариваем.
- Как не разговариваем? Из-за чего?
- Пес его знает, прости Господи. Слово за слово, сцепились… "Ноги моей!.." - говорю. А ты: "И не надо!" А потом посчитала: десять тыщ за прачечную, забыл?
- Когда же мы сцепились?
- Аккурат в начале июня. А потом соседка говорит: хозяина твоего прибрал господь. Ан не прибрал! Долго жить будешь.
- Спасибо.
- Вот ведь не вовремя "сцепились"! Могла бы стать отличной свидетельницей.
Едва до дому доплелся, стертые ноги в туфлях болят, голова болит. И пустота. На веранде в шезлонге сидит невропатолог, глядит в изумленьи.
- Макс, это ты? Не узнать!
- Вот, начинаю новую жизнь. Иван Петрович, а мы с вами друзья, оказывается?
Он улыбнулся с мягкой усмешкой.
- Старинные приятели.
- Старинные?
- С молодости.
- С двадцати лет?
- Ну, где-то так.
- Вы должны знать про меня, про моих родных…
- Нет, нет. Мы недолго знались.
- Как это?
- Просто. Институты окончили, жизнь разметала.
- Я при вас еще перешел на скульптуру?
- При мне, но никаких катастроф в связи с этим в твоей судьбе вроде не было.
- Значит, мы уже в больнице встретились?
- Нет, лет десять назад как бы заново познакомились, через Сему. Что ж ты сбежал-то, а?
- Невмоготу там. А здесь еще хуже.
- Поехали в Москву в мою клинику.
- Ради Бога, не надо!
- Ну, ну, успокойся.
- Так вы не у нас работаете?
- Нет, я специально к тебе приезжал.
Такая заботливость показалась мне чрезмерной, даже подозрительной.
- Ладно, пойдем в спальню, ты ляжешь.
- Зачем?
- Займемся психоанализом.
- Нет, Иван Петрович, извините. Мне тяжел больничный дух. Надеюсь, сам справлюсь.
- Хорошо, просто побеседуем. Для твоего спокойствия я не буду употреблять специальной терминологии. Все - перед тобой не врач.
- Ко мне вернется память?
- Пятьдесят на пятьдесят. У тебя амнезия не тотальная, а частичная, сквозная, так сказать.
- Да, я все время ловлю себя на мысли, что рассуждаю не как студент.
- Вот-вот. Кабы тебе было двадцать, я б с уверенностью сказал: память вернется. В шестьдесят - нет, поздно. Ты как раз посередине.
- Собственно говоря, я готов и так прожить. Лишь бы избавиться от страха.
- Страх - это своеобразный механизм выживания. Да, можно сказать - ты пережил смерть. И благодари Бога, что всецело осознаешь себя хотя бы двадцатилетним. Не надо учиться говорить, читать, писать.
- Что за роковой срок?
- Некий поворотный момент в твоей жизни, хотя я не представляю… Но именно тогда случилось нечто такое, что всеми силами души ты стремишься забыть.
- Я в тюрьме, случайно, не сидел?
- Нет. Биография твоя очень ровная и успешная. Много работал, много зарабатывал, любил одиночество.
- И женщин любил?
- Это да. Тут ты себе ни в чем не отказывал.
- Сейчас мне противны и работа, и женщины.
- Любопытное свидетельство.
- Кто такая Вера?
Иван Петрович закурил сигарету, ответил раздельно:
- Твое последнее увлечение.
- Последнее? Вы уверены?
- Нет, не уверен… А что, ты был на допросе у следователя?
- Соседи просветили, - инстинктивно я умолчал о письме. - Расскажите мне о ней.
В отличие от Семена, доктора не шокировало мое обращение на "вы".
- Я ее видел всего раз. 9 мая мы у тебя собирались. Маленькая блондинка с зелеными глазами.
- Чем она занималась?
- Кажется, имела какое-то отношение к кино.
- Сколько ей лет?
- Не больше двадцати.
- Нет, я был ненормальный!
Доктор улыбнулся тонко и как будто презрительно.
- Насчет Веры - все вопросы к Семену. Она была его знакомой.
- Она умерла?
- Ничего не могу по этому поводу сказать. Ты побледнел.
- Случаются головокружения, как будто падаю в черную яму.
5
Я лежа в спальне на меховом покрывале; Иван Петрович сидел на стуле у секретера, у ног на ковре - черная сумка; позади солнечное окно, лицо затемнено, голос равнодушно вкрадчивый.
- В результате пережитой травмы и стресса нарушено (или даже разрушено) твое биополе… образно говоря - в энергетическом покрове появились дыры, энергия иссякла. Психически ты сейчас обнажен и безоружен. Вот эту защитную зону необходимо восстановить.
- Как?
- Христианин сказал бы: исповедью и покаянием.
Мне смутно чувствовалось, что Иван Петрович - последний человек, перед которым я исповедался бы.
- Какое ж покаяние, коль я ничего не помню?
- Шанс есть. Я же сказал: пятьдесят на пятьдесят. Чего конкретно ты боишься?
- Например, вас.
Он усмехнулся.
- Ну, это естественная реакция на раздражитель… на врача. Еще чего?
- Меня пугает статуя в саду, дом, гроб, зеленый кулон…
- Что ж, вполне вероятно, ты перечислил реалии трагедии, происшедшей 10 июня. Твоя последняя работа, твой дом, ассоциирующийся для тебя с гробом… Я прав?
- Наверное, - почему-то я умолчал о богатой домовине в сарае.
- Ты от меня ничего не скрываешь?
- Нет.