- Да, тот самый! - подтвердил я. Эд действительно несколько раз предлагал мне поужинать вместе с ними, когда Джессика приезжала в Нью-Йорк.
- И вы долго еще собираетесь так поступать? Как там у вас намечено по ежедневнику?
- У меня нет ежедневника, - буркнул я. - Я свободный человек.
- Нет, вы не свободный человек. Вы завели себе друга, и сейчас этот друг в вас нуждается.
И опять это было сказано таким тоном, что обидеться на Джессику или прервать разговор было невозможно.
- Вы меня не знаете, - стал защищаться я. - Я мрачная антиобщественная личность, способная отравить любое радостное событие
- Моя мама была бы от вас в восторге, она сама такая, - заявила Джессика. - Пако, пожалуйста! Мы с Эдди хотели бы провести эти дни в радости. Вы не могли бы составить компанию моей маме, чтобы ей не пришлось предаваться мировой скорби в одиночестве?
Джессика шутила на эту тему. Она не могла знать, почему я вел отшельнический образ жизни - Эду тоже ничего не было известно о Рите и детях.
- А на крайний случай есть берег океана, - продолжила Джессика. - Если вам захочется побыть одному, вы можете гулять там часами. А потом вы намерзнетесь, вернетесь домой, мы вас отогреем, накормим, напоим, и вы подумаете: "Хорошо, что я согласился!"
Неожиданно для себя я сказал:
- Хорошо, я согласен.
10
Бедный Эд!
Я сообразил сейчас, эго было ровно двадцать лет назад.
Джессика ждала нас на автовокзале в Хайаннисе. У нее тогда был новехонький ярко-желтый "жучок" фольксваген, писк продвинутости по всем направлениям для определенной либеральной молодежи Штатов. Мы с Эдом протряслись всю ночь на автобусе, и вид у нас был не самый презентабельный. Тем не менее Джессика радостно обняла и расцеловала Эдда, крепко, как старому другу, пожала мою руку и в качестве приветствия мне сказала следующее:
- Я вас пугала своей мамой, но вообще-то она очень хорошая.
Странно, я плохо помню Джессику по этой нашей первой встрече. И потому что женщины меня больше не интересовали - я боялся, что уже навсегда. Тем более, она была девушкой моего друга.
Даже не так. В ту нашу первую встречу она была для меня, как все прочие люди. У меня тогда было ощущение, что я всех вижу в кино. Да, вот Джессика - рыжеволосая, веснушчатая, синеглазая, с милой умной мордашкой, такая живая, молодая, восхитительная! Ну, и что? Она была для меня реальной не больше, чем какая-нибудь Леа Массари - Джессика на нее похожа. Актриса из другого мира, которую я никогда не увижу, которая мне никогда не улыбнется и не скажет "привет", которая играет полностью вымышленного человека в, возможно, полностью выдуманных обстоятельствах. Так вот, Джессика к моей реальной жизни имела отношение не большее, чем Леа Массари.
Такой же тогда я увидел и Пэгги. Она выглядела и вела себя, как старшая сестра Джессики - это все, что я тогда отметил. Пэгги провела меня на второй этаж своего большого светлого дома, чтобы показать, где я буду спать.
- Я приготовила вам самую большую гостевую спальню. Эд официально будет располагаться вот здесь, по соседству. Но реально? Я не знаю…
Она посмотрела на меня.
- Я тоже не знаю, - честно сказал я.
- Ну, разберутся! - махнула рукой Пэгги.
Да, вот еще что я отметил: голос у Пэгги был хриплый. Было отчего - она курила сигарету за сигаретой. Почти, как мой отец - тот умер от рака легких.
Так вот, Пэгги ушла в облаке табачного дыма. Две падевые лабрадорши - мать и дочь - побежали за ней вслед, стуча когтями по натертому паркету и скользя на повороте.
Потом мы завтракали. Потом Пэгги села за свой мольберт - она тогда не пускала в свою мастерскую никого, кроме дочери. А мы втроем пошли погулять по берегу океана. И Эд, и Джессика были безупречны - я ни разу не почувствовал себя лишним. Потом был семейный обед с индейкой и яблочным пирогом. Потом влюбленные пошли прогуляться одни, поскольку я отказался.
Я пошел в библиотеку. Это была большая комната с полками под потолок и стремянкой с креслом наверху. Я посидел в нем пару минут, пока набирал себе книг: вполне удобное кресло. Но читать я все же предпочел в большом кожаном, по-прежнему пахнущем дорогой кожей, облекающем тебя со всех сторон и предлагающем кожаную же длинную выдвижную подушку для ног.
Из китайцев в доме в основном были труды по "Книге перемен", к которой я тогда как раз подбирался. Я не услышал, как вошла Пэгги. Я почувствовал запах сигаретного дыма. Я обернулся - Пэгги стояла за моей спиной с бутылкой виски. Собаки, не отходящие от хозяйки ни на шаг, чуть опустив головы, исподлобья смотрели на меня с доброжелательным любопытством.
- Я хотела предложить вам читать так, как это делаю я - со стаканом виски под боком, - извиняющимся голосом сказала Пэгги. - Но потом подумала, что могу испугать вас.
- И давно вы так стоите? - спросил я.
- Какое-то время. Это глупо. Я и уйти боялась, чтобы вас не испугать. Будете?
- Чуть-чуть.
Пэгги налила мне виски, посмотрела названия книг, которые я отобрал, и одобрительно кивнула.
- Ну, не буду вам мешать. Соскучитесь, позовите меня. Я в мастерской.
Она загасила сигарету в тяжелой пепельнице из коричневого, с прожилками, минерала и ушла во главе своей свиты. Свитер и джинсы у нее были заляпаны краской. А на ногах у нее были такие деревенские толстые шерстяные носки в стиле кантри - с вышитыми грибочками и вишенками, на кожаной подошве. В доме было тепло и очень чисто.
Она ушла, и я впервые за многие месяцы не почувствовал облегчения, что остался один. Наоборот, я вдруг почувствовал свое одиночество как ущемленность, как утрату.
Следующий день был самым спокойным и самым бурным за многие месяцы. Эд с Джессикой поехали в Бостон. Джессика только летом купила свою первую машину и еще не вышла из состояния автокентавра: для нее хорошо прожитый день был день, проведенный за рулем. Несмотря на уговоры, я не захотел трогаться с места. Рядом с Пэгги мне было хорошо. Я даже подумал, что Эд вовсе не боялся оказаться в одиночестве в доме потенциальной будущей тещи. Возможно, это с их с Джессикой стороны было просто уловкой, чтобы вытащить меня из моей нью-йоркской норы.
Бедный Эд!
Короче, они уехали. И что, засесть на весь день с книгами в библиотеку? Мысль об этом - моем единственном виде деятельности за последнее время - вызвала во мне отвращение. На участке за сараем было упавшее дерево - старый бук с серой бугристой корой, частично подмявший под себя раскидистыми ветвями поросль молодых сосен. К соседям слева - это имение Кеннеди - я обращаться не стал. Зато управляющий огромного дома справа охотно одолжил мне бензопилу и даже канистру бензина, пока не вернутся автомобилисты.
День был ясный и теплый) и я с наслаждением распиливал кряжистые, потолще стволов сосенок, ветви поверженного дерева. Мне было хорошо одному, думая о том, что рядом в доме - в зимнем саду с высокой полукруглой стеклянной стеной - работает Пэгги. За завтраком я несколько раз ловил на себе ее взгляд. Не могу сказать, какой - она тут же отводила глаза.
Собаки несколько раз приходили ко мне понаблюдать, что я делаю, порыкивая, покрутиться спиной по куче влажных желтых опилок, погреться на солнце. Дочь в шутку хватала мать зубами за хвост, та беззлобно огрызалась, била толстым сильным хвостом по земле, изогнувшись, перехватывала ее пасть зубами. Потом, не сговариваясь, собаки разом вскакивали и убегали к Пэгги в мастерскую. А через какое-то время снова приходили ко мне проверить, как продвигается работа.
Мы перекусили с Пэгги остатками праздничного обеда. На этом буколическая часть дня закончилась.
На ужин должны были приехать отец Джессики и его новая пассия. Я говорил же, что родители Джессики были в разводе? Профессор Фергюсон в сам День Благодарения ездил к своей матери в дом престарелых куда-то в Вермонт, а следующий вечер хотел провести с дочерью.
Чтобы не готовить второй праздничный ужин, Пэгги заказала еду в соседнем ресторане. Меню было совершенно в духе Новой Англии - разные салаты, спаржа, суп-пюре из моллюсков и лобстеры. Однако привезло еду симпатичное мексиканское семейство: мать лет сорока с небольшим, ее дочь лет двадцати, толстый сын-подросток и девочка лет пяти-шести, как выяснилось потом, дочь дочери. При виде ее мне сразу стало нехорошо: девочка была, может, на год моложе нашей Кончиты, а это все случилось меньше года назад.
Я попытался скрыться в библиотеке, но моя помощь вдруг понадобилась, чтобы передвинуть стол, да и мексиканцы едва говорили по-английски. Кто не знает, девять из десяти работников ресторанов в крупных городах Штатов и большая половина в небольших местечках - это нелегалы. Если набирать персонал только из американских граждан или людей с грин-картами и платить им по профсоюзным нормам, все станет в два с лишним раза дороже: и еда в ресторанах, и номера в гостиницах, и товары в магазинах, и строительные работы, и ремонт, и парковка… Америка остановится! Вот и члены этого мексиканского семейства явно были нелегалами, и, увидев во мне отдаленного земляка, они тут же перешли на родной испанский. Так что обращались они ко мне, а уж потом я спрашивал у Пэгги, куда что поставить или отнести.
Я впал в странное, какое-то полусомнамбулическое состояние. По-английски я говорил уже так же свободно, как по-испански, а использовал этот язык гораздо чаще. Испанская речь возвращала меня то на Кубу, где мы с Ритой и детьми прожили два с лишним года, то в Сан-Франциско, где при посетителях мы говорили с Саксом по-английски, но в своей компании - по-испански. Для меня само упоминание Сан-Франциско тогда звучало лишь как место преступления, место трагедии, место, которого не должно было быть на карте. И вот я как будто снова оказывался в этом городе, в нашем ресторане "У Денни", где мы и жили, и девочка эта сновала между нами, как совсем недавно Кончита с Карлито охотно помогали нам приносить заказы… Как будто и не было той роковой пятницы 27 января все еще того же, 1984 года.
Мексиканцы были рады поговорить на родном языке, они шутили и громко смеялись. Я люблю за это всех латиносов: за их природную жизнерадостность, за мягкий юмор, за беззлобное подшучивание друг над другом. Даже когда они смеются громко, это не звучит вульгарно; в их смехе есть деликатность людей, выросших на улице среди друзей-соседей. Но тогда я чувствовал нечто совсем иное.
Пэгги по моему виду заподозрила неладное:
- Пако, тебе необязательно заниматься кухонными делами, - сказала она. - Хочешь, иди почитай в библиотеку! - Она подмигнула мне. - Бутылка осталась на столе.
- Что, единственный мужчина хочет оставить нас? - с веселым блеском в глазах вмешалась по-испански мать семейства. - Как же мы здесь останемся без руководства? - Она повернулась к внучке. - Кончита, принеси вон тот сверток из корзины!
И тут что-то замкнулось в моей голове. Девочку тоже звали Кончита! Я попытался зацепиться за стол, понял, что стащу скатерть со всей посудой, отпустил руку и грохнулся на пол.
Я очнулся от запаха нашатыря. Я лежал на полу в гостиной, голова моя покоилась на коленях у мексиканки, а Пэгги держала у моего носа ватку с нашатырем.
Она поймала мой взгляд:
- Все? Ты с нами? Я сейчас вызову скорую.
Я приподнялся и благодарно потрепал мексиканку за руку, придерживающую меня.
- Не надо ничего. Я в порядке!
- Точно?
Пэгги снова попыталась поднести к моему носу ватку. Какой же отвратительный запах!
- Да-да. Со мной все нормально!
Я поднялся на ноги. Пэгги, мексиканка и ее дочь обменивались вопросительными взглядами - они не понимали, что произошло.
- Пако, иди, приляг в свою комнату, - Пэгги тоже встала на ноги. - Я помогу тебе!
- Нет, я лучше выйду на воздух.
Я добрел до двери на участок и распахнул ее. Мне хотелось, чтобы меня обожгло холодом, но это был по-весеннему солнечный день, и на меня пахнуло лишь терпким ароматом сырой земли и собранной в кучи палой листвы. Я услышал за спиной голос Пэгги:
- Вот, возьмите, спасибо вам большое! Мы дальше сами справимся.
Я нетвердым шагом дошел до упавшего бука и сел на его ствол лицом к океану. В горле у меня стоял ком такого размера, что он мог выйти наружу, только оторвав мне голову. Чтобы этого не произошло, я попытался сосредоточиться на том, что было перед моими глазами. Далеко уходящее в море бетонное щупальце волнолома слева, из-за которого выплывала палубная яхта. Над водой летел легкий самолет, тянущий за собой рекламный баннер: "Гостиная смеха. Лучшие комики Нью-Йорка". И бесконечная, чуть морщинистая от ветра серая гладь, складывающаяся на горизонте и возвращающаяся по небу.
Я опять не услышал, как подошла Пэгги. Просто сзади меня обняли и крепко сжали руки в брезентовой черной куртке. И меня прорвало!
Первые минуты - не знаю, сколько их было, - я не мог произнести ни слова. Я не помню, плакал ли я хоть раз с тех пор, как их всех не стало. Наверное, нет! Все каналы, предусмотренные Господом или природой, чтобы горе не застаивалось внутри тела и могло растворяться снаружи, были во мне наглухо забиты, зацементированы, навсегда стали рудиментом, как аппендикс или копчик. И вот этот простой жест сочувствия и ласки, на который Пэгги не спросила разрешения, смел все шлюзы, все плотины, выстроенные мною за долгие недели и месяцы одиночества.
Пэгги теперь сидела рядом со мной на стволе, не переставая обнимать меня и прижимать мою голову куда-то к своей шее. Собаки, пришедшие за нею, лежали на песке, глядя на нас, и изредка повизгивали, не понимая, что происходит.
У Пэгги в кармане куртки была наша начатая бутылка виски - стаканы она, торопясь, не захватила. Когда меня перестало сотрясать, она просто отвинтила колпачок и протянула бутылку мне. И это было, как промыть эти мои каналы, только что очистившиеся извержением от всякого мусора. Сделав несколько больших глотков, я протянул бутылку Пэгги, и она так же, по-мужски, отхлебнула из горлышка. Потом вернула виски мне, я приложился к бутылке еще раз и рассказал ей все.
Конечно же, не все! Лишь легенду нашей с Ритой жизни, которая так трагически переплелась с реальностью. Начиная с Кубы, где мы якобы были диссидентами, рассказал про наш переезд в Штаты, нашу счастливую жизнь в Сан-Франциско у Сакса и нелепую гибель моей семьи в якобы случайной перестрелке в Рыбачьей гавани.
Пэгги ни разу не перебила меня и не задала ни одного вопроса. Время от времени она лишь протягивала руку, отхлебывала из горлышка и возвращала бутылку мне. В какой-то момент, уже закончив свой рассказ, я обнаружил, что бутылка пуста.
Я посмотрел на Пэгги. Она улыбнулась мне, и это было самое прекрасное, что я увидел за долгое-долгое время.
- Простите меня, - сказал я. Пэгги недоуменно взглянула на меня. - Ну, что я вывалил все это на вас.
Пэгги встала и взяла меня за руку:
- Пойдем в дом! Ты простудишься.
Собаки с готовностью вскочили на ноги и побежали впереди нас, оглядываясь. Взгляд их был растерянным: что это было со мной?
В доме я сказал Пэгги, что прилягу, поднялся в свою спальню и рухнул на кровать, заснув раньше, чем моя голова коснулась подушки.
Потом сквозь сон я услышал, как дверь комнаты открылась.
- Он спит, не стоит его будить, - шепотом говорил Эд.
- А как же ужин? - также шепотом возражала Джессика. - И я хотела познакомить его с отцом.
- Утром познакомишь. Пусть спит!
Дверь закрылась, и я снова отключился.
Потом я вдруг услышал голоса внизу. Сон еще держал меня, но я подумал, что мне лучше было бы спуститься в гостиную, выпить со всеми стаканчик вина и потом уже снова лечь спать. А то я мог выглядеть, как гость, перепившийся еще до праздничного застолья. Я пригладил волосы перед зеркалом, одернул свитер и открыл дверь спальни. Но то, что я услышал, заставило меня остановиться.
- Пэгги, с тех пор, как мы не живем вместе, ты совсем потеряла разум, - говорил напористый, саркастический, низкий, но при этом едкий, как кислота, мужской голос. - Да ты хоть знаешь, кто такие эти кубинцы? Самые приличные из них - музыканты и танцоры. А остальные сплошь сутенеры, наркоторговцы и убийцы с большой дороги!
- Джеймс, я запрещаю тебе говорить в таком тоне о моих гостях! - произнес хрипловатый голос Пэгги.
Джессика:
- Правда, папа!
- Ну, подождите! - это опять профессор. - Кто-нибудь из вас видел его до вчерашнего дня?
- Мистер Фергюсон, я прекрасно знаю Пако и могу вас заверить…
Но Эда тут же затыкает рыкающий профессорский басок.
- Кто-нибудь знает, что у него в карманах? Может быть, нож. Может, кокаин! Кто-нибудь проверил это?
Дальше хор протестующих голосов, над которым взмывает ультиматум:
Я не буду спать под одной крышей с человеком, которого я не знаю! И которого никто не знает!
- Значит, ты поедешь ночевать в гостиницу!
Это Пэгги. Спокойно так говорит, не кричит.
- Джимми, дорогой, - лепечет женский голос. Это, надо полагать его новая избранница сердца. Дальше что-то неразборчивое, какие-то уговоры.
- Ну, хорошо! Мы останемся здесь! - решает главный мужчина в доме. - Но у нас еще два дня выходных. Завтра чтобы духу его здесь не было!
Общее молчание. Потом опять спокойный голос Пэгги:
- Нет, Джеймс, это тебе придется уехать. И прямо сейчас! Линда, дорогая, прости! Ты умная девочка и прекрасно все понимаешь. Если ты не сможешь вести машину, я вызову вам такси.
- Но это мой дом, - растерянно говорит профессор.
- Уже нет! Твой дом в Бостоне, и я никогда в жизни больше не ступлю туда ногой.
- Подожди! Тебе важнее, ближе этот неизвестно откуда взявшийся парень? Чем я, твой бывший муж, отец твоей дочери?
- Я даже не могу сказать тебе, насколько! - тот же тихий, ровный, хрипловатый голос Пэгги. - Я все-таки вызову вам такси.
- Ну, подожди, подожди! - Профессору явно не хочется двигаться с места. - Зачем же мы будем решать за этого паренька? - Я уже стал чем-то симпатичным, таким ладным, расторопным, толковым пареньком. - Может быть, у него самого другие планы на ближайшие дни?
- Мы ни у кого ничего не будем спрашивать! - отрезает Пэгги. - Па-ко, как и его друг Эдди - как, впрочем, и ты, Линда, дорогая - могут оставаться здесь, сколько захотят. А ты уедешь сейчас же! Это мое решение!
Я в своей жизни больше всего не переношу одного: чтобы за меня кто-то принимал решения. Мы и с отцом-то моим чаще всего ссорились именно из-за этого: он хотел решать за меня.
А тут я вернулся в спальню, подоткнул поудобнее подушку под голову и мгновенно заснул.
Годы спустя, когда мы по обыкновению посасывали с Пэгги какое-то экзотическое питье, привезенное мною из очередной поездки, мы почему-то вспомнили тот День Благодарения.