Маша неопределенно пожала плечами. Это вполне можно было интерпретировать как: "Но ты же не знаешь, какова одинарная цена!" Переводя взгляд обратно, я заметил, что Гороховый Стручок, не скрываясь, с интересом наблюдал за сценой.
- Эта вещь не моя, и мы спешим, сэр, - полицейский решительно отодвинул меня с прохода и прикрикнул на своих подчиненных.
Те ухватились за ручки сундука и поспешили за своим начальником. Уже в дверях он оглянулся, посмотрел на меня и потом на портье. Я понял, что он вернется, чтобы навести обо мне справки. К чему, собственно, я и стремился.
Я вернулся за столик и чуть было не заказал себе пива. Мне действительно нужно было снять стресс, но увы! я дал себе слово. Маша смотрела на меня как-то неопределенно.
- Что, это было очень грубо? - спросил я.
Маша поколебалась, но ответила великодушно:
- Вполне, возможно именно так и нужно было.
- А чем он был недоволен?
- Он интересовался, какой идиот оставил на сундуке конверт. Тот, второй, лепетал, что он не взял его в участок, чтобы потом не забыть отправить вместе с сундуком. А главный кричал, что этот мусор для семьи никакой ценности не представляет, а для следствия это улики, поэтому конверт нужно было сразу принести в участок. Он пригрозил ему долгим разговором завтра на работе.
В этот момент раздалась музыкальная цитата из увертюры к "Волшебной флейте": это зазвонил мой нью-йоркский телефон. Я успел увидеть на мониторе слово "Дом" и понять, что дома было еще раннее утро. Слишком раннее для звонка.
- Солнышко, это я! - произнес в трубке голос моей жены Джессики. У нее голос всегда немного сонный, не потому, что в Нью-Йорке было, как я уже сообразил, начало седьмого утра.- Ты только не пугайся!
Есть фразы, которые пугают вас больше, чем эта?
- Что случилось? - спросил я как можно спокойнее.
- Я сама еще толком не знаю. Позвонила мама. Ее со страшными болями увезли в больницу, я сейчас туда еду.
У меня что-то опустилось внутри. Пэгги, я уже говорил, живет одна в Хайаннис-Порте.
- А что за боли?
- Где-то в правом боку. Пока не ясно.
- А ты говорила с ней или с врачом?
- С ней. Ей сделали укол, и она могла говорить.
- Может, это просто аппендицит?
Хотя почему "просто"? От просто аппендицита бывает перитонит, а от него умирают.
- Аппендикс у нее вырезан, - возразила Джессика. - Ты не волнуйся, я позвоню, когда поговорю с врачами.
- Вы едете с Бобби?
Для тех, кто забыл, Бобби - это наш недоросль-сын. Он-то счастлив будет пропустить школу, даже по волнительному поводу!
- И с Мистером Куилпом.
А это наш кокер-спаниэль. Конечно, с кем же его оставить?
- Осторожно на дороге!
Джессика ездит на полноприводном лексусе, но в ноябре на дороге уже может быть гололед.
- Не волнуйся! Мы же поедем с Бобби.
Да, с ребенком в машине гнать она не будет, как бы ей ни хотелось поскорее увидеть мать. Проблема еще в том, что у Пэгги нет мобильного. Он ей не нужен - она всегда в своем доме или на участке.
- Позвони мне сразу, как поговоришь с врачом!
- Конечно. Ну, целую тебя, я побегу.
- Целую. И поцелуй от меня Пэгги.
Я отключил телефон. Будь я в Нью-Йорке, разумеется, бросил бы все и поехал вместе с ними. Но, может, с Пэгги ничего страшного?
- Что-то случилось? - спросила Маша.
- Мою тещу увезли на скорой в госпиталь. Но это не просто мать моей жены. Это… Не знаю, как тебе объяснить.
Объяснить было можно, только посвящать навязанную мне напарницу в свои личные привязанности и переживания я не собирался.
- Она в какой стране?
Я недоуменно поднял на Машу глаза. Хотя откуда она могла это знать?
- Я имею в виду, там хорошая медицина? - поправилась Маша. Она не стремилась узнать про меня вещи, которые ее не касались. Просто хотела выразить сочувствие.
- Лучшая в мире! - глупо выпалил я.
- Тогда не стоит волноваться раньше времени.
- Наверное. Только как это сделать?
- Переключись на работу!
Она не жестко это сказала. Это не была вежливая форма фразы типа "Хватит распускать нюни, займись делом!": Маша поделилась со мной личным опытом, как мне показалось, недавним.
9
Последовать совету напарницы оказалось непросто. Это в разгар дня напор времени, осложнения и потенциальные или реальные опасности заставляют тебя быть здесь и сейчас. Ночью, в безопасном месте - или, по здравому размышлению, считающемся таковым - человек полностью во власти сил, действующих на него изнутри.
Маша, повздыхав с полчасика, наконец, заснула. Она спала с приоткрытым ртом, отчего дыхание ее было почти неслышным. Есть люди, которые, засыпая, становятся шумными: храпят, сопят, переворачиваются с боку на бок, сотрясая всю кровать. Машин сон обнаруживался по наступающей тишине.
Тишине, конечно же, относительной. Такая тишина царит на птичьих базарах, где требуют пищи птенцы, дерутся за место под солнцем самцы, и сплетничают с соседками по уступу самки. Было уже часа два ночи, а жизнь в гостевом доме "Аджай" еще едва перевалила зенит. В какой-то момент я даже услышал голос, который, без всякого сомнения, принадлежал Деби. Она, поднимаясь по лестнице, участвовала в каком-то веселом споре. Потом компания, явно интернациональная, поскольку говорили они по-английски, поравнялась с нашим номером, и я услышал, как моя новая знакомая громко заявила:
- Я бы не стала валить всех стариков в одну кучу.
За этим последовал хор неразличимых возражений, пресеченный возмущенным криком Деби:
- Стоп! Говорите про своих родителей. Моего отца не трогать!
Компания, продолжая спор, перешла на следующий лестничный пролет, и их голоса слились в общем гомоне.
Деби, как перед этим Маша, отвлекла мои мысли только на минуту. Если правда, что человек - это то, о чем он думает, я сейчас был с Пэгги. Женщиной - слова громкие, но других у нас в языке нет, - так вот, женщиной, которая спасла мою жизнь. Не мне спасла жизнь - мне жизнь тогда была не нужна. Спасла мою жизнь - сделала так, что она мне снова понадобилась.
После гибели Риты и наших двойняшек я два месяца провел в психушке, а когда вышел оттуда, моей главной заботой было уехать из Сан-Франциско.
Я хотел вернуться в Москву и вызвал на встречу тихого печального армянина из советского генконсульства, у которого я был на связи. Мы встретились с ним на том же пригорке перед университетом, с которого и началась цепь печальных событий. Армен - под таким именем я его знал - передал мне соболезнования от себя и от руководства нашей службы, а также увесистую пачку денег в заклеенном конверте "на всякие расходы". Мне не нужно было ни то, ни другое. Передо мной сидел человек, которого я винил в смерти своих близких почти так же, как и себя. Но я не набросился на него, не попытался его задушить, не плюнул ему в лицо - он, как и я, был здесь ни при чем.
- Спасибо за то, что вы сказали, - с трудом произнес я. - Деньги мне не нужны. Я хочу только одного - вернуться домой!
Армен сунул конверт обратно в карман и громко вздохнул. Когда мы говорим "вздохнул", мы обычно имеем в виду, что человек громко выдохнул воздух. Так вот, мой связной выдохнул даже не через нос, а через рот, вытянув губы, как будто выпустил пар через аварийный клапан: "Пф-ф-ф". Звуки снимают стресс.
- Мы сделаем все, как вы хотите, - заверил меня Армен. - Я бы только сказал вам одну вещь. Это горе такое, что вы будете возить его с собой, куда бы вы ни поехали. Оно будет с вами здесь, оно будет с вами и в Москве. И никакие друзья вам в этом не помогут. Вы - извините, что я так говорю вам сейчас, - вы постепенно поправитесь, постепенно. Я надеюсь, что это будет так! Но вернуть вас сюда уже будет невозможно. Ваши начальники положили столько труда, вы сами столько всего перенесли, чтобы оказаться здесь, на вашем месте, - и все это будет зря! Можно будет проделать это еще раз? Таким же способом - наверняка нет! Наверно, по-другому как-нибудь это сможет сделать и кто-то другой. Но ему придется пройти через все, через что прошли вы. И это займет годы.
Армен, конечно, не мог знать моей истории, он мог только предполагать. А я вспомнил Кубу, мои три месяца в общей камере в городской тюрьме Сантьяго, мою ночь в полицейском участке в Майами, на которой, я думал, мое пребывание в Штатах и закончится, наше невероятное везение - повстречаться с Саксом.
- Я не могу оставаться в Сан-Франциско, - сказал я.
- Хорошо, хорошо, - Армен с облегчением похлопал меня по плечу. - Я сейчас расскажу вам, как с нами связаться из любой точки США.
Впервые в жизни я был один.
Конечно, у меня был Сакс. Наш единственный тогда друг и настоящий дедушка наших детей Энрике Сакс Мендоса, в ресторане которого мы работали. Но он-то понимал, что оставаться в этом городе я не мог. Узнав, куда бы я хотел поехать - "Как можно дальше!" - он дал мне один адрес в Нью-Йорке. Это был какой-то его приятель, чуть ли не кузен, с которым они раньше играли в одном оркестре.
Хосеито был тоже кубинцем, тоже черным, тоже лет шестидесяти, тоже, по слухам, отличным музыкантом, но при этом полной противоположностью Саксу. Он был совладельцем или только менеджером - я этого так и не понял - какого-то сомнительного бара на Вустер-стрит в Сохо. Через десять минут разговора я понял, что здесь можно было купить не только выпивку, но и травки, а может, и чего посильнее. Я допил свое пиво, попытался заплатить за него, настаивать не стал, поблагодарил, вышел и больше не возвращался.
У меня оставалась от Конторы очень приличная по тем временам сумма - больше десяти тысяч долларов. Я снял себе на 33-й улице у Геральд-сквер крохотную квартирку, в которой спальня, кухня и душ с туалетом умещались в узком пространстве метра три на семь. На свое состояние я мог бы жить и в гостинице, но я стремился потратить из него как можно меньше. На самом деле, я хотел попытаться протянуть в Штатах еще несколько месяцев, и когда все, в том числе, и я сам, убедятся, что проку от меня все равно не будет, вернуть оставшуюся сумму и уехать обратно в Москву.
Работу я искать не стал, какой из меня был работник? Одна мысль о поступлении в университет вызывала во мне оторопь. То есть, учился бы я с удовольствием - я боялся общения с себе подобными. Каждое утро моих сил хватало лишь на то, чтобы встать, принять душ, побриться - исключительно в порядке самодисциплины, я боялся опуститься совсем - и выпить чаю. Потом я отдыхал с полчаса, глядя на рыжую афишу "Стратегии паука" Бертолуччи, которая осталась висеть на стене со времен прежнего постояльца, и которую я знал наизусть. Потом, при малейшем приливе сил, я хватал себя за руку и вел в библиотеку на 5-й Авеню. Если мне удавалось пройти эти семь кварталов и войти внутрь, я знал, что день удался. Я тогда читал китайских философов и даже брал учебник древнекитайского, чтобы быть уверенным, что переводчики меня не обманывают. (Правда, замечу в скобках, до сверки текста и перевода я так и не дошел.) Но иногда, пройдя пару кварталов, я чувствовал, что дальше ноги меня не несут. Тогда вместо духовной пищи я покупал себе пару салатов в китайском же ресторане или пополнял запас попкорна, служивший тогда основой моего рациона, и возвращался домой. До следующей попытки, до следующего утра.
Именно тогда я наткнулся на мысль Лао-цзы, которая каждодневно поддерживала меня и которая даже теперь, в самый благополучный период моей жизни, неизменно приносит мне внутренний покой: "Нет ничего, чего бы ни делало недеяние". Я просто жил, ничего от жизни не ожидая, кроме, может быть, того, что все как-то изменится и уладится без моего малейшего участия.
Потом я обнаружил, что покупать книги и читать их дома требовало значительно меньших усилий. Букинистический магазин, который я облюбовал - "Стрэнд" - находился дальше, чем библиотека, за Юнион-сквер, на углу Бродвея и 13-й улицы. Но там я мог купить книг на неделю, а то и на две. Какие-то фундаментальные труды - "Дао-дэ-цзин" в разных переводах или Мо-цзы - я оставлял себе, а прочие относил обратно в магазин. В "Стрэнде" было не только, как они себя рекламировали, 18 миль книг в самом магазине. Часть стеллажей и коробок выставлялась на тротуар, и там за десять долларов можно было накупить их целую охапку. Очень скоро я заметил, что в "Стрэнд" регулярно заходила очень изысканная публика: профессора Колумбийского университета, журналисты, писатели… Они здоровались друг с другом, как старые знакомые, перебрасывались шутками, зачитывали друг другу фразы из книг, в которых они копались. Я-то был только зрителем, разве что кивал в ответ, когда меня приветствовало знакомое лицо. Да и исследовал я не столько книжные полки внутри магазина, сколько стеллажи на тротуаре. Вот там-то я и познакомился с Эдом Кэрри.
Мы ведь никуда не спешим?
Эдвард П. Кэрри вырисовывается в моей памяти всякий раз, когда в разговоре возникает образ типичного американца. Вы представляете себе высокого, сильного, уверенного в себе молодого мужчину, с правильными, мужественными чертами лица? Это Эд. Короткая стрижка, квадратный, выступающий вперед подбородок, внимательные глаза - все здесь!
Человек, который уверен, что он родился в лучшем месте на земле, что здесь перед ним открыты все пути, что ему все по плечу, и что он добьется своего, чего бы он ни захотел? Эд! Сын бакалейщика из маленького городка Ливерпуль, штат Нью-Йорк, отслужил четыре года на флоте, чтобы ему потом государство оплатило колледж, теперь учится в Городском университете Нью-Йорка и станет специалистом по международному праву.
Нужно защитить женщину, к которой на улице пристают какие-то подонки, перевести через дорогу слепого, залезть на дерево и снять с ветки затравленную кошку? Где Эд?
Небольшой ценитель отвлеченных знаний, зато неутомимый пожиратель всяких пособий по тому, как добиться успеха. Типа "Вы нищий? Прекрасный старт, чтобы стать главой транснациональной корпорации" или "20 уроков как превратить себя в блестящего интеллектуала". Это тоже Эд! Мы как раз познакомились, когда он рылся в коробке с подобной литературой. Коробка была большой: такие книги читают один раз - если дочитывают до конца. Обычно даже можно установить, где ее первый читатель произнес: "Что за чушь!" - здесь кончаются карандашные пометки и начинается хрустящая целина нераскрытых страниц. Эд же составлял из этих трудов личную библиотеку, честно штудируя каждый метод, а потом сравнивая подходы разных авторов.
Интеллектуальной близости с Эдом быть не могло. При всем при том, это был один из самых порядочных, открытых, дружелюбных и неутомимых в делании добра людей, из тех, кого я знал. Он совершенно очевидно считал, что люди живут на земле, чтобы помогать друг друга Наверное, по мне тогда было видно, что мне помощь нужна, как никому.
Бедный Эд!
Во время нашей второй встречи перед книжным развалом он кивнул мне, поощренный ответным приветствием, подошел, представился, пожал мне руку и задал второй типичный американский вопрос: "Вы откуда?" Мы закончили вечер в какой-то закусочной с бургерами и кока-колой - Эд на дух не переносил спиртного.
Я иду, иду к Пэгги, просто я делаю это по-своему! Мы еще даже про Джессику не заговорили.
Короче, мы с Эдом стали регулярно встречаться в "Стрэнде", а потом и просто в городе. Он жил неподалеку от меня, на 27-й улице у Пенсильванского вокзала. В сущности, именно благодаря Эду я стал выбираться из своей берлоги не исключительно для того, чтобы запастись пищей двоякого рода. Мы стали исследовать разные районы Манхэттена, которые я, как приезжий, не знал, и которые Эд, как приезжий другого склада, спешил изучить. У Эда друзей в Нью-Йорке тоже не было. С сокурсниками, местными, он как-то не сошелся, а повидаться с семьей, жившей в восьми часах езды на автобусе, он уезжал только на праздники. В общем, мы встречались с ним раза три-четыре в неделю и стали, что называется, близкими приятелями.
Что Эд встретил девушку своей мечты и влюбился, он рассказал мне уже на следующий день. А кому еще он мог это сказать? Они с Джессикой встретились на студенческой вечеринке. Она была… У Эда не хватало слов. К нашей следующей встрече, проконсультировавшись с полудюжиной книг, обучающих умению выражать свои мысли и ораторскому искусству, он попытался найти подходящие эпитеты. Большой художественностью его находки не отличались. Я понял, что Джессика была умной, очень начитанной, чрезвычайно привлекательной и из хорошей семьи - ее отец был профессором литературы с пожизненным контрактом в Гарварде. Собственно, это было единственным недостатком избранницы его сердца - Джессика жила в Бостоне. Однако Эд умудрился снова встретиться с ней во время ее следующего приезда в Нью-Йорк, месяц спустя. В этот раз Джессика, видимо, поняла, насколько Эд на нее запал. Надо сказать - я со своей иронией это, возможно, не обозначил - Эд был идеальной партией, ну при условии интеллектуального общения где-то на стороне. Теперь мы с ним встречались реже - каждый уикэнд он стремился проводить в Бостоне.
Так прошло лето и большая часть осени. В один из наших походов по музеям Эд сообщил мне, что мать Джессики пригласила его на День Благодарения. Да, я не уточнил, родители Джессики были в разводе. Поэтому профессор Фергюсон жил в своем большом доме рядом с Гарвардским университетом, и Джессика, студентка того же университета, большую часть года жила с отцом. А ее мать, художница-любительница или художник-любитель, не знаю, как правильно сказать, круглый год жила в их загородном доме в Хайаннис-Порте, куда и пригласила на праздники Джессику с новым другом. Пора было посмотреть на человека, с которым дочь проводила столько времени.
День Благодарения, если кто не знает, - последний четверг ноября, так что это на самом деле четыре выходных дня. Эд не был уверен, что выдержит столько в чужом доме, и попросил меня поехать с ним. Я сухо отказался, и мы заговорили о другом.
Однако через пару дней в какой-то индийской забегаловке Эд снова затронул эту тему. Он, оказывается, поговорил по телефону с миссис Фергюсон, матерью Джессики. Она прекрасно понимала его проблему и была бы счастлива, если бы Эд привез с собой друга. Я снова отказался. Оказаться в компании с незнакомыми людьми я стремился еще меньше, чем Эд.
Еще через день или два мы слушали джазовые пластинки у Эда дома, когда зазвонил телефон. Мне даже не нужно было слышать голос в трубке, чтобы воссоздать весь разговор:
- Джессика! - завопил Эд. - Радость моя, как я рад! Что? Что значит "плеоназм"? Нет, я слышал такое слово, но что это значит, сейчас не смогу тебе сказать, я слишком взволнован. Нет, боюсь, что нет! Нет, я готов был бы приехать к тебе на день-два в Бостон. Да, конечно, ты должна на праздники быть с матерью, я понимаю. Нет, у меня есть настоящие друзья. Ну, один друг, я же тебе говорил о нем. Пако сейчас как раз сидит у меня дома, мы слушаем музыку… Что?
Эд протянул мне трубку:
- Это тебя!
Я беззвучно зашипел, как кошка, которой наступили на хвост.
- Поговори с ней сам! - прошипел в ответ мой приятель.
Я взял трубку.
- Этот тот самый нелюдимый человек, который ни разу не захотел встретиться с девушкой своего друга? - вместо приветствия произнес очень мягкий, обволакивающий женский голос. Обидеться на него было невозможно.