- Ничего, ничего, какое там беспокойство! - хлопотала хозяйка Люба, наливая ему полную кружку еще теплого парного молока. - Это все ваша жизнь городская… До добра-то не доведет. На-ка вот, выпей! Молочко - оно все лечит. Ты, небось, дачник?
- Да вот, на дачу выбрался… В отпуск.
Сергей глотнул молока и потихоньку стал приходить в себя. Огляделся. Обои - в мелкий цветочек, на окнах - помидорная рассада в деревянных ящичках. На телевизоре - вязаная ажурная салфеточка и большая кошка-копилка. На полированном столе без скатерти - пустая тарелка с желтой каемкой и отбитым краем. Ситцевые нехитрые занавески, по стенам - портреты детей, стариков, свадебное фото хозяев. На полу - бидончик, детское ведерко. И… не может быть! Невиданный красоты портрет. Старинный портрет молодой женщины в тяжелой резной позолоченной раме, явно принадлежащей кисти большого мастера. В Третьяковке такому место… Откуда он мог тут взяться? Остолбеневший Сергей не мог взгляда от него отвести.
Художник изобразил свою модель облокотившейся на перила веранды. За усадьбой зеленел цветущий сад. За садом - река. Солнце уже заходило и последние тающие лучи освещали тоненькую фигурку с перетянутым станом. Волосы цвета воронова крыла, гладко зачесанные на пробор, темной дугой обрамляли лицо, спускались на уши и почти прикрывали их - видны были только мочки, чуть оттянутые овалами синих сапфиров.
Молодая женщина задумчиво глядела куда-то вдаль, темно-синие, почти лиловые глаза ее были печальны. Нежная грусть таилась в тонких чертах, в изломе изумленных бровей. А губы чуть улыбались… Будто знала она, что печаль - ненадолго, овеет и отлетит как вишневый цвет.
У Сергея даже дыхание перехватило, словно душу свою живую увидел… В чертах изображенной на портрете читалась такая беззащитность, такая ранимость, что невольно хотелось заслонить ее, защитить, увести куда-то… А над ней скорей угадывался, чем проработан был кистью силуэт лиловеющих ангельских крыл. Художник показал эти крылья бликами, полунамеком, прозрачной игрой светотени, но этого было вполне достаточно. Стоящая на веранде, скорее всего, знала о вышней всесильной защите, отблески ангельского света лучились в ее глазах - в них горел ровный, ясный огонь. И каждый, кто мог разглядеть в ней этот огонь, словно сам приобщался к тайному свету…
Сергей вдруг почувствовал, что невольно прикоснулся к какой-то тайне, и больше всего на свете ему захотелось ее разгадать. Он повернулся к хозяйке:
- Откуда у вас этот портрет? - его голос дрогнул, и она тотчас почувствовала в нем плохо скрываемое волнение.
- А, этот… мужу в наследство достался. - Говоря, она уставилась себе под ноги, старательно изучая крашеные доски пола.
- Мужу? - Сергей глянул на жалкого доходягу Валерия, который маячил в дверях, сомневаясь, идти ли ему восвояси или пока тут остаться… Дух перегара, шедший от него, уж плыл по всей комнате.
- Ты иди, Валера, иди! - Люба привычным усталым жестом огладила ладонями полы халата. Секунду помедлив, муж ее выскользнул в сени.
- Отец его портрет достал как-то по случаю, - уточнила она. - Что, нравится?
- Нравится, - Сергей поднялся с диванчика. - Ну, спасибо вам! Сколько я должен?
- Ох, да что вы! Ничего не должны, что тут? Вы молочко у нас брать не хотите? У нас дешево - по восемь рублей за литр.
- Молочко? - он еще раз взглянул на портрет. - Это можно.
- Сколько вам, литра три?
- Да нет, три мне много - я тут буду один, что с ним делать… Литра в день будет вполне довольно. А давайте по два через день, так вас устроит?
- Отчего ж, почему не устроит? Вы с утра приходите - часиков в десять-одиннадцать, я в это время дома, а потом на огород ухожу. А если в другое время будете приходить - так я вашу баночку вот в это ведро ставить буду. - Она вывела нежданного гостя в сени и указала на синее эмалированное ведро, что стояло среди прочих в углу.
- А водичку я в ведрах меняю - всегда холодная. У нас жирное молоко, хорошее, коровка сильная, молодая, вы не сомневайтесь!
- Вот и спасибо! Давайте я вам вперед заплачу, за месяц.
- Не-не-не, это потом! Вот попьете, поправитесь - тогда и заплатите. Такое у меня правило.
- Ну, как скажете. До свиданья. Так я завтра за молочком приду, а то сейчас мне его некуда…
- А я вам баночку свою дам, а вы ее после вернете. - Люба привычным движением наполнила двухлитровую банку, обтерла тряпочкой, крышкой закрыла. - Пейте на здоровьичко!
- Спасибо, спасибо! Значит, послезавтра приду.
И они распрощались. Сергей Алексеевич аккуратно уложил банку на дно своей полотняной дорожной сумки, вышел за калитку, задвинул щеколду, в последний раз глянул на окошко той комнаты, где находился портрет, и двинулся по дороге.
- Да уж, в наследство достался, как же! - хмыкнул он про себя. - Нет, с этим портретом явно что-то не так… И откуда он здесь? Где ты раньше жила-поживала, душа моя? - вдруг обратился он в мыслях к той девушке. - Где сейчас твои внуки, правнуки и были ль они у тебя?
Он должен был разузнать все о ней. Сергей верил: ничего случайного в жизни нет, каждая встреча для чего-то бывает послана… А эта встреча с девушкой на портрете казалась столь неизмеримо важной, столь выпадающей из обыденности, что он понял - в ней скрыт особенный знак. Некий свыше посланный знак, говорящий: смотри! Жизнь твоя - на краю, она набирает разбег, и не жди, не медли - лети! Обретай крылья! Все в нем ожило, наполнилось волей к жизни, сознанье прояснилось и задышало… Сергей явно увидел две вехи у себя на пути, и первую, такую тревожную, ранящую - призрак упавшего в колодец ребенка.
Он вдруг резко остановился - а может… то был не ребенок! Сережа много слыхал рассказов о кикиморах, домовых, о стихийных духах, которыми полнилась живая природа в языческом сознании наших предков. Он всегда относился к подобному со скептицизмом, с насмешкой интеллигента, отвергающего бабьи сказки. Но этот призрак… Наваждение. Стрелка на карте жизни, предупреждение об опасности…
И второй знак - портрет - зримо явленное на полотне ангельское присутствие. Свидетельство знающего… Этот знак ведет его к светлой цели, но какой? О том он не знал. Но верил: эта дорога в лето изменит что-то в его судьбе. Что-то доброе с ним случится. Что-то сбудется!
Сергей видел перед собой сияющие глаза, лилейный стан, а над образом девы - покров ангельской благодатной защиты. И когда он вступил в лесок за деревней, ощутил вдруг чье-то невидимое присутствие - что-то незримо сопутствовало ему. Сергею почудился шелест крыл - нет, не почудился, он ясно его услыхал. И почему-то перекрестился.
Глава 3
Письма
Когда Сергей Алексеевич отлеживался в доме у Любы, наши путницы, Вера и Веточка, уже достигли края деревни. Справа у последнего к краю дома горел высокий костер - жгли мусор, старый хлам, колченогие стулья, поломанные ящики, негодную обувь, какое-то тряпье…
Веточку так и потянуло к костру - в городе не так часто встретишь живой огонь. Подошла, стала всматриваться в языки пламени, а оно трещит, пляшет! Из дома вышел хозяин - здоровенный плечистый детина с рябоватым загорелым лицом. В руках он нес две связки старых журналов, перевязанных бечевкой. В одной связке - журналы "Здоровье", а в другой - какие-то совсем старые, незнакомые, с пожелтевшими от времени страницами. Он швырнул их на землю, рядом с костром.
- Что вы их, жечь хотите? - выговорила осмелевшая Веточка, пытаясь прочесть название старых журналов. Эта связка лежала ближе к огню и корешки их от жара постепенно меняли цвет, коричневея на глазах.
- Старые… - Веточка наклонилась пониже. - "Старые годы"! - прочла она вслух и обернулась к маме. - Мам, жалко как!
- А чего их жалеть, - отозвался хозяин, - только место зря занимают. Этого хлама - как грязи… Невесть сколько на чердаке провалялись - только пыль от них! А читать у нас это старье некому - нам с женой работы невпроворот, пашем тут с утра до ночи. Так что…
Веточка к маме прижалась, глядит, застыла как натянутая струна… И вдруг пташкой к журналам метнулась:
- Лучше отдайте их нам, мы возьмем!
Вера к дочери подошла, руки на плечи ей положила:
- В самом деле, не надо жечь. Если вам они не нужны, мы заберем. Хотите - заплатим.
Она присела на корточки, разглядывая ветхую, поблекшую обложку журнала, лежащего сверху в стопке.
- "Старые годы", тысяча восемьсот девяносто первый год. Ох, да им больше ста лет! Ну что, отдадите?
- Да берите, если не лень тащить! А деньги за что - я их все равно бы в расход пустил… Забирайте, чего там!
Веточка, пискнув от радости, подхватила тяжелую пачку и поскорей оттащила подальше от жадного пламени.
Распрощались с хозяином, за околицу вышли, в лесок пошли. Справа, как и было на плане у них обозначено, потянулись садовые участки за сплошным забором. Тут, не снижая скорости, машина их обогнала - новенькая "вольво", блестевшая как майский жук бронзовик. Пыли-то, пыли - с ног до головы наших путниц окутала, а машина свернула к дачным воротам. Из задней дверцы юркий мальчонка выскочил, прыгнул к воротам, вопит:
- Папа, давай ключи, тут замок! Ура, мы приехали!
Его мама дверцу открыла, ноги в траву свесила - франтиха такая, модными деревянными бусами вся увешана, шляпка на голове из плетеной соломки с букетом цветов - шляпку сняла, обмахивается…
- Миша, Миша! - кричит, - сядь в машину, папа сам все сделает, сам ворота откроет. Вернись, сынок!
А сынок ни в какую…
Вертится, скачет юлой, на проходящую Веточку косится, в помойку, что у ворот, заглядывает.
- Мам, - кричит, - ты гляди, какой абажур смешной! Как у нас, только весь ободранный!
- Дурачок, - его мама из машины вышла, ножкой в босоножке плетеной притопнула, - у нас абажур итальянский, он двести долларов стоит! - она с победным видом взглянула на худенькие тяжело нагруженные фигурки Веры с Веточкой, проходящих мимо. - Не трогай это рванье, фу, гадость какая!
Между тем, их папа, коротко стриженный крутолобый крепыш, в яркой цветастой рубашке и бежевых шортах распахнул ворота, вернулся к машине, сел за руль, все семейство разом дверцами хлопнуло, и машина скользнула на территорию дачных участков. Ворота закрыть за собой никто из них не удосужился, и одна створка тихо покачивалась, жалобно скрипя.
А путницы шли дальше. Миновали участки, вступили на шоссе из бетонных плит, которые обступал с двух сторон могучий лес. Сквозь хвою солнышко светит, прозрачные струи света на зеленые мхи ложатся, на полянки нежной кислицы, на округлые, плотные листья копытня, на бурые островки прошлогодней хвои…
- Мамочка, может передохнем?
- Скоро дойдем, миленькая, потерпи.
Минут через двадцать ходу справа в лесу показались дома. Неприветливые, молчаливые, заколоченные… Вот один сквозь ветки виднеется, за ним подальше другой. Приободрились, прибавили ходу.
- Они, Ветка, это явно они! Кажется, добрались…
Первый дом стоял метрах в ста от шоссе - заспешили к нему чуть не бегом. И действительно, ни тропинок, ни заборов, ставни закрыты наглухо, каждое окно поперек ставень железной скобой перекрыто. Дверь забита крест-накрест досками, вокруг дома все заросло крапивой.
- Что-то тут не очень мне нравится, - призналась Вера, обходя дом и на веранду заглядывая. - Мрачновато… Ну-ка, давай-ка ключи.
Ветка связку из кармана сарафанчика достает, ключи разглядывает…
- Ой, мамочка, тут только шесть! Наверно, мы один ключ по дороге выронили. Может, когда журналы эти спасали, а? - она виновато поглядела на мать.
- Что теперь гадать? Ладно, думаю, у тети Марины запасные есть. Давай-ка скорее дом выбирать.
Углубились в лес чуть подальше - там второй дом стоял, а почти рядом с ним - третий. У второго вместо крыльца - провал, возле входа на веранду грудой свалены обгорелые доски.
- Да, видно, многие тут отдыхали… - покачала головой Вера, - и они, похоже, обходились вовсе без всяких ключей.
Возле дома - кострище чернеет угольями, пустые банки, бутылки валяются. Третий тоже им не понравился - жалкий какой-то, словно набекрень скособоченный…
Веточка дальше в глубь леса направилась.
- Ой, мам, тут пруд! С кувшинками!
Вера - за ней. Надо же - в самом деле большой живописный пруд, кое-где ряской покрытый, поросший белыми водяными лилиями - кувшинками и желтыми - кубышками. У пруда - мостки. Огромные ели к воде подбираются. Солнце на золотистой коре сияет, а внизу кора на стволах зеленью подернута. У самого берега - три двухэтажных деревянных добротных дома. А на другом берегу, напротив - еще один, рядом с ним сарайчик виднеется.
- Даже глаза разбегаются. Эти домики вроде бы ничего… Ну, дочь, какой на тебя глядит?
Вера вокруг трех домов обежала и такой молодой вдруг себя почувствовала, будто не тридцать шесть ей, а восемнадцать! Тонкая фигурка ее мелькает в кустах, цветастая юбка по ветру стелется, раздувается шелестящим крепдешиновым колоколом… Ветка - за ней, с прискоками, с визгом, обе разошлись, разрезвились… Девчонки, что одна, что другая! Проскакали вокруг трех домов, и все три им понравились.
- Мам, давай жить во всех трех!
- Не выдумывай, сейчас ключи подберу.
Скоро нужные ключи подыскали, и все двери были отомкнуты. Внутри развала особого не было, мебель кой-какая имелась, столы, кровати железные с шишечками и пружинными сетками. Печи большие, русские, побеленные известью. В одном доме на втором этаже имелось нечто вроде балкончика или миниатюрной веранды, выходящей на пруд, - он ближе других к пруду стоял. Вокруг на залитом солнцем огородике - давнишние грядки, сплошь поросшие разнотравьем. Масса цветущей клубники - видно, прежние жители тут огородик возделывали.
Вот на этом-то доме с балкончиком и заброшенным огородиком они выбор свой и остановили. Вера быстренько воду из колонки, что у самого дома, набрала, электроплитку из сумки достала, чайник поставила. "Обживемся!" - подумала Вера и метеором заметалась по дому. Там ведро нашла, тут - веник, совок… Подмела, полы вымыла, Веточкиной клеенкой накрыла стол на открытой нижней веранде, что примыкала к кухоньке, застелила кровати в двух соседних комнатках первого этажа. Она так решила - наверху будет нечто вроде кабинета - там можно читать, работать. Больше всего ей хотелось, чтобы работа пошла именно на веранде-балкончике - один вид на пруд чего стоит, а чтобы стук машинки Веточке спать не мешал, - Вера любила работать за полночь, - спальни решила устроить внизу. Оставалась еще одна комната, самая большая - гостиная. Где еще в городе на таком просторе можно пожить, там ведь не квартиры - клетушки…
Скоро и чайник поспел, конфеты достали, колбаску, огурчики, помидоры порезали - чем не жизнь? Вольная воля!
Веточка хворосту принесла, Вера заранее припасенный топорик достала, дров нарубила и затопили печь. Хоть и тепло - пускай дом прогреется!
…И потянулся над прудом дымок, живым духом людским овеял окрестности, зацепился за сосны на том берегу и растаял. Ветка дикого щавеля у берега нарвала, сама суп сварила. Вот и вечер! Супу поели, сосисок с хреном и сразу стали глаза слипаться - так разморил свежий воздух… Даже не знаешь, что хочется - в лесу побродить, пруд оглядеть или завалиться под одеяло.
Веточка в спальне пристроилась, связку журналов туда притащила. Развязала бечевку - интересно! Шрифт старинный, с ятями, с точкой над столбиком буквы "и". А картинки какие! Старинные портреты, литографии, сверху на странице наклеенные. Дамы в длинных платьях, в шляпках диковинных… Репродукции картин с изображением старинных усадеб - тут было много про них написано. Истории старинных родов, семей. Кто какой усадьбой владеет, кто с кем обвенчался, кто где поселился…
Когда Вера, наведя, наконец, в доме порядок, заглянула к Веточке в комнату, та спала, обхватив руками один из журналов. А из другого, что лежал у нее на коленях, высунулся сложенный вчетверо лист бумаги.
Вера взяла журнал, и листок скользнул на пол. Она склонилась над ним, развернула поблекшую, голубую когда-то бумагу с вензелем в верхнем углу и прочла:
"… и эта усадьба. Так светло на душе - даже не знала, будто бывает такое. Ты, конечно, уже догадался: тут не в Петре Константиновиче дело. Моя душа и его… ах, Николушка! Но не будем об этом. Главное - это моя бесконечная ему благодарность, что после венчания увез он меня сюда. Знаешь, живу и радуюсь! И все шепчу про себя: здравствуй, раздолье мое! Видишь, стала сентиментальной, впору вспомнить, как ты шутил надо мной, мол, все бы тебе вздыхать да порхать! И вот, представь, слова твои в руку - порхаю! Знаю, глупо думать, будто здешние места совсем не простые - особенные. А мне вот думается. Живые они! И со мной разговаривают. Я потом расскажу тебе - как… Да! Не веришь? Но в письме этого не опишешь, так что жди встречи… Душа моя здесь словно расширилась. Вот иду по лесу, полем или берегом Клязьмы, и сами собой слова нарождаются. Улы-ы-ыбчатые! И душа звенит колокольчиком, звенит себе, рассыпается… Мелодии вдруг выпеваются. И стихи, Николушка, стихи! Боялась открыться кому, а тебе… Помнишь, как мы мечтали стать знаменитыми? Я - как Полина Виардо, ты - как Тургенев… Хотя, что это я, несуразица получается: мы же с тобой двоюродные, кузен и кузина, вот как! А кто из кузенов вдвоем прославились, а? Ну, к тебе-то слава уже в окошко стучится - вон, "енаралы" свои портреты заказывают, ха-ха! Никак не исчезнет во мне эта девчачья смешливость. Ну, не буду, не буду… А теперь о главном - о моей тайне. Представь, чудом узнала, что в местах этих есть клад. Самый, что ни на есть настоящий, не веришь?! И знаешь какой? Никогда…"
На этом письмо обрывалось. Верней, не письмо, а обрывок письма, один-единственный листок из обстоятельного послания, написанного наклонным летучим женским почерком. Буквы кое-где расплывались сиреневыми слезами чернил, и текст в этих местах превращался в озерца причудливой формы, по которым плыли косяки рыбок-слов. Рыбки эти глядели на Веру, и та почувствовала неловкость: знала ведь, что нельзя читать чужих писем, а вот тебе на - не удержалась, прочла, прикоснулась невольно к чему-то запретному, очень личному, к тому, что не должно было стать ничьим достоянием, кроме неведомого и наверно уж давно почившего в мире Николушки… Кто он был? А она…
И тут Вера вдруг поняла, что этот простой ее жест, - подняла с пола и прочла листочек бумаги, - перевернет ее жизнь. Поняла, что и автор письма, и его адресат уже входят в ее судьбу, отстоящую от их времени на несколько поколений. Они здесь, они рядом, да что там - они уже ведут ее за руку!