Первое, что он узнал в городе, - пляж. Позже полюбил порт, особенно вечерний, когда огни, как золотые россыпи, и тени кораблей на воде такие таинственные, зовущие, и тихая вода в бухте, расцвеченная как в праздничную иллюминацию.
Позже его любовь опять вернулась к пляжу. Это было связано с девчонками, которых картинки порта не больно воодушевляли. Но порт не разлюбил. И если бы кто сказал тогда, что в море ему не плавать, он, наверное, избил бы того человека, как вруна и последнюю сволочь.
Гошка пошел в мореходку, не раздумывая ни минуты. И с ходу попал в загранку. А там, как говорил его друг матрос Серега Швыдко, "шик, блеск, тру-ля-ля". Привезли они, что могли, из первого рейса, реализовали оптом и две недели жили как боги. Тогда Гошка и понял, что, кроме моря, очень любит еще и деньги.
Он привозил из загранки плащи, модные платочки - все, что хорошо шло. Появился бизнес на жевательную резинку - притащил сразу два десятка блоков. Узнал, что можно зарабатывать на порнографических журналах, и поволок их через море. Лучше бы он не брался за это дело. Потому что, если про платки можно было сказать, что у него есть сестра Вера, которая обожает эти штучки, то про журналы что скажешь?
Незаконное, оно ведь всегда до поры до времени. В тот раз до суда дело не дошло, хотя и этим грозились. Но с флота его выставили и вообще из порта. Поработал Гошка в одном, другом месте и понял: без моря не жить. Как и без "монет" тоже. Но море было пока отрезано начисто, и он сделал целью своей жизни "вторую любовь" - добывание денег любым способом. Это было нетрудно, тем более что оставались старые друзья и связи. Так он стал крепким звеном в цепочке, по которой бежало и барахло, и валюта, и наши красненькие…
Гошка старался размышлять о своей судьбине весело и беззаботно. Но иногда на него накатывало. Вскрикнет в порту судно, прерывисто, с придыхом, докатится крик до гор, отшатнется обратно к бухте, к набережной, приглушенный расстоянием, тихий и печальный. И схватит вдруг за сердце такая черная тоска, что хоть прыгай с бетонной стенки, плыви за судами, уходящими в синюю даль…
Как это вышло у него, что жизнь пошла не туда, куда мечталось? "Бичи" с бульвара толковали - не повезло. Верунчик тоже говорила - не повезло, но имела в виду совсем другое, потому что ничего толком не знала. Бывало, Гошка удивлялся: слепая, что ли? Потом понял: и впрямь слепая, потому что верила в него, как в себя, а любила даже больше, чем себя.
Было раз, встретил он замполита со своего "Кишинева". И тот выложил Гошке его личную жизнь сразу во всех измерениях.
- Ты привык, что в жизни все удается, привык относиться к существующим благам, как к морю, в котором хоть купайся. Мне рассказывали, как ты шумел однажды, когда к тебе не пришел по вызову врач. Больного человека оставили без медицинской помощи! Знаю, как замучил начальника милиции жалобами на милиционера, который при задержании порвал на тебе рубашку… Тебя с малых лет носят на руках, сначала дома, потом в обществе. И ты привык к заботам, уверовал в свою значительность. А от такого "верования" один шаг до наглой мысли, что все возможно, все простится. Да, мы, к сожалению, слишком много говорим о правах человека и слишком мало о его обязанностях перед обществом. Но разве человек может иметь права, если он не выполняет обязанностей?
- Испортили меня, - сокрушенно кивал Гошка.
- Кто тебя испортил?
- Да вот, вы же говорите…
- Я говорю? - изумился замполит. - Я говорю, что били тебя мало!..
Смешной получился разговор. И Гошка от души хохотал, когда рассказывал о нем приятелям. Хотя было ему совсем не смешно. Скорее грустно было. Потому что всем нутром, печенками чувствовал: прав замполит. Не случайно же на него находило временами, и он устраивал скандалы дома. Другие злились, что на них никто не обращает внимания. Гошка бесился от избытка забот. Пока был жив отец, все вроде бы шло нормально. Но в шестьдесят восьмом старые раны доконали отца. Мать умерла в одночасье от рака. "Береги братика", - сказала мать Вере за день до смерти. И Вера полностью взвалила на себя все, что тащила мать. Гошка сначала злился, как мальчишка, окруженный чрезмерными заботами, потом привык…
- Это ты меня испортила, - как-то сказал он ей под пьяную руку.
Вера проплакала целый день. Гошка ходил вокруг и ругал себя, чтобы ее успокоить. И успокоил. И все пошло по-прежнему. Уж такая она была: совсем не могла, чтобы ни о ком не заботиться…
- Эй, Братик! - услышал он сквозь шум ветра. В форточке виднелись толстые щеки знакомой бабенки со странной кличкой "Шантаклер", одной из тех, на ком держалась их торговая цепочка. - Что тебя носит под дождем?
- Заботы замучили! - наигранно крикнул он.
- От забот спасаются знаешь где?..
- Иди ты!.. - озлился Гошка. И свернул в улицу, и пошел размашисто, втянув голову в плечи, как ходил когда-то в мореходке, подражая старым "морским волкам".
Дома было тихо, чисто и свежо. На столе лежала записка, полная "ахов" по поводу его внезапного исчезновения.
"Ты, неверно, голодный, - писала Вера. - Поешь горячей картошки, она на табуретке в кастрюле, завернута в телогрейку…"
Думая о Вере, он вспомнил вчерашнего пограничника и немного развеселился. Все-таки это была его идея: если уж отдавать Верку замуж, то за человека, который мог пригодиться. Он и книжку выкинул только потому, что увидел зеленую фуражку.
Гошка повалился на свою раскладушку и принялся мечтать о том, как этот пограничник, потеряв голову от любви к Верке, пойдет в партком пароходства хлопотать за него, как возьмет его на поруки. И тогда снова здравствуй, море! И лимонно-банановые джунгли с синими лагунами, и россыпи огней на неведомых берегах, утонувших в ночи, и манящее сияние реклам в портовых городах, где все тебе улыбаются: бармены из-за стоек, девочки из-за штор…
Его разбудило солнце. Вот чем хорош этот город, так непостоянством погоды. Отгудит шторм с дождем и снегом, а на другой день - солнце во все небо. А то повиснет облачная борода на вершинах гор, и полетит на город соленый дождь из брызг, сорванных с волн в бухте. А бывает, обрушивается ледяной ветер. Тогда брызги замерзают на лету и повисают сосульками на набережной, на бортах пароходов, на балконах домов.
А то набегает "моряк", как сегодня ночью. Тогда мальчишки, несмотря на дождь, собираются на набережной, смотреть волны, остервенело бьющие в стенку. Этот ветер капризен, как моряк, полгода не сходивший на берег, затихает так же быстро, как и налетает. Вот и теперь он лишь время от времени встряхивал голые ветви тополя под окном.
Гошка посмотрел на сверкающие мокрые крыши, потянулся, закурил и задумался: куда податься? На толкучку не хотелось. Противны были сегодня знакомые ухмылочки всех этих Вадимов, Эдиков, Шантаклеров и Булочек. Сегодня хотелось в порт. Он побрился, нацепил галстук, чтобы как у людей, погляделся в зеркальце и вышел. Быстро сбежал к морю, пошел вдоль бухты, мимо ворот рыбного порта и лесного, мимо нефтепирса, туда, где постройки, загораживающие бухту, расступались и открывалась панорама с портальными кранами, высоко занесенными над пароходными трубами. Гошка любил это место, всегда останавливался тут, чтобы оглядеться, помечтать. И теперь он остановился у парапета набережной, закурил и жадно уставился на блескучую, уже успокоившуюся после ночного ветра гладь бухты, пересеченную вдали темной полоской мола, на буксировщиков, словно бы присосавшихся к низкому борту тяжело груженного танкера. Рядом с набережной суетились утки-нырки, исчезали в зеленоватой глубине и беззвучно выныривали в другом месте.
Как давно он не приходил сюда! Все знакомо, и все переменилось. Нырнуть бы, как эта черная птица, исчезнуть на время и вынырнуть совсем-совсем в другом месте!..
- Э-ей!..
У причала стоял высокий парень и махал рукой. Гошка удивился: кто еще помнит его в этом порту? И вдруг, как ударило - Вовка Голубев, друг-приятель, корабельный поэт. И побежал, спотыкаясь на неровном тротуаре, задыхаясь от радости.
- А я гляжу - кто такой? А это ты! Ну вымахал! Вырос, что ли? Совсем не узнать…
Они мяли друг друга, и смеялись, и прижимались грудь в грудь, чтобы скрыть стыдную влажность в глазах. Они корешили и в мореходке и на "Кишиневе". Когда-то Гошка был уверен, что не задумываясь отдал бы Вовке, как в той песне, "место в шлюпке и круг". Потом разошлись пути-дороги. Ему выпала сухопутная, а у Вовки осталась все та же - морская. Потому что ни за какие коврижки не хотел он связываться с заграничным барахлом. Бывало, Гошка злился на него, говорил: "Что взять с идеалиста…"
А вышло - не по адресу жалость.
- Все стихи пишешь? - спрашивал Гошка, хлопая его по спине.
- Все пишу, - отвечал Володька, в свою очередь, стукая приятеля так, что прохожие останавливались, оглядывались подозрительно: уж не дерутся ли?
- Почитай.
- В самом деле?
- Давай, давай, я же знаю тебя, чокнутого.
- Ну слушай.
Володька даже переменился, побледнел, и взгляд его стал каким-то потерянным, чужим.
…В неизведанных далях неба
Серебрится поток вселенной,
Словно пенный след за кормою
На широкой морской дороге…Но порой из-за горизонта,
По крутым берегам рассыпанные,
Выплывают другие созвездия,
Долгожданные, достижимые.И сходят матросы на берег,
И тонут в сиянии трепетном
Ярких созвездий уличных…
В груди у Гошки нехорошо и тошно ныло.
- Ну? - спросил Вовка жалобно и просяще.
- Что-то на стихи непохоже.
- Это белые стихи.
- Ну-ну… - Ему вдруг подумалось, что Вовке тоже не сладко, раз до белых стихов докатился. Но не хотелось огорчать старого друга.
- Не стихи вроде, а хоть плачь.
- Правда?
- Точно. Отметим этот случай?
- Знаешь, - сказал Вовка виновато. - Я теперь водки-то не пью.
- Заболел?
- Слово дал.
- Кому?
- Себе, кому же еще.
Гошка удивился. Он так удивился, как не удивлялся никогда в жизни, поглядел на друга, словно на чудо морское с двумя хвостами и без единой головы.
- Ты что - не хозяин своему слову? Ты дал, ты и возьми обратно. На сегодняшний день.
- Не пойдет. Тряпка я буду, а не моряк, если так словами кидаться.
- А чего ты теперь пьешь?
- Да так… сухое… в меру если.
- Сухое так сухое.
Они быстро пошли, почти побежали по Портовой улице и все толкали друг друга, будто салаги из мореходки, засидевшиеся на лекциях, и Вовка все рассказывал о рейсе, который затянулся на целых полгода из-за выгодного фрахта, взятого в Австралии. А Гошка больше помалкивал. Он тоже мог бы рассказать кое о каких "фрахтах", которые брал. Только где им до австралийских! А кроме того, ему не хотелось говорить об этом, ибо Вовка еще тогда, на "Кишиневе", первым был готов набить ему морду за контрабанду.
Гошка влетел в ресторан, как к себе домой, подмигнул официантке.
- Машутик, сообрази… Как "чего"? Водочки. И еще кисленького…
Официантка не спешила. Они перекинулись еще несколькими фразами и умолкли, нетерпеливо поглядывая на дверь за буфетной стойкой.
- Когда снова поплывем?
Он ждал этого вопроса и боялся его.
- Поплывешь с ними. Я говорю - не буду больше, а они не верят.
- А где ты теперь?
- У Ваньки Ветрова дым пакую.
- Нигде? Так правильно не верят, если нигде.
- И ты тоже. Человеку верить надо, понял.
- А что ты сделал для этого?
- Что я могу сделать?
- Работать, чтобы дым из ушей. Взять общественное поручение дружинники есть всякие или еще кто. Плавать на любой барже, куда пошлют…
- Ага, и стихи писать.
- И стихи писать, если надо, - рассердился Вовка. - Ты ведь сдохнешь без моря, я-то знаю.
- Ну и сдохну!
Гошка тоже разозлился. Не то на Вовку, не то на самого себя или, может, на весь белый свет. Когда официантка принесла водку, он хватил сразу фужер и даже не стал настаивать, чтобы Вовка тоже пригубил "божьей слезы".
- Ты все еще ждешь, чтоб другие за тебя боролись?
- Мне с малых лет твердили, что у нас человеку не дадут упасть. Значит, врали?
- Я тебе говорил: с такой пробоиной ты когда-нибудь пойдешь ко дну. Будь хоть трижды коммунизм, все равно свои дыры придется самому латать.
- Вот, вот, тем я и занимаюсь - сам о себе забочусь. У меня будет коммунизм раньше, чем тебе его преподнесут. Понятно?..
Он быстро пьянел, курил папиросу за папиросой и тыкал окурки в недоеденный салат.
- Ты морскую заповедь не забыл? Все за одного, один за всех? Жизнь это тоже как море, отколовшиеся одиночки тонут.
- Друзей у меня навалом.
- Навалом - это не друзья. Настоящие бывают у того, кто сам может быть другом.
- Я не могу?!
Вовка грустно поглядел на него.
- Правильно Вера тебя называет: ты еще "братик".
- Ну и катись к ней.
- Я не бросаю друзей, когда им плохо.
- Тогда пей со мной.
- Это и значило бы бросить…
Попререкавшись, они умолкли надолго и сидели, не поднимая глаз, брезгливо ковыряясь вилками каждый в своей тарелке. Обоим было тоскливо оттого, что только и осталось им - вот так впустую пофутболиться словами. А чтобы встать, да идти вместе, да не расставаться ни днем, ни ночью, как когда-то, - этого уже не будет. Жизненные дороги как рельсы, вроде бы и соприкасаются на стрелках, а разводят. И не перепрыгнешь на бегу с одного пути на другой. Для этого нужно сначала остановиться, потом вернуться да еще поискать ту стрелку, которая переведет тебя на иной курс. Долго это и нудно, и Братик понимал - не хватит у него терпения на такие "маневры"…
IV
- Давайте проводить совещание, - сказал подполковник Сорокин. Задумчиво постучал карандашом по столу и вдруг повернулся к лейтенанту Сидоркину. - На экскурсии давно не были? Можете проветриться?
- Что вы, товарищ подполковник, - изумился Сидоркин. - Какие экскурсии? Дел по горло.
- Вот и отвлекитесь. - И повернулся к Коновалову. - Что за сотрудники у тебя? Начальство предлагает - отказываются.
И в который уже раз осознал Сидоркин древнюю, как мир, истину, что "просьба начальника - приказ для подчиненного". И через пять минут слушал инструктаж, от которого захватывало дух. Это было не выслеживание каких-то шарамыг с толкучки, ему предстояло настоящее дело с переодеванием, почти актерской игрой, полной самостоятельностью в решениях. Правда, без риска. Но какое дело бывает на все сто хорошим?
- Второй день в лесном порту стоит греческий лесовоз "Тритон", сказал Сорокин. - На этом судне есть матрос по имени Кастикос. Только, по сведениям, это никакой не матрос. Раньше он часто бывал здесь, занимался спекуляцией, заводил всякие знакомства, пытался соблазнять заморским раем местных красоток. В общем, вел себя хуже некуда. Когда стало известно, что он связан с "Асфалией", с разведкой греческих полковников, хотели дать ему от ворот поворот и вообще закрыть для него советские порты. А он исчез. И вот появился вновь. Что ему теперь надо? Вот что предстоит выяснить в первую очередь. Вы спросите: каким образом? Отвечу: надо познакомиться с ним. Вчера матросы с "Тритона" попросили Интерклуб организовать для них экскурсию в горы. - При этих словах Сорокин посмотрел на лейтенанта Сидоркина, и тот закивал торопливо, опасаясь, чтобы подполковник снова не засомневался в его способности понимать с полуслова. - Экскурсией будет руководить сама директриса Евгения Трофимовна. Знаете ее?
- Встречались раз, - сказал Сидоркин.
- Дама она артистичная, так что ничему не удивляйтесь…
Сидоркин и сам был из таких, которых начальник горотдела милиции определял двусмысленным выражением: "Человек - не соскучишься". Он служил в этом городе в армии, да так и остался, работал шофером, занимался на заочном юридическом. Когда вызвали в райком и предложили работу в милиции, сразу же согласился. Но, как признавался своим приятелям, только потому, что накануне смотрел по телевизору кино про милицию. Думал, сразу в дело. А его посадили на машину. Поездил полгода, пошел к начальнику. Подумалось, что, если еще пьяных повозит, сам запьет. Долго смотреть на такое - можно все человечество возненавидеть. И себя заодно. Начальник, понятно, воспитывать начал: "Кто-то должен возить нечистоты?" А Сидоркин свое: "Кто должен, тот пусть и возит…" Удивительно, как его не выставили тогда из милиции. Но начальник только улыбнулся грустно: "Книжек начитался? Приключений ищешь? Будут тебе приключения, не возрадуешься". И перевел к Коновалову.
И Сидоркин действительно вначале не возрадовался. То на машине, а то все пешком. Да крадучись. Угрозыск, как известно, со знаменами не ходит… А "нечистот", о которых говорил начальник, на новом месте Сидоркину сразу же пришлось повидать столько, что его бывшие подопечные, которых он возил в вытрезвитель, показались тихими и совсем безобидными овечками.
Ему повезло. Вскоре, как пришел, начались поиски одного валютчика. Прежде этот тип "работал" в Одессе и, естественно, попался "на крюк". Это ведь все равно случается рано или поздно. В "норе" не усидел - терпение не то. Решил уйти за границу. Но не из своего же порта. И вот он исчез из Одессы и, по некоторым сведениям, вынырнул где-то здесь, возле своих дружков.
Что о нем было известно? Да ничего, кроме словесного портрета: бровишки белесые наискосок, словно его кто-то в детстве удивил раз и навсегда, подбородочек острый, как у мыши, кепка грузинская - блином. Да еще кличка - Живоглот. Кличка - уже кое-что, но ведь это не фамилия в паспорте, поди-ка узнай о ней.
Ходили они по улицам всем угрозыском, в лица заглядывали. Кепок было много, удивленных физиономий еще больше. Тогда Сидоркину пришла в голову "гениальная" мысль: чего ходить, когда можно стоять, а еще лучше сидеть? Где-нибудь у окошка. Люди мимо идут, как на смотринах. И зашел в кафе, и встретил приятеля по автобазе - шофера Пашку Чумакова. Посидели у окошка, он и говорит: "Чего ты их на проспекте-то высматриваешь?" - "Кого?" - "Да тех самых. Разве я слепой? Ты в бильярдную шагай, что в парке, там теперь вся шваль собирается, там у них вроде штаб-квартиры". - "Ты откуда знаешь?" - "Слыхал. Это при тебе, раз ты в угрозыске, никто не скажет. А шофер для всех свой…"
В общем, надоумил. Пошел Сидоркин в бильярдную, заплатил сразу за два часа, стал играть сам с собой. А какая там игра, когда кий в руки взял второй раз в жизни. Маркера учить не надо - всех насквозь видит. Подослал к Сидоркину двоих - на деньги…
Сидоркин, играя, все слушал, по сторонам поглядывал. И поймал веселое в общей шумихе: "Бей его, Живоглот, кием по макушке!.." Поглядел на партнера - ни капельки непохож на словесный портрет - брови серые, как у многих, подбородок обыкновенный - отъевшийся. Вот только кепка как у того грузина, что стоит на рынке с мандаринами…
Через неделю майор Коновалов поздравил Сидоркина с премией. И поглядел с любопытством: "Есть в тебе что-то, Сидоркин, определенно есть…"
Но то дело казалось забавой по сравнению с предстоящим.
Целый день он работал над своим внешним видом. Пиджачишко замусоленный и пропыленный - раздобыл у соседа - рабочего с железнодорожной станции, руки натер графитом от разломанного карандаша, чтобы выглядели неотмываемыми. И видно, не перестарался. Подполковник Сорокин хоть и усмехнулся, но одобрил, сказал: "Немного театрально, однако убедительно".