– Севка, прекрати, ты безумен! – Андрей спустил ноги на пол. Захар и Тим бросились укладывать его обратно.
Филипп же тихо сказал Грачёву:
– Бог мой, как же я тебя понимаю!..
– Докурилась, кобыла, дошлялась по ночам в кабаки! – Кривая усмешка так и приклеилась к сведённым судорогой губам Всеволода. – Мама Лара святая женщина, она же умрёт на месте! Это где же видано, чтобы здоровая девка, метр семьдесят ростом, ни к чему в доме пальцем не прикасалась? Я и матери её, и бабке говорил, чтобы у Дашки хоть какие-то обязанности в семье были…
Грачёв вскочил со стула. Подошёл к трёхстворчатому окну. За стеклом разливалось пасмурное осеннее утро. И тоже летали чайки.
– Ведь даже шмотки свои не постирает… Ах, она ручки испортит! Ах, она – наша надежда! Она и так, бедненькая, устаёт. Сиротка несчастная, у неё нет отца, так пусть погуляет. Когда он был жив, Дашка по струнке ходила. Теперь распоясалась, и сиротство для неё, как блаженство. Косметика вся из коммерческого, а сама копейки в дом не принесла. Мать с бабкой ласточке своей то и дело деньги дают на всякую ерунду. От переутомления начала бандитов постель водить… – Всеволод прижался лбом к стеклу, будто хотел его выдавить. – Вы как хотите, а я её прикончу, лярву!
– Не вздумай! – Андрей, зная друга, всерьёз воспринял угрозу. – Не стоит того эта история. Ну, с кем не бывает? Ошибки молодости, и только. Она же не специально его привела.
– Ещё бы специально! – прорычал Грачёв. – Тогда бы я даже тебя не послушал! Но как можно простить её после всего, что с тобой приключилось? Конечно, ты можешь ей грех отпустить – твоё право. Претерпев муки, ты проявишь благородство и спустишь всё на тормозах. Но если бы кто-то из нас тогда назвал Филиппа по имени? Тогда им с Тимом тоже была бы хана. И их семьям, между прочим, а там двое детей. Кроме того, сам факт наличия уссеровского шпика в постели моей сестры о чём-то говорит? Нет, даже не моей, а сестры Михаила Ружецкого! Дочери самого Сириуса! Уссер проиграл ему в восемьдесят шестом, а сейчас победил. Именно так я это и воспринимаю. Да вся "малина" Питера будет на меня теперь пальцами показывать. Имя этого парня Элеонора не назвала?
– Нет, к сожалению.
Озирский очень переживал и не знал, куда девать глаза, руки. Кроме того, изнутри его тело сжигал жар, и на лбу то и дело выступала быстро высыхающая испарина. Забинтованной ладонью Андрей прижимал к груди повязку и с трудом сдерживал кашель.
– Тогда я это узнаю. – Филипп вынул блокнот. – А пока не мешало бы накоротке вот с этим ознакомиться. Андрей, ты и вправду ничего не слышал? Ни выстрелов, ни криков? Да там так вороны орали, что мёртвого подняли бы…
– Значит, я был мертвее мёртвого, – глухо сказал Андрей. – Дело в том, что после первой инъекции я ясно увидел твой дом в Песочном. И сумел сообразить, что ещё чуть-чуть – и реальность перестанет для меня существовать. Тогда я все мысли сосредоточил на одном – на противодействии дурману. Мысли уже путались, но всё же удалось сбросить наваждение. Минут пять судорог, потом – проливной пот – и я смог двигаться. Видения пропали. Боль была такая, что раскалённый утюг – ерунда по сравнению с ней. А когда Элеонора вколола вторую дозу, я вырубился моментально. И, представьте себе, очутился на концерте в школе. Это было накануне седьмого ноября шестьдесят седьмого года. Тогда широко отмечали пятидесятилетие революции. Мне было десять лет, и я пел "Орлёнка". Долго репетировал, помню, очень волновался. Потом пришлось на "бис" несколько раз выходить с этой песней. Так вот, почему-то я вернулся туда, на сцену. Стоял в белой рубашке, с пионерским галстуком. Помните, там такие слова? "На помощь спешат комсомольцы-орлята, и жизнь возвратится ко мне!" Именно эту фразу я и спел в беспамятстве. Как будто почувствовал, что меня выручат. Или кто-то утешить хотел – дед, например.
– И никого из агентов больше не видел? – удивился Готтхильф.
– Нет. Ни первого, ни второго.
– Ты имеешь в виду человека в окружении Стеличека? – догадался Филипп.
– Да, именно. Мамедову и его подруге были нужны именно эти имена. Видимо, хорошо Митю тогда мы пощипали, – ухмыльнулся Озирский.
– Да уж, я знаю, что Инопланетянин ночами не спит, подушку грызёт, – подтвердил Готтхильф. – У него уже паранойя развилась. Конечно, понять можно. Действует "крот" в ближайшем окружении, а кто – непонятно. Я, конечно, не имею права задавать такие вопросы, но всё же интересно. Кто слил тебе эти автобусы?
– Вдова Сакварелидзе Арина. Но это – между нами. Я не могу отказать тебе – ведь ты спас меня уже дважды, – сурово сказал Андрей. – Она сделала это только лишь из любви ко мне, а не по каким-то другим соображениям.
– Я очень обрадовался, когда Зураба прикончили, – немедленно отреагировал Филипп. – И, уж поверь, Мите радеть не стану. Мы с ним смертные враги. И когда-нибудь наступит развязка. Дядю он мне, разумеется, не простит. Но и я, сложа руки, сидеть не стану. Как там получится, один Бог знает. Авось, и на сей раз Он поможет. – Филипп постучал по краю письменного стола. – А что касается Сакварелидзе, то это был настоящий злой гений. Его мозг просто фонтанировал разнообразными пакостными идеями. Он держал под каблуком Тер-Микаэльянца, номинального главаря этой группировки. А сам постепенно всё прибирал к рукам. Они ведь кузенами были, как мы с Тимом – сыновья родных сестёр. Разумеется, все средства в семье оставались по-любому, кто бы ни оказался наверху. Но Зураб просто характером гораздо сильнее Ншана был. А изображал его подчинённого – просто для прикола. И ещё для того, чтобы тень на плетень навести. Денег и наглости у Зураба хватило бы на то, чтобы весь базарный пирог сожрать. Для того и оружие закупали в огромных количествах. Вот. Всеволод, говорил я тебе – всё зло от баб! Сакварелидзе это с блеском подтвердил. Никто его не мог зашухерить, а собственная жена подвела под монастырь.
Готтхильф раскрыл блокнот Норы Келль, а Крафт с тревогой посмотрел на часы.
– Филипп, нам нельзя днём разъезжать в таком виде. Кроме того, у нас шинкари в багажнике. Ты об этом подумал?
– Сейчас поедем! – махнул рукой Обер. – Смотаемся ненадолго на Невский. – Он поймал вопросительный взгляд Захара. – Ювелира нельзя в живых после этого оставлять. Наступил змее на хвост – руби её надвое…
Филипп говорил, а сам читал записи, и постепенно менялся в лице. Горбовский, заметив это, заглянул через плечо Филиппа с серебряным погоном. Потом стал читать вслух, поднимая брови всё выше и вытирая лоб носовым платком.
– "После пяти минут полной обездвиженности внезапно risus sardonicus, сардонический смех", – перевёл Филипп с латыни.
Андрей, откинувшись на подушки, слушал очень внимательно. Грачёв, жадно дыша морским воздухом через открытую форточку, никак не мог прийти в себя после разоблачения сестры. Он не ручался, что, когда увидит Дарью, совладает с собой и не совершит непоправимое.
– "Тонические судороги, по 10–15 секунд в течение семи минут с короткими перерывами. Зрачки расширены, но реакция на свет сохраняется. Мышечная гипертония, сухожильные рефлексы снижены. Сознание сохраняется. Дыхание поверхностное, учащённое. На восьмой минуте проливной пот, расслабление мышц, постепенное сужение зрачков. Температура субнормальная, тахикардия (100–110 уд. в минуту). При наличии опостотонуса и судорожного сокращения мышц живота переломов костей и разрывов мышц не произошло (в отличие от образцов Д.Д. № 5). Судороги дыхательных мышц, мышц глотки и гортани к асфиксии не привели (летальный исход у образца В.К. № 9). Результат опыта отрицательный. Целесообразно повторить инъекцию. Образец А.О. № 1 обладает всеми качествами, которые необходимы для проведения дальнейших исследований. Его хватит надолго…"
Больше записей не было. Филипп поднял голову, хотел что-то сказать и не смог. Его челюсти сжались, будто он попробовал собственного зелья. Пот тёк по лицу, капал с подбородка на мелованный лист блокнота, испещрённый красивым женским почерком с завитушками. В отличие от прочих медиков, Элеонора писала разборчиво.
– Андрей… – Готтхильф проглотил слюну. – Ты всё рассказал? Ничего не утаил?
– До главного я так и не могу добраться – вы всё время меня сбиваете с мысли. – Андрей завернулся в одеяло. Его трясло, и на щеках расплывались малиновые пятна.
Захар заметил это и решительно встал со стула.
– Сейчас же звоню в "скорую"! Андрей, ты можешь хоть разорваться, но я вынужден сделать это. Совсем с ума сошёл – такое скрывать! Чего она тебе наколола, неизвестно…
– Захар, мне не хочется объясняться под протокол. По крайней мере, в ближайшее время. Тем более что дело связано с массовым убийством, поджогом дома и всем таким прочим. Если бы меня избавили от дачи показаний, то я, возможно, согласился бы ехать в больницу.
– Ты имеешь право попросить не возбуждать уголовное дело. Тем более что все виновные уже погибли. А кто их прикончил, ты, находясь без памяти, не видел. Ответчиков нет в живых, а потому допрашивать тебя так уж срочно никто не станет. – Горбовский высунулся в коридорчик. – Ликушка, солнышко, дай телефон. Минутку, – он повернулся к своим гостям. – Если Сысой, мой младший, к себе не утащил, жена сейчас принесёт.
– Так что же у тебя осталось главное? – напомнил Грачёв, подсаживаясь к Озирскому.
Филипп уже стоял, расстегнув ворот чёрного, с серебром, кителя, и читал другие записи Элеоноры Келль, относящиеся к Андрею. От аккуратных строчек, изобилующих медицинской терминологией, веяло тёмным ужасом.
– Али Мамедов предупредил, что, если я не признаюсь, буду отправлен в какую-то лабораторию, в область. Там, по его словам, Элеонора с компанией проводили эксперименты на живых людях. Все препараты, синтезируемые подпольно, они считают нужным испытывать на "брёвнах". Так называются подопытные люди на японском спецжаргоне. Немцы называли их "мышами".
– Да что ты говоришь?! – Захар застыл с телефонным аппаратом в руках. – Ты не перепутал? Это точно?
– Точно. – Андрей потерял последние силы и теперь лежал пластом. – Я только под твоё честное слово соглашаюсь ехать в больницу. А там я никаких показаний не дам, слышишь? И всех вас попрошу никому лишнего не рассказывать.
– Уж как-нибудь, – проворчал Филипп. – Пожалуйста, Захар Сысоевич, что творится в наше время! Вам бы не старых мундиров бояться, а новых врачей-убийц!
– Прямо голова разрывается. – Горбовский потёр лоб ладонью. – Андрюш, что же это за опыты на людях? И ведь даже нигде не промелькнуло ни разу…
– Потому, что оттуда не было выхода, – объяснил Озирский. – А с Норой работали только доверенные люди. Мамедов сказал, что разные препараты, в том числе и "Г", вводят людям, неизвестно как туда попавшимся. Вероятно, кто-то из потеряшек может там отыскаться. Мамедов хвастался, что материала у Норы предостаточно. Люди сейчас пропадают пачками, и никто их толком не ищет…
Андрей слабо поморщился, и Тим наклонился к нему.
– Голова болит?
– Да, что-то сильно вдруг застучало.
– Вызывайте врача! – Филипп сжал губы, чтобы не сорваться на крик. – У нас с Тимом ещё куча дел, так что мы откланяемся. Насчёт лаборатории в области я постараюсь выяснить в самое ближайшее время. Через два часа или чуть позже сообщу результаты.
– Чёрт, как громко шуршат шаги по полу! – Озирский прикрыл ладонью воспалённые глаза. – Никогда раньше не подозревал, что это так мучительно.
– Менингеальный синдром, – сразу же определил Филипп. – Поезжай немедленно в больницу. Тебя тошнит, я вижу? Ничего, пройдёт! Моя терапия, как правило, помогает. Пусть тебя обследуют, подержат под капельницей, если надо. И всё будет о'кей. А мы побежали – время не ждёт!
– Захар Сысоевич, думаю, что этим делом надо плотно заняться, – Всеволод указал на блокнот. – Филипп, разреши, я возьму его себе. Надо бы затребовать сведения по всем бесследно исчезнувшим людям. Особенно в тех случаях, когда имеется подозрение на убийство, а труп не найден. Саламатины, Исаева, возможно, ещё кто-то. Очень может быть…
Горбовский тем временем уже нажимал кнопки на аппарате, а Всеволод листал блокнот. Перед его глазами прыгали чёткие, без единой помарки, строчки. Он словно опять стрелял в эту страшную женщину с прекрасным лицом Мадонны, и никак не мог её совсем прикончить.
– Филипп, ты глянь, как будто в поликлинике писала! "Ожог 3–4 степени. От двух до пяти процентов поверхности кожи. Частичное обугливание тканей. Поражённая поверхность слегка влажная, рыхлая клетчатка в зоне ожога и по периферии, отёчна. Резкое расширение зрачков. Учащение пульса до 100 ударов в минуту, хорошее наполнение. Дыхание частое и поверхностное. АД после кратковременного повышения в норме. Слабое подёргивание нижнего правого века. Видимой реакции на боль нет при сохраняющейся восприимчивости. Двухстороннее кровотечение из носа. Прекратилось через пять минут…"
Захар отвернулся от телефона.
– Сказали, что сейчас приедут. Ничего, выскочим как-нибудь. Андрей всех заставит плясать под свою дудку, в том числе и врачей.
– Всё, времени больше не остаётся. – Готтхильф стоял у софы в своем злополучном мундире. – Андрей, счастливо тебе вылечиться. Ни о чём не думай, я берусь всё уладить. Документы из сейфа в "баньке" оставляю здесь. Да, Захар, вас можно поздравить с повышением?
– Больше месяца уже прошло, а я закрутился и забыл. Даже в семье не обмыли мои звёзды, – признался Горбовский. – Спасибо за поздравление. Будем стараться.
– Картина маслом! – Андрей, несмотря на немочь, по достоинству оценил юмор. – Обер поздравляет оберста, то есть полковника. Единство и борьба противоположностей.
– А я здесь подожду результатов. – Грачёв удобно расположился в кресле. – Домой идти совершенно не хочется, да и документы надо посмотреть. Когда Филипп всё выяснит, нам будет, с чем ехать на Литейный…
* * *
Утро нового дня выдалось не таким жарким, как прошедший вечер. Купол Исаакия и шпиль Адмиралтейства обволокло пепельным туманом. Листья в садике около поворота на Невский, тихо шурша, опадали и терялись в той же самой плотной дымке. Людей на улицах было совсем мало – они блаженно отсыпались после трудовой недели. Теперь "Волгу" вёл Филипп, а Тим дремал на заднем сидении. Они были всё в той же форме, и как будто не придавали этому значения. Впрочем, переодеться было всё равно не во что, и потому братья просто позабыли об этом.
Филипп, глядя на плавающие над Невой клочья тумана, уже в который раз обдумывал свой план. Он успел выкурить десять штук "Винстона" за то время, что они ехали от Морской набережной до Невского проспекта, и теперь голова гудела, как барабан. Безумная ночь, скрываемое волнение, чрезмерная доза никотина – всё это приводило Готтхильфа в какое-то странное, почти что просоночное состояние. Он видел себя. Тима, их машину, весь Невский как бы со стороны и сверху, что могло повредить в самом скором времени.
Совершенно некстати захотелось есть, и в желудок вгрызлась боль. Филипп пожалел, что бистро "Невский, 40" сейчас не работает, и откроется только в двенадцать. К тому же, охранники Уссера, как правило, заседали там, а не торчали, как сейчас, у тела. Не повезло ребятам – придётся их тоже мочить. Ни одного свидетеля нельзя оставлять, особенно в таком деле – это Обер знал твёрдо.
Проехав Мойку, Филипп встряхнулся. Он снова вспомнил о блокноте, оставленном у Грачёва, и одурь моментально пропала. Его словно обожгло изнутри, кровь прилила к щекам. Вот уж верно говорят – "Не рой яму другому, сам туда свалишься!" Обер едва не погорел из-за собственного препарата. Опять ему помог Бог, спасла фамилия.
Но и сам он не оплошал, потому что чуть менее двух лет назад, в крематории, сделал верную ставку. Любой другой человек на месте Андрея Озирского, более слабый морально и физически, сдал бы агента в "баньке". И каюк бы тогда с петухами, как сказал Грачёв. И им с Тимом, и их семьям…
Ярость и обида душили Обера из-за того, что именно Андрей, один из немногих, кто был по-настоящему дорог ему, использовался как "бревно". То, что с ним делали, лишь сначала можно было назвать пытками. Потом же издевательства, благодаря Норе Келль, приобрели совершенно другой смысл. Нужно было выжечь эту заразу, вырвать с корнем как можно скорее, чтобы никогда больше Готтхильфа так не мучила совесть. Он должен был сделать так, чтобы препараты "Г" никогда больше не использовались так, как в "баньке" и где-то далеко в области, в непроходимых болтах.
Да, Филиппу грозила реальная опасность в том случае, если бы Ювелир уцелел, но он об этом сейчас не думал. Оглядываясь, не узнавая посеревшего Спаса-на-крови и Казанского собора, раскинувшего полукружье своих стен справа по ходу "Волги", всё вспоминал записи покойной дьяволицы. Она была уверена в полной безнаказанности, в сказочной неуязвимости, и потому беззаботно откровенничала со своими жертвами.
– Его хватит надолго… – пробормотал Обер, чуть не прокусив губу.
Когда они трое вчера мчались вот в этой "Волге" к Белоострову, у них и мысли не было о таком развитии событий. Значит, не смерть грозила Андрею, а жуткая перспектива стать подопытным животным. Прав был покойный Мамедов – никто сейчас людей не ищет. Никто. Нет ни возможностей, ни желания. К тому же, безотказно действуют два самых древних, как мир, способа заткнуть рты людям – смерть и страх. Кто не поддаётся на угрозы, тот погибает.
Ювелир думает, что всё равно выйдет сухим из воды, потому что ни один человек в городе не посмеет поднять на него руку. Жаль, что там, на "третьей квартире", у Филиппа не будет возможности вести такие же записи, как вела Нора Келль. Вот уж интересно было бы запечатлеть реакцию Семёна Ильича, когда ему приставят дуло к сердцу! Андрей, солнечный человек, ты даже то, что с тобой случилось, можешь воспринимать без патетики, даже со смешком. Прости, но мне это не дано!..
"Волга" затормозила у поворота под арку, на сей раз её никто не ждал. В столь ранний час ресторан был тих и пустынен, но у входа в магазин "Север" уже колыхалась огромная очередь. Обер, впрочем, её в расчёт не брал. Людям, которые съехались сюда со всего Питера в надежде вырвать в драке торт или пирожные к какому-нибудь торжеству, не было дела ни до мужчин в немецкой форме, ни до выстрелов за зеркальными стёклами окон над их головами. Плевать, что кого-то там прикончат, пусть даже вставшие из могил фашисты. Не пропустить бы тот момент, когда начнут запускать вовнутрь…
Не таясь, напротив, громко стуча каблуками по асфальту, Готтхильф и Крафт пересекли двор. Эхо отлетало от стен, и казалось, что идут не двое, а, по крайней мере, пять или шесть человек. Под шинелью Тима прятался автомат, Филипп же решил обойтись "браунингом" и финкой.
Обер распахнул дверь и, пригнувшись, вошёл. Он постарался сразу же сориентироваться в темноте, и потому заметил двух охранников около маленького мутного окошка. Они обернулись на звук шагов и остолбенели, увидев немецкую военную форму. План Филиппа сработал и сейчас. Молча, не ускоряя шага, он поднялся на один марш и быстро, безошибочно вонзил финку прямо в сердце одному из уссеровских амбалов. Другому охраннику Крафт ударил дулом автомата под дых, а правой рукой нанёс смертельный удар по основанию черепа.
– Порядок, – тихо, по-немецки сказал Готтхильф брату. – Давай их в подвал, быстро!