Владимир Алексеевич РЫБИН
ТРОЕ СУТОК НОРД-ОСТА
I
По календарю была еще зима, а люди ходили, распахнув полы плащей. Солнце заливало морскую даль ослепительным светом, и даже горы, окаймлявшие бухту, дымились от этого, совсем не зимнего, зноя. Между горами, где был вход в бухту, стояло сплошное прожекторное сияние, словно там было не море, а огромное, до небес, зеркало.
Подполковник Сорокин снял фуражку, вытер ладонью вспотевший лоб и так пошел с непокрытой головой вдоль длинного парапета набережной.
Это была его странность - ходить пешком. Каждый раз к приезду Сорокина на вокзал подавалась машина, но он отправлял свой чемоданчик с шофером и налегке шел через весь город.
- Для моциона, - говорил он, когда начальник горотдела милиции при встрече укоризненно качал головой. - Ты молодой, тебе не понять. Чем больше лет, тем больше надо ходить - закон.
Но главное, что водило его по улицам, заставляло останавливаться на каждом углу, была ПАМЯТЬ.
Нет ничего больнее боли памяти. Человек, улыбавшийся на операционном столе, содрогается, вспоминая операцию. Люди, встававшие с гранатами на пути вражеских танков, не переносят лязга даже мирных тракторов. Это будит память, возвращает самые страшные мгновения жизни.
Кто-то сказал: "Не возвращайся на пепелище. Жизнь часто приходится начинать сначала, но легче начинать на новом месте". Сорокин не мог не вернуться. В свое время ему стоило большого труда добиться перевода поближе к этому городу, он пошел даже на "неперспективную" должность, вот уже сколько лет державшую его в звании подполковника. Но забыть то, что было, казалось ему изменой товарищам, оставшимся здесь навсегда.
"Дойти бы до Германии!" - мечтал Серега Шаповалов, самый молчаливый матрос из их батальона морской пехоты. Серега дошел только вон до того угла, где стоит теперь газетный киоск. Тогда, тридцать лет назад, не было угла - лишь куча камней и пляшущий огонек пулеметных очередей из-под них. Что он сделал, Серега, никто из матросов и не разглядел, был взрыв, будто ахнула связка противотанковых, и неожиданная тишина на углу. Атакующие рванули через улицу, сразу забыв об уничтоженном дзоте. Потому что впереди были другие амбразуры, как ненасытные пасти чудовищ, требующие жертв и жертв.
"Эх, братцы, как будем жить после войны!" - любил повторять Сеня Федосюк. Раненного в обе ноги, его оставили дожидаться санитаров вон в том проулке. А потом прорвались фашистские танки. Костя выполз навстречу и не бросил - не было сил, - сунул гранату под гусеницу.
Маршрут прогулок у Сорокина всегда был один и тот же - путь, по которому пробивались когда-то его друзья-моряки. И он проходил его неторопливо, останавливаясь у каждого угла, где пали товарищи. Нет на тех углах ни могил, ни мемориальных досок: павшие лежат в братской могиле на площади. Только память оставшихся в живых все еще видит монументы у каждого камня, где пролилась кровь. Сколько таких незримых памятников на городских улицах?!
Улица, в которую свернул Сорокин, была широкой и зеленой. Посередине ее тянулся бульвар. Тополя посвистывали на ветру голыми ветками, монотонно, как море в свежую погоду, шумела плоская зеленая хвоя низкорослой туи. Мимо катилась жизнь, не обремененная воспоминаниями. Ребятишки, прячась за деревьями, играли в уличный бой. Люди торопились по своим делам. И никто не останавливался на углу, где погиб Серега Шаповалов. Никто об этом не знал…
Близкий скрип тормозов заставил его быстро отступить в сторону от кромки тротуара. На обочине стояло такси с распахнутой дверцей.
- Садитесь, товарищ подполковник!
Сорокин наклонился и первое, что увидел в глубине машины, - белый жгут старого шрама на лице шофера. Этот шрам он узнал бы из тысячи других: сам видел, как осколок распорол лицо от лба до подбородка, превратив симпатичную мордашку батальонного юнги Кости Карпенко в кровавую маску.
- Ты?
- Я, товарищ подполковник.
- Чего это выкать начал?
- Давно не виделись.
- Где давно, каждый месяц приезжаю.
- Приезжаете, да не к нам.
Не отвечая, Сорокин сел в машину, захлопнул дверцу.
- Здорово.
- Ну, здорово.
Они обнялись, изогнувшись, насколько позволяло узкое пространство, помолчали.
- Куда теперь? По нашим местам?
- Загулялся я. Давай в горотдел.
- Ну-ну, - сказал шофер обиженно. И Сорокин понял его: мало осталось ветеранов батальона, и если раньше рассчитывали на встречу через годы, то теперь и месяц был слишком долгим сроком.
- Вот уйду на пенсию, тогда и поговорим и поездим.
- Ну-ну…
Горотдел милиции находился на горе в большом старом доме с высоким крыльцом. Сорокин остановился на верхней ступеньке, чтобы отдышаться, оглянулся, оглядел панораму городских крыш, расстилавшихся внизу пестрым ковром. За крышами на темной глади бухты стояли серые танкеры и сухогрузы. Дальше высились пепельные горы. На вершине одной из них была стройка: топорщились металлические конструкции, зеркально поблескивали на солнце какие-то купола.
"Что они там строят?" Сорокин отметил для себя вопрос, как задание разузнать. Дело у него на этот раз, как он считал, было небольшое: помочь товарищам разобраться с местными валютчиками да заодно разузнать, зачем пожаловала в город одна иностранная персона, не бог весть какая, но достаточно одиозная, чтобы не привлечь внимания.
Сорокин еще раз оглядел вершины гор и толкнул тяжелую, на пружинах дверь. За огромным стеклом сидел дежурный перед кнопочным пультом, словно инженер на энергоцентре, сердито говорил с кем-то по телефону. Впереди был коридор, по которому Сорокин мог бы ходить с закрытыми глазами: налево комнаты ОБХСС, направо - уголовного розыска. Сорокин пошел налево, открыл ближайшую дверь. Следователь, сидевший у окна, скосил на него глаза и холодно кивнул. Он знал этого следователя, не раз встречался с ним в горотделе. И следователь тоже знал, что Сорокин - начальник, даже очень большой по здешним масштабам. В другой ситуации он бы даже сесть не посмел не спросившись. А тут и ухом не повел, будто свой товарищ пришел.
И все же сухая, как дистрофичка, тетка, сидевшая у стола, что-то почувствовала, споткнулась на полуслове.
- Продолжайте, - спокойно сказал следователь.
Тетка покосилась на вошедшего, похожего (в этом у нее был глаз наметан) на командированного, уставшего от буфетных харчей, и, успокоившись, начала рассказывать о том, как перепродавала иностранную валюту.
- Бес попутал, - жалостливо говорила она. - Никогда я за это дело не бралась, да уж больно хороши были комиссионные, не устояла.
- Кому и как продавали - мы знаем, а вот где вы брали валюту?
- Дак где, там же, в палатке своей. Пришел один с "зелененькими". Двадцать процентов дал, дьявол. И риска, сказал, никакого: придет, мол, да спросит, кому надо.
- Кто вам приносил деньги?
- Дак откуда я знаю? Черный такой. Ну и… обыкновенный…
Она нервно пошевелила в воздухе пальцами.
- А прежде вы его видели?
- Видела где-то, не припомню.
- А вы вспомните.
Тетка тупо посмотрела на плафон, белевший над дверью.
- Худощавый, обыкновенный такой. Одет прилично, ничего не скажу. И трезвый - это точно. Пьяных я издаля чую…
- За такие деньги можно бы и запомнить.
- Дак разве в этом дело? Братик и Братик - мне-то что? Придет, узнаю же. Его "зелененькие" - ему и рубли, без процентов, конечно. Тут без обмана.
- Кто такой Братик?
- Какой Братик?.. А-а. Дак кличка, должно быть. Только это ведь сегодня Братик, а завтра, глядишь, Сестрицей обзовется. У них этих кличек, что "македонок" в базарный день…
"Дура ты, дура! - мысленно обругал ее Сорокин. - С кем тягаешься? Говорила бы уж сразу, начистоту".
- Значит, Братика вы не знаете?
- Совсем не знаю. - Тетка с вызовом поглядела на следователя.
- И перепродажей контрабанды вы прежде не занимались?
- Не занималась.
- Откуда же у вас такие деньги?
Следователь вынул из стола большую фотографию и показал ее так, чтобы Сорокин тоже увидел веер из восьми сберегательных книжек, выложенных сверху тремя десятками золотых колец. Женщина вздохнула, достала платочек, высморкалась и снова уставилась на фото, словно там была невесть какая любимая родня.
- А тайна вкладов оберегается государством, - сердито сказала она.
- Трудовых вкладов.
- А тут! Сколько было труда!..
Сорокин едва удержался от улыбки. Хотя это было не так смешно, как грустно. Есть ли что-нибудь, к чему человек не мог бы привыкнуть? Труден первый шаг, а потом люди забывают, что дорога, на которую они шагнули, запретная, и совершенно искренне удивляются и даже возмущаются, когда их останавливают…
- Ну зачем вам столько денег? - сказал следователь. - Ведь вы этого не истратили бы за всю свою жизнь. Квартира в коврах, дача есть. А вот детей нет. Разбежались дети от ваших богатств, не это им нужно.
- Машину хотела купить…
- У вас на три машины хватит. Нет, матушка, это жадность. Поглядите, до чего она вас довела!..
- Лечиться-то недешево, - сказала тетка, не сводя со следователя испуганных глаз.
- Лечение у нас бесплатное.
- Это только грипп бесплатно лечат. А путевка на курорт сколько стоит?
- Теперь не будет ни путевки, ничего. Все у вас конфискуют.
- Почему все-то, почему? - истерично закричала она. - Тут и мои деньги, кровные, заработанные!..
- Сколько вы зарабатывали? Сто десять?
- Семь лет работала. Сколько будет за семь-то лет?..
- А разве вы ничего не покупали за это время? Как же вы жили? Вот и посчитайте, какой ущерб нанесли государству.
"Ат-та-та! - подумал Сорокин. - Моралист, неисправимый моралист. Таких, как эта тетя, перевоспитывают страхом, а не убеждениями. Пилюли помогают только вначале. Если болезнь запущена, без хирургической операции не обойтись… Да и в самой ли тетке дело? Она носитель инфекции. Социальной инфекции. Ее надо изолировать, не тратя время на нотации. Чтобы не заражала других жадностью, обманчивой верой в возможность легкой жизни за чужой счет. Есть, наверное, такой вирус, вызывающий ненасытную жадность. Должен быть. Иначе откуда эта болезнь души человеческой?.."
- А чего я сделала государству? - с вызовом сказала тетка, подавшись вперед. Теперь она смотрела на следователя не растерянно, не испуганно зло. - Что я, воровала, как другие? Может, торговле мешала? Дак я продавала платки, каких и не бывало в ваших магазинах, еще мохер, жевательную резинку. Люди благодарили, потому что купить-то больше негде. Я помогала торговле, которая сама-то не умеет. Мне спасибо сказать надо…
За стеной громко захохотали. Тетка быстро повернулась на смех, готовая ругаться, но увидела закрытую наглухо дверь: за стенкой смеялись по какому-то другому поводу. И оттого, что некого было ругать, она вдруг опала, оплыла вся, словно кусок пластилина у печки.
- Но при всех этих "благодениях" вы себя не очень-то забывали.
- А кто себя забывает, кто? Вы, что ли?
- На сегодня хватит, - устало сказал следователь.
Когда женщина ушла, он еще минуту сидел неподвижно, не глядя на Сорокина.
- Извините, Виктор Иванович, - сказал наконец, не поднимая глаз от бумаг.
- Да, брат. Вам бы воспитателем быть.
- Не понимаю я их! - воскликнул следователь, растерянно пожимая плечами. - Сколько работаю, а не понимаю. Ведь жалко же ее. Вы бы видели, какая в девках была! А теперь - кожа да кости. Извела себя и всех извела жадностью. Это же медленное самоубийство!..
- И хорошо, что не понимаете, - сказал Сорокин. Он встал и пошел к двери. - А Братика надо бы поискать. Все-таки ниточка…
В коридоре он столкнулся с начальником уголовного розыска майором милиции Коноваловым.
- Мне сказали, что вы пришли. Я вас ищу, ищу, - обрадованно говорил Коновалов, пожимая Сорокину руку и нагибаясь. Его называли дядей Степой, и сколько Сорокин помнил, Коновалов при встречах со старшими начальниками всегда стеснялся своего роста.
- Ладно, ладно, - говорил Сорокин, входя в его кабинет. - Ты мне лучше столик поставь. Вот тут, скажем.
- Мой, пожалуйста.
- Твой не годится. Скажешь потом: во всем виноват тот, кто сидел за столом начальника.
- Виктор Иванович!
- Ладно, ладно. С этой минуты мы с тобой - сослуживцы, а стало быть, уж извини, придется на "ты". Так что поставь-ка столик. Твой помощник может вот тут сидеть?
- Конечно, товарищ подполковник! Сейчас и организуем.
Он вышел, и уже через минуту дверь отворилась, и в нее втиснулась широкая спина молодого парня, втаскивающего стол.
- Лейтенант Сидоркин, - представил его Коновалов. - Инспектор нашего уголовного розыска.
- Будем знакомы, товарищ Сидоркин.
- Он у нас самый везучий.
Сорокин с любопытством взглянул на лейтенанта. Хотел пошутить, что это, мол, по традиции - везение, потому что лейтенанты Сидоркины, как и майоры Пронины, - любимые у всех сочинителей детективов. Но только усмехнулся про себя, сел и удовлетворенно поерзал на стуле.
- Что ж, товарищи, поскольку я теперь член вашего коллектива, давайте проводить совещание…
II
Писать заметки в стенгазету для инспектора таможенной службы Головкина было сущим бедствием. А тут приходилось писать для городской газеты, и он ходил по истоптанной ковровой дорожке кабинета и никак не мог придумать начало.
- Что знают люди о таможне? - спрашивал начальник, наставляя его на "писательский подвиг". И сам отвечал: - Ничего не знают. Борьба с проникновением через границу контрабандных товаров? Это ж толика. Главное, из-за чего у нас голова болит, - внешнеторговые грузы. Поцарапают при погрузке какой-нибудь агрегат, кого ругают? А маркировка, упаковка грузов? Ящики сбиты не по правилам, буквы не того размера, как полагается… Не мы делаем, но мы виноваты, что отправили.
Говорить Головкин и сам был мастер. Но не писать. К тому же такую статью, в которой на двух страницах надо было сказать все.
Он подошел к столу, нерешительно написал заголовок "Что такое таможня?". И сразу засомневался в необходимости предавать огласке все таможенные секреты и, зачеркнув написанное, решительно вывел другое "Ответственность за контрабанду".
"Контрабанда - это незаконный вывоз или ввоз товаров и иных ценностей через государственную границу СССР. Она наносит большой экономический и политический вред. За контрабандную деятельность предусмотрена уголовная и административная ответственность. Уголовная ответственность наступает за незаконное перемещение товаров или иных ценностей через государственную границу СССР, с сокрытием предметов в специальных хранилищах, либо с обманным использованием таможенных и иных документов, либо в крупных размерах, либо группой лиц, организовавшихся для занятия контрабандой, либо должностным лицом с использованием служебного положения…"
Головкин перечитал написанное, поморщился и решительно зачеркнул все.
- "Либо, либо", - передразнил сам себя. - Сплошная уголовная ответственность.
"За скупку и продажу валюты и валютных ценностей, - вновь начал писать он, - если стоимость предметов незаконной сделки не превышает 25 рублей по официальному курсу Государственного банка СССР, ответственность наступает по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 25 марта 1970 года. В тех случаях, когда незаконная сделка с валютой и валютными ценностями превышает эту сумму, виновные наказываются по статье 88 Уголовного кодекса РСФСР как за нарушение правил о валютных операциях…"
- Тьфу ты, как наваждение! - выругался Головкин. - Контрабандой занимаются единицы, а рычим на всех. Ну и что? - возразил он сам себе. Пусть все знают, чем это грозит…
В дверь постучали, и Головкин обрадовался, узнав по стуку своего давнего друга контролера пограничного КПП прапорщика Соловьева.
- Ты-то мне и нужен, - воскликнул Головкин, подбегая к двери. - Что, по-твоему, - таможня? Наше оружие - закон? А закон - это меч, какой стороной ни ударь, отсечешь, верно?..
- Вроде бы, - улыбнулся Соловьев, привыкший к напористой разговорчивости друга.
- Суть правовой пропаганды сводится к тому, чтобы люди знали законы и понимали необходимость их нелицеприятности и безжалостности. Так ведь? Закон не может быть ватным. Это был бы не закон, а самое настоящее беззаконие. Таможня не должна брать на себя воспитательные функции. Для этого есть партком, баскомфлот, другие общественные организации. Таможня как пограничная застава на экономическом рубеже страны. Впрочем, и на политическом тоже…
- Ты не забыл? "Аэлиту" отправляем, - спокойно прервал его Соловьев. - Ваши уже собрались, тебя ждут.
- Вот черт! - выругался Головкин. И заулыбался облегченно. - Ладно, потом напишу…
"Аэлита" совсем не соответствовала своему изящному названию. Это был низкосидящий широкоскулый сухогруз, заставленный контейнерами по самый мостик. Только ядовито-охряные принайтованные к мачтам стрелы кранов, резко выделяясь на фоне сочного голубого неба, напоминали тонкие руки, молитвенно воздетые ввысь.
В тот самый момент, когда Головкин подумал об этих стрелах-руках, у него и появились первые признаки беспокойства, знакомые по другим осмотрам судов.
Это чувство появилось у него только на третьем году работы инспектором. Конечно, были и знания и опыт, но именно смутное душевное беспокойство, как ему казалось, было главным, что наводило на след.
Взять хотя бы тот случай с итальянцем. Вполне приличный был итальянец, да к тому же еще и "чиф" - старший помощник капитана. Встретились они в проходной, перекинулись всего парой слов, а у Головкина так зазудело, что спасу нет. Пригласил в досмотровую комнату, посадил напротив и стал беседовать о том о сем. И "чиф", который только что вел себя как барон - медлительно и надменно, вдруг переменился: закашлял, зачесался, словно ползали по нему полчища тараканов. Но как ни шуми, а все бывают минуты тишины. В одну из таких минут и услышал Головкин тихий шелест. Словно и в самом деле где тараканы шевелились. Не выдержал, позвонил начальнику, попросил дозволения на личный досмотр. Когда снял итальянец штаны, то все и увидели на ногах кольца из нанизанных на веревочки часов.
Много тогда было разговоров о "бароне" с замашками спекулянта. Вопрос громоздился на вопрос. Откуда у итальянца деньги на покупку часов, если брал он их не в валютном магазине, где на законном основании - все, что угодно, а в обычных городских универмагах? Кто снабжал его нашими деньгами? Кто скупал у него контрабанду или, того хуже, валюту?..
Тогда за итальянца крепко взялись. И был шумный судебный процесс, о котором в городе хватило разговоров на месяц.
А Головкину итальянец был вроде экзамена на зрелость. После того случая он совершенно поверил, что беспокойная нервозность - это так у него проявляется "шестое чувство", о котором столько говорят "часовые границы" всех рангов, должностей и специальностей - от таможенников до пограничников.
Вот и теперь, глядя на "мольбу крановых стрел", Головкин почувствовал знакомый зуд. Это могло быть от чего угодно: от недосыпания, от неполучившейся статьи… И все же он сказал себе: "Раскрой глаза, навостри уши - всякое может быть".