Глаза его сверкнули. Его обычную спесь не сбило то, что сказал ему лорд Уайт, так разве мог ее пробить жалкий вопросик, заданный в последний момент?
– Ограбил, обыскал, поджег, – бешено выпалил он. – И все это время они были у тебя! Ты… ты змея подколодная!
Я разрушил основу его власти. Отнял у него влияние. Оставил его, буквально говоря, голым, как на том балконе в Сен-Тропезе.
"Джордж, – подумал я, – наверняка использовал эти фотографии, чтобы помешать его поползновениям проникнуть в Жокейский клуб. А я с их помощью уничтожил его".
Прежде у него было какое-то положение, он имел какое-то доверие со стороны скаковой публики. Теперь у него не было ничего. Не быть никем никогда – одно, но быть кем-то и стать никем – совсем другое.
Джордж не показывал этих снимков никому, кроме самого ден Релгана.
Я показал их другим.
– Назад, – сказал он. – Туда. Иди.
Он коротко показал пистолетом. Автоматический. Дурацкая мысль. Какое это имеет значение.
– Мои соседи услышат выстрел, – безнадежно сказал я.
Он молча ухмыльнулся.
– Мимо двери.
Это была дверь в проявочную, крепко запертая. Даже если я смог бы живым заскочить туда… спасения никакого. Замка нет. Я шагнул мимо.
– Стоять, – приказал он.
"Нужно бежать, – подумал я. – Хотя бы попытаться". Я уже повернулся было, когда дверь кухни распахнулась.
Долей секунды позже я подумал, что ден Релган каким-то образом промахнулся, и пуля разбила стекло, но затем понял, что он не стрелял. Просто с черного хода в дом ворвались. Двое. Два крепких молодца… с черными чулками на головах.
Они столкнулись, быстрые, нетерпеливые, готовые все разнести.
Я попытался сопротивляться.
Я пытался…
Господи, только не третий раз за день. Как мне объяснить им… Ведь сосуды под моей кожей уже лопнули и кровоточат… Слишком много мускульных волокон уже разорвано… уже слишком много повреждений. Как мне объяснить… да и объясни я, какая разница… Они бы только обрадовались.
Мысли мои рассеялись, и я куда-то поплыл. Я ослеп, я не мог кричать, я едва дышал. У них были жесткие перчатки, которые рвали кожу, и удары по лицу оглушали меня. Я упал им под ноги, и они стали бить меня ногами. Ботинки были тяжелыми. По рукам, по ногам, в живот, по голове…
Я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, все было тихо. Я лежал на белом кафельном полу в луже крови, смутно осознавая, что это моя кровь.
Снова потерял сознание.
"Это моя кровь", – подумал я.
Попытался открыть глаза. Что-то с веками. "Ладно, – подумал я. – Жив". Снова потерял сознание.
"Он не застрелил меня, – подумал я. – Стрелял он в меня или нет?" Я попытался пошевелиться, чтобы понять. Это было большой ошибкой.
Когда я попытался пошевелиться, свело все мускулы. Чудовищная судорога прошла по моему телу от головы до ног. Я задохнулся от всесокрушающей неожиданной боли. Хуже переломов, хуже вывиха, хуже чего угодно…
"Нервы вопят, – подумал я. – Просят мозг понять, что слишком много повреждено, слишком много разбито, ничего нельзя сдвигать. Слишком многое внутри кровоточит…
Господи, – подумал я. – Отпусти. Отпусти меня. Я не хочу шевелиться. Я просто буду здесь лежать. Отпусти меня".
Прежде чем спазм отпустил меня, прошло немало времени. Я лежал неподвижным комком, переводя дух. Я был слишком слаб, чтобы что-нибудь делать, кроме как молиться, чтобы эта судорога не повторилась снова. Слишком разбит, чтобы вообще много думать.
Я мог бы и обойтись без тех мыслей, что сейчас копошились в моей голове. Тысячи людей умирают от разрыва внутренних органов… почки, кишки, селезенка… Может, я что сделал не так и потому мне так больно… Ден Релган вернется, чтобы доделать начатое…
Эти слова ден Релгана, его голос с неопределенным акцентом: "Ты заплатишь мне за то, что сделал со мной"…
Заплачу ранами и кровоизлияниями, мучительной болью. Страхом, что так и буду здесь лежать, пока не умру. Кровоточа изнутри. Истеку кровью и умру. Так умирают те, кого избивают до смерти.
Прошли века.
"Если что-нибудь из этих органов повреждено, – подумал я, – кишки, почки, селезенка… и истекает кровью, то у меня бы появились признаки этого. Короткое дыхание, неустойчивый пульс, жажда, беспокойство, пот… Похоже, ничего такого нет".
Через некоторое время я приободрился, осознав, что по крайней мере самого худшего не случилось. Может, если я буду шевелиться осторожно, все будет в порядке.
Далеко не все в порядке. Опять этот спазм, такой же, как и прежде.
И это из-за одного лишь намерения пошевелиться. Только из-за внутреннего побуждения. И ответом было не движение, а судорога. Наверняка это была наилучшая линия защиты тела, но я едва мог это вынести.
Это продолжалось слишком долго и уходило медленно, осторожно, словно угрожая вернуться. "Я не буду шевелиться, – пообещал я, – я не буду… только отпусти… отпусти меня…"
Свет в коттедже горел, но отопление было отключено. Мне стало очень холодно, я буквально окоченел. Я подумал, что холод, наверное, прекратил кровотечение. Холод – это не так уж и плохо. От холода сожмутся все эти сосуды, что кровоточат внутри, и красная жидкость перестанет просачиваться туда, куда не надо. Внутреннее кровотечение остановится… Может, начнется выздоровление…
Я несколько часов пролежал, не шевелясь и выжидая. Мне было больно, но я был жив. Я все больше верил, что буду жить.
Если ничего жизненно важного не повреждено, то уж с остальным я справлюсь. Привычное дело. Нудное, но известное.
Я понятия не имел, сколько времени прошло. Не мог посмотреть на часы. "Предположим, я смогу пошевелить рукой, – подумал я. – Только рукой. Если осторожно, то я мог бы справиться с этим…"
Это только казалось легким. Общая судорога не повторилась, но рука едва дернулась. Бред. Ничего не работает. Все схемы полетели.
Спустя довольно долгое время я попробовал снова. Перестарался. Меня опять скрутило, дыхание перехватило, боль зажала меня в клещи. Теперь больнее всего было в животе, руки болели не так сильно, но приступ – пугающий, страшный, был слишком долгим.
Я пролежал на полу всю ночь и изрядную часть утра. Лужа крови под моей головой подсохла и стала липкой. Лицо у меня было словно подушка, набитая комковатым песком. Внутри, во рту были ссадины, они горели, и языком я ощущал пеньки сломанных зубов.
В конце концов я приподнял голову.
Приступа не последовало.
Я лежал в задней части холла, неподалеку от лестницы. Жаль, что спальня наверху. И телефон тоже. Может, я вызвал бы какую-нибудь помощь… если бы взобрался по лестнице.
Я осторожно попытался пошевелиться, боясь того, что может случиться. Подвигал руками, ногами, попытался сесть. Не вышло. Собственная слабость просто пугала. Руки-ноги дрожали. Я продвинулся по полу на несколько дюймов, все еще полулежа. Добрался до лестницы. Я лежал – бедро на полу, плечо на ступенях, голова тоже, руки бессильно лежат… опять приступ боли.
"Господи, – подумал я, – сколько же еще?"
В следующий час я заполз еще на три ступени, и снова меня скрутило. "Уже далеко забрался, – тупо подумал я. – Но дальше не полезу. На лестнице гораздо удобнее лежать, чем на полу, если не шевелиться".
Я и не шевелился. Мне было хорошо, я устал, мне было лень двигаться.
Прошли века.
В дверь позвонили.
Кто бы это ни был, я никого не хотел видеть. Кто бы это ни был, он заставит меня двигаться. Я уже не хотел помощи, только покоя. Дайте мне только время и покой, и я оклемаюсь.
Снова позвонили.
"Пошел ты, – подумал я. – Мне и одному хорошо".
Мне показалось, что мое желание исполнилось, но затем я услышал, как кто-то вошел через черный ход. Выломанная дверь открылась от слабого толчка.
"Только не ден Релган, – в жалком страхе подумал я. – Только не ден Релган… только не он".
Это, конечно же, был не он. Это был Джереми Фолк.
Это был Джереми. Он осторожно вошел и позвал:
– Эй… Филип?
И так и застыл, войдя в холл.
– Господи Иисусе, – бесцветно сказал он.
– Привет, – ответил я.
– Филип, – он наклонился ко мне. – Твое лицо…
– Да.
– Что я могу сделать?
– Ничего, – ответил я. – Посиди тут… на лестнице. – Язык еле поворачивался во рту. "Прямо как у Мэри, – подумал я. – Как у Мэри".
– Но что случилось-то? Ты на скачках упал, что ли?
Он сел на нижней ступени, у моих ног, неуклюже сложив свои длинные ноги.
– Но… кровь. Ты весь в крови… все лицо. Волосы. Везде.
– Оставь, – сказал я. – Уже высохло.
– Ты можешь смотреть? – сказал он. – У тебя глаза…. – Он осекся, видимо, не желая говорить мне.
– Одним глазом вижу, – сказал я. – Этого достаточно.
Конечно же, он захотел сдвинуть меня, смыть кровь, привести все в порядок. Я же хотел остаться на месте, не желая при этом спорить. Безнадежно. Я убедил его оставить меня там, где я лежал, только сославшись на судороги.
Он еще сильнее перепугался.
– Я вызову врача.
– Просто заткнись, – сказал я. – Я в порядке. Говори, если хочешь, только ничего не делай.
– Ладно, – сдался он. – Тебе принести чего-нибудь? Чаю или что?
– Поищи шампанского. В буфете на кухне.
Он посмотрел на меня так, будто я спятил. Но шампанское было лучшим из известных мне тоников практически при всех болезнях. Я услышал хлопанье пробки, и он тут же вернулся с двумя стаканами. Поставил мой стакан с левой стороны, у моей головы.
"Ладно, – подумал я. – Разберемся. Когда-нибудь судороги прекратятся". Я неуклюже пошевелил рукой и вцепился в короткий широкий стакан, попытавшись подтянуть его ко рту. Мне удалось сделать по крайней мере три солидных глотка, прежде чем меня снова скрутило.
На сей раз испугался Джереми. Он подхватил выпавший у меня из руки стакан, его губы затряслись. А я просто сказал сквозь зубы:
– Подожди.
В конце концов судорога отпустила меня, и я подумал, что на сей раз она была не такой долгой или не такой жестокой. Видать, и в самом деле я пошел на поправку.
Убедить людей оставить тебя в покое порой отнимает сил куда больше, чем ты можешь позволить себе на это потратить. Добрые друзья могут довести до изнеможения. Хотя я был благодарен Джереми за компанию, мне очень хотелось бы, чтобы он прекратил суетиться и посидел бы тихо.
В дверь снова позвонили, и прежде чем я сказал ему не открывать, он пошел к двери. На душе у меня стало еще поганее. Слишком много гостей.
Этим гостем оказалась Клэр – она пришла, потому что я ее пригласил.
Она опустилась на колени рядом со мной и спросила:
– Ты ведь не упал, правда? Кто-то избил тебя, да? Так?
– Хлебни шампанского, – сказал я.
– Да. Все в порядке.
Она встала и пошла за стаканом, обсуждая мое поведение с Джереми.
– Если он хочет лежать на лестнице, пусть лежит. Он тысячи раз падал и ломался. Он знает, что лучше.
"Господи, – подумал я. – Девушка, которая понимает. Невероятно".
Они с Джереми засели на кухне и стали пить мое вино. А на лестнице дела пошли лучше. Я осторожно попробовал пошевелиться – спазмов не было. Я выпил немного шампанского. Рот драло, но мне стало получше. Я почувствовал, что вскоре смогу сесть.
Снова позвонили в дверь.
Прямо поветрие какое-то.
Клэр подошла отпереть дверь. Я был уверен, что она не впустит никого, кто бы это ни был, но это оказалось невозможным. Девушка, позвонившая в дверь, не собиралась ждать на пороге. Она влетела в дверь, снеся в сторону протестующую Клэр, и я услышал цокот каблучков – она шла через холл ко мне.
– Я должна видеть, – безумно кричала она. – Я должна убедиться, что он жив!
Я узнал ее голос. И мне незачем было смотреть, как это безумно-прекрасное лицо при виде меня застыло от потрясения.
Дана ден Релган.
Глава 17
– О господи, – проговорила она.
– Я, – ответил я распухшими губами, – жив.
– Он сказал, что вас просто… приложат…
– Мордой об пол, – добавил я.
– Ему было все равно. Он словно не понимал… если бы они вас убили… к чему бы это привело. Он просто сказал, что их никто не видел, их никогда не возьмут, так чего же волноваться…
– Значит, вы знаете, кто это сделал? – решительно спросила Клэр.
Дана тревожно глянула на нее.
– Мне надо поговорить с ним. Наедине. Понимаете?
– Но он… – Клэр осеклась. – Филип?
– Все в порядке.
– Мы будем на кухне, – сказала Клэр. – Кричи, если что.
Дана подождала, пока она уйдет, а затем уселась рядом со мной на лестнице полулежа, чтобы быть поближе ко мне. Я смотрел на нее сквозь щелочку меж век одним глазом. Вид у нее был безумный и встревоженный, но я не понимал почему. Конечно, она волновалась не за мою жизнь, поскольку теперь она видела, что я жив. И не из-за моего молчания, поскольку самое ее присутствие было признанием, что дело могло обернуться для меня еще хуже. Золотистые волосы мягко падали вперед, словно готовы были коснуться меня. Аромат ее духов я ощущал даже своим разбитым носом. Шелк ее блузки щекотал мою руку. Этот голос с каким-то вселенским акцентом… он умолял.
– Пожалуйста, – сказала она, – прошу вас.
– Пожалуйста… что?
– Как мне упросить вас?
"Она, – подумал я, – невероятно привлекательна даже в таком волнении. Я только раз видел ее прежде, и не чувствовал этого, поскольку раньше она только мимоходом дарила меня пустой, ничего не значащей улыбкой, а теперь она со всей мощностью переключилась на меня". Я уж начал думать, что, если смогу, помогу ей.
– Пожалуйста, отдайте, – горячо просила она, – отдайте то… что я написала для Джорджа Миллеса.
Я лежал молча, закрыв подбитый глаз. Она неверно поняла мое бездействие и разразилась потоком пылких молений.
– Я знаю, что вы будете думать… как я смею просить вас, когда Ивор так обошелся с вами… как я могу ожидать малейшего одолжения… или милости… или доброты… – В голосе ее мешались стыд, гнев, отчаяние и вкрадчивость. Они накатывали волнами, сменяя друг друга. Просит милости для своего отца?.. мужа?.. любовника? Избить до полусмерти – не такое уж легкое дело, но она весьма успешно пользовалась этим в разговоре. – Пожалуйста, умоляю вас, отдайте!
– Он вам отец? – спросил я.
– Нет. – Вздох, шепот, вздох.
– Тогда кто?
– Мы… у нас была связь.
"Недоговариваешь", – холодно подумал я.
– Пожалуйста, отдайте мне те сигареты, – сказала она.
Что? Я не понимал, о чем она говорит.
Стараясь не мямлить, стараясь, чтобы моя медленная речь звучала ясно, я проговорил:
– Расскажите мне… о ваших отношениях… с ден Релганом… и… с лордом Уайтом.
– Если я вам расскажу, вы отдадите? Пожалуйста, пожалуйста, отдайте!
Мое молчание она растолковала по крайней мере как возможную надежду. И поспешила объяснить. Речь ее то и дело сбивалась, затем наступало неверное молчание. И во всей ее речи, покаянной и оправдательной, звучало одно – бедная я, маленькая, мной воспользовались, я ни в чем не виновата.
Я открыл распухший глаз и посмотрел на нее.
– Я жила с ним два года… мы не были женаты, все было не так… не как семья…
"Просто секс", – подумал я.
– Вы говорите как он, – сказал я.
– Я актриса. – Она слегка вызывающе помолчала, ожидая, что я буду спорить, но я не собирался. – Очень хорошая актриса, смею вам заметить.
"Он что, ее по каталогу "Эквити" искал?" – язвительно подумал я, но спросить не удосужился.
– Прошлым летом, – сказала она, – Ивор пришел прямо-таки сияя, его осенила блестящая идея. Он был так собой доволен… сказал, если бы я помогла ему, то он меня не обидел бы… в смысле, он хотел сказать…
Она осеклась, но было понятно, что он имел в виду. Не обидел бы в финансовом смысле. Эвфемизм для жирной взятки.
– Он сказал, что на скачках есть человек, с которым надо пофлиртовать. До тех пор он обычно не брал меня на скачки. Но он сказал, чтобы я пошла с ним и назвалась его дочерью, чтобы посмотреть, может ли этот человек клюнуть на меня. Понимаете ли, это было как бы в шутку. Он сказал, что у него репутация холодного, как снег, человека и что он хочет подшутить над ним… Вот так он сказал. Он сказал, что этот человек всем видом показывает, что готов на сексуальные приключения… по-особому поглядывает на хорошеньких девушек, похлопывает их по руке… вы понимаете.
Я подумал, как это, должно быть, странно быть хорошенькой девушкой, если считаешь, что для человека в годах вполне нормально искать себе сексуального партнера, и ждешь, что тебя похлопают по ручке.
– И вы пошли, – сказал я.
Она кивнула.
– Он такой лапочка… этот Джон Уайт. Это оказалось просто. В смысле… он нравился мне. Я просто улыбнулась… и он мне тут же понравился… и я ему… словом, Ивор сказал правду, он действительно подыскивал девушку. И вот я подвернулась.
"Вот она и подвернулась, – подумал я, – красивая и не слишком глупая, и попыталась поймать его". Бедняга лорд Уайт заглотил крючок потому, что сам этого хотел. Его года и ностальгия по юности обманули его.
– Конечно же, Ивор намеревался использовать Джона. Я видела это… это было так ясно, но я в этом не видела никакого вреда. В смысле… почему бы и нет? Все было прекрасно, пока мы с Ивором не отправились на неделю в Сен-Тропез. – Прелестное личико затуманилось гневом воспоминаний. – И этот чертов фотограф написал Ивору… сказал оставить в покое лорда Уайта, или иначе он покажет ему те наши снимки… меня с Ивором… Ивор просто побагровел, я никогда не видела его в такой ярости… только на этой неделе.
Как я понял, нам одновременно пришла в голову мысль, что на этой неделе мы оба стали свидетелями того, как взбеленился ден Релган.
– Он знает, что вы здесь? – спросил я.
– Господи, нет! – Вид у нее был перепуганный. – Он не знает… он ненавидит наркотики… мы только об этом и скандалили… Джордж Миллес заставил меня написать этот список… сказал, что покажет снимки Джону, если я откажусь… я ненавидела Джорджа Миллеса… Но вы… вы же отдадите их мне, правда? Пожалуйста… пожалуйста… вы же должны понять… это же уничтожит и меня, и всех, кто замешан… Я заплачу вам… если вы отдадите его мне.
"Решающий момент", – подумал я.
– Что я должен… отдать вам? – спросил я.
– Да ту обертку от сигарет, конечно же. С записями.
– Да… почему же вы писали на сигаретной обертке?
– Я написала на обертке красным фломастером… Джордж Миллес велел мне написать список, и я сказала – ни за что, а он велел написать список красным фломастером на целлофановой сигаретной обертке, и что я могу после этого говорить, что это не я сделала, – кто воспримет всерьез какие-то каракули на обертке… – Внезапно она замолчала и с проснувшимся подозрением спросила: – Ведь она у вас, да? Джордж Миллес отдал ее вам… вместе со снимками… разве не так?
– Что вы написали… в этом списке?