– А что у тебя ещё может быть? – с невообразимым презрением спросил Озирский. – На что махнёмся? Я ведь и без тебя про эти схроны всё знаю. Ты мог бы и вовсе рот не открывать. Конечно, чистосердечное признание, раскаяние и помощь следствию могут облегчить твою участь, но совсем вывести тебя из-под удара не получится ни у кого. Я-то и не собираюсь этим заниматься. Но и Уссер, патрон твой, скорее зароет тебя в одной из тех ям…
Озирский вдруг увидел, как дёрнулся Лобанов от этих слов, прикрыл глаза, будто вспомнил что-то, и торопливо полез за сигаретами. Андрей достал свою пачку, чтобы не брать курево от Лобанова, и против воли вспомнил, как всё начиналось. Он, конечно, не говорил ни Петренко, ни Грачёву, ни Горбовскому о том, каким образом вышел на землекопов. Не говорил, потому что об этой его тайне знал один Сашка Минц, который молчал, как та самая могила. Но сейчас Минц ещё был в санатории после ранения, и потому Андрей нёс свой секрет в одиночку.
Вся история с тайниками на кладбищах началась летом, когда Клавка Масленникова наконец-то решила объясниться в любви родному отцу. Конечно, надо было бы уже давно ей во всём признаться и попросить переключиться на поиски нового мужа где-нибудь в другом месте. Но история с Клавкиным появлением на свет выглядела так пошло и постыдно, что язык Озирского сразу же деревенел.
Клавдия же, едва дождавшись, пока пройдёт год после смерти Стаса, начала словно бы между прочим закидывать удочку и выяснять, не хочет ли Андрей взять в дом хозяйку. Получив корректный, но твёрдый отказ, Масленникова по-деревенски разрыдалась в голос. Андрей полночи отпаивал её валерьянкой, кипятил чай, грозился подключить психиатра и ругал себя последними словами за то, что вообще пришёл к ней на съёмную квартиру. Надо или колоться, или порывать отношения, но у Андрея не хватало сил ни на то, ни на другое.
Клавка сидела в кресле, вся распатланная, очень похожая на сказочную Медузу-Горгону, и говорила низким, то и дело срывающимся голосом:
– Рэмбо, мне же ничего не надо, кроме твоей любви! Даже не любви, а просто ласки. У тебя же баб навалом. Девчонки говорили, что замарьяжить тебя – не проблема. Я про Власту Сорец всё знаю, и ещё про многих. И про то, что Наташка-Фея твоей законной супругой была. Значит, ею не брезговал, а меня в упор не видишь? Честно, труднее найти такую, которая бы с тобой не спала! А вот мне, получается, не судьба. Что ты корчишь из себя святого-то, Андрей? У тебя уже и жены нет, изменять некому. Жалко, да, утешить вдовицу горькую? Ляляки свои, как рубли бережёшь? А я ведь Наташку-то твою хорошо знаю. Она для ментовки числится барменшей в "Прибалтийской", и не придерёшься к ней. На законных основаниях там путанит. Она свидетельство о разводе ваше нам всем показывала. Стерва такая, "Опель" себе купила. Ездит, будто благородная! Везёт же некоторым! А я, как проклятая, как будто всех гаже. Вон, Юльке Чернобривец Мотька Лобанов золотые цацки дарит за любовь. А она же карманницей была, щипачкой, а потом за драку срок мотала. И лет ей много, уже за тридцать. Зубы сплошь фальшивые, да фиксы на передних. А, пожалуйста, Мотька ворованные драгоценности на неё переводит. Юлька говорила по пьянке, что у него таких тайников по разных кладбищах много. В цинковых гробах, чтобы не испортились, зарывают в могилу камешки и золото. А сверху плиты кладут, будто бы ребёночек похоронен или "афганец". Сволочи, креста на них нет! И вот она с таким живёт, жрёт и пьёт сладко…
– Погоди-погоди! – Озирский даже чуть не выронил склянку с лекарством. Дело дошло до того, что он накапал валерьянки и себе. – В гробах драгоценности? Это уже интересно. Расскажи-ка, Клаша, вся сначала, и поподробнее! Ты же знаешь, что я из милиции, а всё-таки завела разговор. Хочешь отомстить им? Тогда валяй…
– Только это тебе, извергу, и интересно! Хоть бы о другом спросил! Тебе же уже тридцать четыре, а мне девятнадцати нет!
Клавдия снова залилась слезами, но потом, чтобы угодить любимому, выложила всё, как на духу.
Андрей кое-что уточнил по своим каналам, и сенсационные откровения подтвердились. Ему опять повезло – ведь этого разговора могло и не быть. Но всё-таки он считал, что по праву может гордиться своей очередной победой. Вот бы ещё с Авериным вопрос прояснить побыстрее. А то работы скопилось много, и времени совершенно не хватает. Да ещё этот Лобанов непонятно о чём балясы разводит, когда всё и так уже явно…
…– Андрей, войти ты в моё положение! Я – человек подневольный, и надо мной – куча всяких разных, – продолжал ныть Лобанов. – Что тебе уж так приспичило государству эти камешки возвращать? Других дел нету, что ли? Все воруют, а ты, как святой, всё равно…
– Положим, там не только камешки зарыты, – словно бы между делом ответил Озирский. – Ты что, Матвей, мало трупов закопал? Что уставился? Думал, что не знаю?
Озирский опять закурил, прикрывая ладонями огонёк от ветра, и так выразительно взглянул на Лобанова, что тот покрылся испариной. "Неужели знает? Про Аверина, про парня вчерашнего и девчонку с косой? Нет, тогда бы он, наверное, не так со мной разговаривал. Скорее всего, просто слухи пересказывает. А слухи поди ещё пришей к делу…"
Андрей, вновь заметив испуг в глазах Лобанова, насторожился по-серьёзному. Конечно, землекоп сейчас каждого куста боится, но всё-таки дело нечисто. Видимо, совсем недавно произошло что-то, заставившее Лобанова пойти на контакт. Не только кассеты в гостиничном сейфе заставляют могильщика дрожать за свою шкуру.
– Что, в точку попал? – усмехнулся Озирский и демонстративно посмотрел на часы. – Рыльце в пуху у вас, уважаемый. Одного иностранного коллекционера картин до сих пор с фонарями ищут. А ведь вы его ночью потихонечку зарыли, верно? Я и это должен скрыть? – Озирский выдохнул ментоловый дым. – Слушай, Мотя, катись-ка ты отсюда! Хоть лопни, а ничего не добьёшься. Материалы сегодня же будут на Литейном, а что тебе за это сделает Ювелир, мне безразлично. Придётся вам всем сидеть, и это в лучшем случае. Семён Ильич ведь и зачистить вас может, чтобы его светлое имя не замарали. Ничего не поделаешь. Кататься любишь – вози саночки…
Лобанов не уходил. Он растерянно кусал губы, словно решаясь на что-то. Когда Озирский повернулся к нему, заговорил горячо, сбивчиво, глотая окончания слов. Несмотря на то, что на Заячьем острове в этот ранний час действительно больше никого не было, Матвею казалось, что его слышит весь город – так далеко разносятся слова.
– Андрей, послушай меня! Я правду сказал, что заплачу не деньгами. Это больше, чем взятка. Это – жизнь твоя! Если ты кассеты в ментовку не сдашь, расскажу интересную вещь. Я ведь жизнью рискую, век воли не видать! Побожись, вон, на собор перекрестись, что не заложишь меня. А уж я отблагодарю – на всю жизнь запомнишь. Я не раскидываю, говорю только правду. Ты этим себя спасёшь. А крёстную клятву не переступишь, я знаю. Тебя хотят заделать. А дальше скажу, когда побожишься…
Озирский издалека кинул в центр урны потушенный "бычок":
– Это касается только моей жизни?
– Да, да, только твоей! – Лобанов придвинулся поближе, и глаза его загорелись надеждой. – Что, согласен?
– Если только моей, то нет. – Андрей качнулся вперёд, отделяясь от серого камня стены. – Это всё? Больше тебе нечего предложить?
– Ты себя ценишь ниже, чем эти дерьмовые кассеты? – изумился Мотя. На такую реакцию Андрея он ни в коем случае не рассчитывал.
– Я совесть свою ценю выше всего. И – прощай. Не советую делать глупости – вам и так солидные срока светят. Подумал бы, как завязать, – сын ведь у тебя в интернате. Жена твоя бывшая насмерть под машину попала. А ты этой лахудрой рыжей тешишься. Я б таких отцов, как крыс, травил…
Озирский повернулся и, не оглядываясь, пошёл к Иоанновскому мосту. Лобанов остался стоять на блестящем булыжнике, глядя ему вслед. Потом со всей силы ударил кулаком по стене раздевалки, чуть не проломив её, и яростно сплюнул. Это ж надо остаться в такой замазке – потерять время и, самое главное, всякую надежду на спасение! Надо скорее отсюда смываться, пока не поздно, и молить Бога, чтобы Озирский нигде не рассказал об этом их разговоре…
* * *
По тому же Иоанновскому мосту Лобанов вернулся к своей "девятке", открыл дверцу, включил зажигание. Настроение портилось в каждой секундой, потому что интуитивно Матвей чувствовал свою ошибку. Надо было без всяких условий всё Озирскому рассказать. И он не смог бы зашухерить своего спасителя, не такой он человек – всё "пацаны" говорили. А получилось хуже всего – Озирский теперь и слушать не будет, даже если ещё раз приехать. Да ещё леший его знает, осталась ли эта встреча у Петропавловки незамеченной для людей Ювелира…
Надо было ехать на кладбище, где Матвей числился на работе. Вернее, он до сих пор распоряжался своей бригадой, но времени на это почти совсем не оставалось. Сейчас надо бы съездить туда, навестить ребят – ведь долго не виделись. Мамедов сказал, что Матвей может понадобиться ему сегодняшней ночью или завтрашним утром, а нынешний день оказался неожиданно свободным.
Тёплое осеннее утро перешло в такой же пасмурный, сиреневый день. Создавалось впечатление, что сумерки задержались, не пожелали исчезать в положенное время. Любанов выехал из города, жадно задышал полной грудью, потому что сегодня ему особенно не хватало кислорода. "Девятка" проносилась мимо рябин, увешанных гроздьями красных ягод, мимо увядших акаций и облетающих садов. Матвею не хотелось ни курить, ни посасывать баночное немецкое пиво, как он это делал обычно.
Он словно бы впервые увидел лимонно-рыже-зелёный лиственный лес, свинцовое небо и рябину – кругом, куда только доставал взгляд. Неожиданно для себя Матвей остановил машину, вышел и стал рвать ветки с ягодами, низко пригибая к себе стволы. Когда вернулся за руль, был весь мокрый от осенней мороси. Проклиная себя за бабскую сентиментальность, Лобанов переключил скорость на девяносто километров и помотал головой. Он старался забыть о разговоре с Озирским, но ничего не вышло. Матвей грязно выругался и ударил себя кулаком по лбу. Через километр нужно было заворачивать на кладбище, где никто ничего не должен был знать.
Лобанов завёл машину на парковку. Снял "дворники" и зеркало, достал рябиновый букет. Потом он, воровато оглянувшись, нырнул в кусты, на ногах съехал вниз по скользкой от дождя тропинке. Там, под откосом, он вчера вечером закопал три тела и оставил только одному ему понятные знаки. На взгляд же не посвящённого человека, здесь были только канавы, заваленные всяким кладбищенским мусором – остатками венков, плит, оградок. Совсем рядом уже белели кресты и берёзы, над которыми с карканьем кружились вороны. Махнув на них рябиновыми ветками, Матвей подошёл к камню, оставленному на могиле несчастной троицы, и остановился, низко опустив голову.
Рядом шелестел под ветром куст волчьих ягод, а за ноги Матвея цеплялась пожухлая трава. Он положил рябиновый букет на могилу, перекрестился. А потом, застыдившись, бросился обратно. Хватаясь за кусты, выбрался наверх, быстро перекурил и зашагал к кладбищенским воротам. Здесь он был уважаемым человеком и потому держал марку из последних сил. От посёлка к церквушке тащились одетые в чёрное старухи. Они опасливо обходили похоронные автобусы и катафалки, осеняли себя крестами и бормотали молитвы.
Хмурые мужики в обляпанных грязью сапогах раскланивались с Матвеем издалека и ломали перед ним шапки. Раньше Лобанову это нравилось. Он считал себя хозяином на вверенной территории, от которого зависит если не всё, то очень много. Жалел, что родная мамка не дожила до этого его триумфа, очень гордился собой и считал жизнь удавшейся. Он тешил себя словами о том, что каждый устраивается, как может, и стыдиться тут нечего. Но сегодня на него нахлынуло предчувствие собственной близкой смерти, и Матвею очень захотелось напиться…
Увидев "бугра", из-за гранитного розового памятника выбежал Степан Гарбарук – шустрый мужичонка в ватнике и в таких же, как у всех, грязных сапогах. Он тоже снял шапку. Низко поклонился, дыша дрянным перегаром. Гарбарук раньше всех появлялся на кладбище, уходил самым последним. И потому Лобанову казалось, что у него нет ни дома, ни семьи, и спит он где-нибудь в старом склепе.
– Матвей Петрович, там на седьмом участке за могилку не желают-с платить, сколь вы насчитали. Права качают. Ироды, жаловаться грозят. Что делать прикажете?
– Камнем яму завали, – не останавливаясь, приказал Лобанов. – И, пока не заплатят, не вели мужикам доставать. Тоже мне – права качают! Нету у них никаких прав. Нынче все права у нас, Стёпа. А так пусть на своей фазенде хоронят покойничка, тогда в своём праве будут…
Матвей опять закурил, угостил Гарбарука. Тот, поблагодарив, рысцой побежал по дорожке выполнять приказ старшого. Матвей же прошёл к конторе, где уже давно топталась старушка в тёмном полушалке. Заметив Лобанова, она мелко засеменила к нему, потом отвесила поясной поклон. Руки её нырнули за отворот плюшевой жакетки, откуда тут же появился потрёпанный кошелёк.
– Батюшка Матвей Петрович, мне бы могилку выкопать… – заблеяла она, беспрестанно осеняя себя крестом. – Старика хороню – ты уж подсоби. Нет у меня никого, милый, на тебя вся надежда.
– Пошли, мать, в контору! – Лобанов потянул на себя дверь, – неудобно здесь-то беседовать. Входи давай, и сразу направо, к столу. Я сейчас подойду…
С бабки удалось содрать сверх прейскуранта пятьсот рублей. Мотя решил взять себе триста, а по сотне отвалить могильщикам, Чтобы не обижали понятливую клиентку. Выпроводив просительницу, Матвей уже хотел выйти на крыльцо и позвать Гарбарука с бригадой. В это время под окном раздались приглушённые голоса. Сначала Матвей не обратил на это внимания, но вдруг услышал своё имя, и застыл на стуле, даже не успев спрятать "левые" деньги.
Осторожно выглянув из-за занавески, Матвей увидел, что на лавочке, где обычно отдыхали землекопы, сошлись двое – вчерашний Шипшин и Мартемьянов, тоже бригадир и конкурент Лобанова. Похоже, мужики не знали о прибытии последнего на кладбище и особенно не стеснялись в выражениях.
Старуха ещё шаркала по крылечку своими чёботами, а Матвей, начисто позабыв про её подношение и просьбу, метнулся к канцелярскому шкафу. Купюры остались лежать на органическом стекле, под которым соблазнительно изгибалась почти голая мулатка – участница карнавала в Рио-де-Жанейро. Спрятавшись за шкаф, Матвей прижался спиной к стене, оперся рукой на подоконник и весь обратился в слух.
Мартемьянов прокашлялся, сплюнул и заговорил снова:
– Знает он слишком много! Понял, студент? Его всё равно вот-вот в стойло упрячут, а он там нас всех заложит. Чего ему, Мотьке-то? Не захочет один за всех чалиться, как пить дать. А так, ежели его не станет, остальным отпереться можно. С мёртвого какой спрос? На него всех собак повесят, а мы вроде как и не при делах…
Матвей почувствовал, как холод ползёт по позвоночнику, разливается внутри тела. Он медленно поднял чугунную, негнущуюся руку и вытер пот со лба. Потом облизал губы сухим языком и привалился плечом к шкафу.
– Так уже решено? – дрожащим голосом спросил Шипшин.
– А как же! У нас в долгий ящик не откладывают, студент. Не сегодня, так завтра утречком Мотенька наш погибнет от несчастного случая. Он в последнее время часто бухой за руль садится, на службе тоже зашибает. Много ли надо, чтобы к праотцам отправиться? На такого никакой надежды быть не может. Засветился – получи, как говорится.
– Т-так и я… – Шипшин стал заикаться. – Я тоже з-знаю, г-где эти м-места… Ч-чего т-теперь м-мне, умирать?..
– Погоди, поживи ещё, студент! – засмеялся Мартемьянов. – После того, как Мотьки не станет, и ты чистым останешься. Он всё знал – и точка. А ты не при делах. Держись такой тактики – дольше протянешь. Начальство – оно всегда "верняков" привечает. Когда есть покойник, всегда можно выскочить, в рот меня! А я и знал, что по Мотьке скоро панихида будет. Задумываться стал, вопросы задавать. В мозгах у него какая-то пакость завелась. Буркалы отворачивает, таится. А ну как в ментовку побежит? Терять-то уже нечего. А так мусора, может, подобреют. Вот те крест, студент, что задумал Матвей Петрович что-то поганое. Чем скорее его загасят, тем нам всем будет спокойнее. Шеф приказал караулить его тут, чтобы не смылся. Как появится, чтобы глаз с него не спускать. Ты смотри, студент, не скажи ему ничего такого, а то сам рядом ляжешь…
Судя по скрежету консервной банки, которая уже давно стояла на лавке, они оба встали и погасили чинарики. Потом взяли свои лопаты и потопали по дорожке от конторы – как раз в ту сторону, куда недавно пронесли на руках гроб. Лобанов тяжело дышал, даже не пытаясь вытирать блестящее от пота, перекошенное лицо. Он оскалил крепкие белые зубы, не испорченные даже двумя "ходками", и мучительно застонал.
– Кур-рвы! – Матвею показалось, что челюсти его с треском крошатся. – Петухи! – Он лихорадочно застёгивал куртку. – Мотьку сделать, на него всё повесить, а самим чистенькими остаться? Хрена вам, останетесь вы! Там, на кассетах, все засняты, а не только я один. Ишь ты, падлы, барана нашли себе для заклания!
Матвей уже не обращал внимания на деньги. Оглянувшись в последний раз на стол, он удивился, как быстро эти бумажки потеряли для него всякую привлекательность. С жиру, всё с жиру. Придумали себе ценности, душу Дьяволу за них продают, от друзей отрекаются, от совести. А вот сейчас чем эти фантики помогут? Лежат себе на стекле и будут лежать, даже когда Матвей Лобанов сгинет. И только ради того, чтобы не доставались они суке Мартемьянову, Матвей сгрёб купюры и сунул во внутренний карман. Потом вытащил брелок с ключами и подошёл к своему сейфу.