А Бычок – вот он. Молчун, не склонный что ни секунду изрекать премудрости. К тому же Бычок занимался опасным делом, а опасные дела всегда привлекали Ваську, Благодаря Бычку она и сама втянулась в экстремальный спорт, обросла собственными новыми друзьями с ветром в голове и сноубордами подмышкой. С одним из них она даже закрутила роман, в то время как Бычок отправился на соревнования куда-то в Карелию. И уже подготовила небольшую речь, общий пафос которой сводился к "мы расстаемся". Речью Васька так и не воспользовалась – Бычок погиб.
Сломал себе шею – исполнение тройного сальто оказалось неудачным.
Гибель Бычка совпала по времени с открытием ресторана "Ноль за поведение".
Тогда новое место работы сестры мало волновало Ваську, кто мог знать, что через каких-нибудь три года и она окажется там.
Любая другая работа, кроме совсем уж бросовой (типа посудомойки, или дворника, или уборщицы, или сотрудника собачьего приюта), представляла для Васьки определенные сложности. Она не могла устроиться даже курьером: от курьера требовалась не только мобильность, исполнительность и хорошая память, но и умение ориентироваться в массе адресов, кабинетных табличек и телефонных номеров. При Васькинойредкой психологической особенности (как называла дислексию политкорректная Мика) это тоже было весьма проблематичным.
И когда Мика предложила ей поработать официанткой в "Ноле", Васька неожиданно для себя согласилась. Хотя и понимала, как это выглядит со стороны:
триумф паука.
Паук, не мытьем так катаньем, добился своего: он стал нужным Ваське.
Трудно представить что-либо более ужасное, чем этот скорбный факт.
И вот теперь чудесная птица Кетцаль, за спиной которой сидит Васька, спрашивает: не сука ли ее сестра?
Долго, слишком долго Васька обдумывала ответ.
– Она не сука. Она – ведьма…
* * *
…Когда у нее возникла мысль убить Мику?
После секса с Ямакаси.
Самого первого секса, в тот вечер, в ту ночь, когда Ямакаси впервые появился в мастерской и повесил свой тощий рюкзак на гипсовое стремя лошади Рокоссовского.
– Сейчас или потом? – спросил он.
– Что? – не поняла Васька.
– Когда будем трахаться – сейчас или потом?
С предложениями перепихнуться Васька сталкивалась едва ли не ежедневно. И, в зависимости от обстоятельств, а также от личности сделавшего предложение либо сразу давала в морду (устраняя возможные разночтения), либо меланхолично ссылалась на вагинальный кандидоз. Последний аргумент, как правило, срабатывал безотказно.
Но в случае с Ямакаси все вышло совеем по-другому.
Во-первых, он был птицей. И не просто птицей, каких миллионы и миллионы, – птицей Кетцаль. С гладкой, как эмаль, кожей. С блестящими, как перья, татуировками. В вопросе птицы не было ничего пошлого, ничего оскорбительного, напротив – он был таким же невинным и простодушным, как недавние терракотовые рассуждения об убийстве.
Разве можно сердиться на птицу?
– Как хочешь, – сказала Васька.
– А ты сама-то хочешь?
Хочет ли она? Не то чтобы очень, но… Его тело умеет летать. В его теле нет ни одного изъяна, во всяком случае, в той его части, что находится на поверхности. Что не скрыта жилеткой и легкими полотняными брюками. Васькина память всегда была избирательна: события последнего времени часто стираются или сбиваются в один маловразумительный ком. Но она хорошо помнит себя пятилетней, в волнах Красного моря, поблизости – коралловый риф, тогда он показался ей огромным. Коралловый риф безумно нравится Ваське, но настоящий шок она испытывает, когда ныряет под воду. Риф – не мертвая крепость (вид сверху), а самый настоящий живой сад, полный восхитительных, никогда не виданных цветов. Цветы поворачивают к ней свои головки, между цветами снуют рыбы – пятилетняя Васька потрясена.
Подводная часть рифа "Ямакаси" все еще скрыта от глаз, но у Васьки, которой почти двадцать, учащенно бьется сердце:
ее ждут великие открытия.
– У тебя забавные сандалии, Ямакаси.
– Эспарденьяс? – Ямакаси как раз занят сбрасыванием сандалий с ног.
– Что такое эспарденьяс?
– Эспарденьяс – так они называются. Национальная обувь… испанская по-моему. Говорят, даже Папа Римский каждый год заказывает себе одну пару эспарденьяс.
– Ты снял их с Папы Римского? – пробует пошутить Васька. Ничего не получается.
– Снял, но не с папы.
– Ты был в Испании?..
Любой из тех, кто жаждет перепихнуться с Васькой, обязательно бы воспользовался случаем. И принялся бы заливать про корриду в Аликанте (он сидел в первом ряду и видел все подробности), про бег быков в Памплоне (он принимал в нем самое активное участие, и только чудо спасло его от смерти). И про пересечение Гибралтара на надувном матрасе.
– …Никогда не был в Испании, – говорит Ямакаси.
– Значит, туфли – подарок?
– В какой-то степени… Мне они очень понравились, эти эспарденьяс. Удобные, легкие. Лучше не придумаешь.
– И тебе их подарили? – Васька и сама не понимает, что заставляет ее так настойчиво расспрашивать про эспарденьяс. Пеньковая подошва? Не слишком-то чистые носки сандалий? Пятна на носках не такие масштабные, как на седле мопеда, но, кажется, окрашены в тот же бурый цвет.
– Они в чем-то выпачканы…
– Тебя это смущает? – улыбается Ямакаси.
– Нет. Хочешь принять душ?
После полетов над крышами, после езды на мопеде (способствующим напряжению сил и активному выбросу энергии) от любого другого парня за версту несло бы резким потом, это вопрос физиологии, не больше. Но Ямакаси – не любой парень, и запах от него не беспокоит Ваську.
Запаха просто нет…
Он никак не проявляет себя и в постели, где они оказываются ровно через минуту. При желании Ямакаси мог бы стать королем воров: вся Васькина одежда, до последней, самой мелкой детали, украдена с тела. Как это произошло – Васька не понимает.
– Здорово, – только и может выговорить она.
– А будет еще лучше, – Ямакаси касается ее лица жесткими пальцами. – Доверься мне…
То, что происходит потом, – не совсем секс, хотя все внешние атрибуты сохранены: постель, сбитые простыни, легкие прикосновения, сменяющиеся затяжными поцелуями; изучение особенностей друг друга посредством рук, губ и ног; покусывание сосков, поглаживание живота, ритуальные танцы вокруг паха, учащенное дыхание, еще более учащенное дыхание, всхлип, стон, – Ваське очень хорошо, внутри тела взрываются петарды, один за другим вспыхивают фейерверки, – и это не какая-нибудь дешевая китайская пиротехника. А по меньшей мере, пиротехника made in Japan.
Или в странах Евросоюза.
Ваське очень хорошо, и при этом она ни на секунду не теряет контроль над собой.
Совсем как во время сегодняшних прогулок по железным холмам, а раньше – во время прыжков с парашютом, и полетов на дельтаплане, и полетов на сноуборде, и на лыжах без палок; стоит только потерять контроль, не суметь вовремя сгруппироваться, не рассчитать силы, расстояние, скорость ветра – считай пропало.
Сломанные конечности тебе обеспечены. И это еще не самый худший вариант.
Ямакаси вовсе не собирается ломать Ваське конечности, так, во всяком случае, кажется на первый взгляд.
На второй – тоже.
Он делает все ровно так, как делало несколько десятков парней до него, разве что заходит в своих притязаниях чуть глубже, чуть дальше. И глаза у него открыты: настолько широко, насколько позволяет узость азиатских век. Васька обнаруживает это случайно, открыв собственные глаза. Так она делала всегда – открывала глаза в самый неподходящий для парня момент. Наблюдать за распаренными, искаженными от страсти, перевернутыми физиономиями в преддверии выброса – одно из самых любимых Васькиных занятий. Такого насмотришься, что никакой комнаты смеха не надо.
Вряд ли Ямакаси вообще закрывал глаза.
И хотя его член проникает в Ваську все глубже, все дальше, и движется все быстрее, – лицо остается спокойным и безмятежным. Ни одна черта не сдвинулась с места, на лбу не проступила испарина, он не закусывает губ, не трясет головой и не дергает кадыком.
Живущий своей жизнью член вовсе не мешает Ямакаси глазеть на Ваську. Нельзя сказать, что он рассматривает Васькино лицо. Как нельзя сказать, что он отслеживает, Васькину реакцию на происходящее или пытается угадать – хорошо Ваське или не очень.
Тут что-то другое.
До сих пор взгляд Ямакаси не казался Ваське обремененным особой мыслью, нет ее и сейчас.
То, что есть:
инородные тела в гнездах век.
Багры, крючья, кузнечные щипцы, щипцы для колки сахара, плоскогубцы, клещи, поддон для ловли креветок, поддон для намывки золотого песка. Все то, что призвано вытаскивать, выбивать, вырывать, просеивать, подтягивать к себе. Васька понятия не имеет, каким инструментом воспользуется Ямакаси, все будет зависеть от того, что именно он хочет вытащить.
Из нее, Васьки.
Та часть Ямакаси, которая вошла в Ваську, – тоже в доле.
Теперь, увидев в его глазах крючья и багры, Васька в этом не сомневается. Можно назвать член членом, или дружком (если парень тебе нравится), или пиписькой (если парень тебе нравится не очень); можно вообще никак его не называть или придумать ему тысячу имен, – ни одно из них не подходит Ямакаси.
То, что находится у него между ног, – тоже инструмент. Гораздо более сложный, чем багры и крючья, чем даже щипцы для колки сахара; возможно, этот инструмент сродни тем, что изображены на витраже в кухне, Васька не знает их названий, она вообще ничего о них не знает, кроме одного: им всем не одна тысяча лет.
Внутри Васьки тоже полно тысячелетних наслоений.
В основном это ничего не значащая тина старых, еще детских обид; окаменелости неудовлетворенных амбиций; черепки напрасных стенаний ("я никогда не былав Непале", "я никогда не буду участвовать в формуле-1"
и прочая дребедень); придонный ил повседневности, гниющие останки предыдущих связей – и во всех этих тысячелетних наслоениях орудуют сейчас багры и крючья. И поддон для ловли креветок не забыт.
Вытаскивать, просеивать, подтягивать к себе.
Я ХОЧУ ЕЕ УБИТЬ -
вот что лежит сейчас на поддоне. Золотой самородок, который Васька столько лет хранила в себе, даже не подозревая о его существовании. Но стоило Ямакаси подтолкнуть снизу, подтянуть сверху и просеять – как он тотчас же всплыл со дна Васькиной души.
Как все просто. Проще не придумаешь.
– Я хочу ее убить, – заявляет Васька, глядя в потолок и машинально поглаживая затылок Ямакаси.
Кетцаль – птица-старатель, птица-археолог, птица-рыбак – все еще покрывает ее тело своим, но Васька не чувствует никакой тяжести. Она увлечена созерцанием золотого самородка, она не может отвести от него глаз, так он прекрасен.
– Я хочу ее убить, – снова повторяет она. – Свою сестру.
– Я понял, – Ямакаси нисколько не смущен.
– Знаешь почему?..
Объяснения нужны не ему – самой Ваське. Мика, никто другой, отравляла ей жизнь много лет, она почти целый год скрывала от Васьки смерть родителей (Васька узнала об этом случайно, достаточно было уточнить даты, выбитые на могиле родителей, у кладбищенского сторожа). Мика, никто другой, не спасла Ваську отредкой психологической особенности, а прояви она настойчивость и волю – крайних проявлений болезни удалось бы избежать. Мика, никто другой, радовалась Васькиной зависимости, она поставила Ваську в дурацкое положение, устроив на унизительную работу в ресторане, разве об этом Васька мечтала всю свою жизнь?
Совсем не об этом – всю жизнь она мечтала убить Мику…
О, нет, нет, об убийстве речи не шло никогда, Ваське просто хотелось, чтобы Мика ушла из ее жизни. Исчезла, испарилась, не беспокоила бы Ваську навязчивой, слюнявой опекой. Не лила паточные слезы из засахаренных глаз по поводу черной неблагодарности, которую демонстрирует Васька. В глубине души Васька понимает, что ненависть к кровной и единственной сестре – еще одна ее редкая психологическая особенность, а проще – патология, в связи с ней Ваську можно назвать моральным уродом. Но это совсем не важно, если речь идет о золотом самородке с насечками на боках:
Я ХОЧУ ЕЕ УБИТЬ.
– Знаешь почему?
– Валяй.
– Просто так.
Только произнеся это, Васька понимает, что "просто так" и есть настоящая причина. Она готова к тому, что Ямакаси поднимет ее на смех, или в ужасе отшатнется, или постучит пальцем по лбу, ты с ума сошла, детка, говорить такие вещи малознакомому человеку! Ямакаси не делает ни первого, ни второго, ни третьего. Он целует Ваську в переносицу и произносит:
– Это достойная причина. Может, самая достойная из всех достойных.
– Ты думаешь?
– Знаю.
Наконец ее тело получает свободу. Ямакаси поднимается с постели, впихивает татуированную задницу в штаны и подходит к стремени лошади Рокоссовского. Из рюкзака извлечена расческа, и, кажется, теперь только она занимает все воображение Ямакаси. Закинув руку, он принимается расчесывать блестящие гладкие волосы, вернее – вычесывать их, долго и основательно.
Совсем как птица.
Но не как птица-старатель, не как птица-археолог, не как птица-рыбак, а как самый обыкновенный ублюдочный голубь городского разлива. Весь ублюдочный смысл существования такого голубя – класть ублюдочные килограммы дерьма на все мало-мальски пригодные к этому поверхности. Оттого и вычесывание выглядит как поиск насекомых в нечистых перьях.
Ямакаси мгновенно становится неприятен Ваське.
Ей нужно пойти в душ, смыть с себя… Смыть с себя что?
Пот Ямакаси? Но он даже не вспотел, когда занимался сексом. Сперму Ямакаси? Ее не достанешь, она уже давно утекла в глубины Васькиного организма. Его запах, его дыхание? Запах так себя ничем и не проявил, а дыхание до самого конца оставалось ровным.
С тех пор как он вынул из Васьки свой безупречный член, она только и думает, что об убийстве Мики.
Никаким душем это не смоешь.
Ямакаси между тем то пропадает из поля зрения Васьки, то вновь появляется: он изучает мастерскую и содержимое мастерской.
– Забавное место.
– Обычная скульптурная мастерская. Она принадлежала деду.
– И скульптуры его?
– Да.
– А где сам дед? Помер?
– Еще до моего рождения.
– Значит, ты живешь здесь?
– Уже несколько лет. Мне здесь нравится.
– А твоя сестра?
Он возвращается к Ваське окончательно, ставит ногу в гипсовое стремя лошади Рокоссовского и перебрасывает узкое тело в гипсовое седло. Васька не может скрыть улыбки: девять из десяти парней, бывавших здесь, делали то же самое и выглядело это нелепо. Еще и потому, что размеры гипсовой лошади несколько отличаются от размеров обыкновенной живой лошади.
Соотношение масштабов: 1:1,5.
Самое удивительное, что Ямакаси, оседлавший лошадь, вовсе не выглядит нелепо. Напротив, они смотрятся как единое целое. Ямакаси рожден для лошадей (пусть даже и гипсовых), как рожден для крыш, мопедов, разводных мостов, пожарных лестниц. Эта мысль приходит к Ваське внезапно: несмотря на свою исключительность и уж совершенно оголтелую экзотичность, Ямакаси идеально подходит для обыденного мира во всех его обыденных проявлениях.
Она не должна сердиться на птицу Кетцаль.
– …Что – моя сестра?
– Где обитает твоя сестра?
Васька делает неопределенный жест рукой в сторону двери: там.
– Вот как? И что же находится там?
– Наша квартира. Сначала она принадлежала деду, потом родителям, а теперь в ней живет ведьма.
– Я слыхал, что раньше деятелям культуры обламывались самые настоящие хоромы.
– Так и есть, – с готовностью подтверждает Васька. – Квартира шикарная.
– И при этом ты живешь в мастерской…
– Я сама так решила. Не могу ее видеть.
– А родители?
– Родители давно умерли. Мне было шесть…
– А ей? – Ямакаси проявляет подозрительный интерес к блаженной дурочке Мике, Ваське это неприятно.
– Шестнадцать.
– И вы все это время жили одни?
– И мы все это время жили одни. Каждая сама по себе.
– Надо полагать, она о тебе заботилась все то время, пока ты не выросла? Не превратилась в такую… такую…
Жокей Ямакаси намеренно затягивает с определением: в такую неблагодарную скотину в такую омерзительную гадину, что просто с души воротит
– …в такую – что?
– В такую потрясающую девушку. Иди-ка сюда, кьярида миа.
Васька понятия не имеет, что означает "кьярида миа": очевидно, обращение к женщине, которое позволяет мужчине считать ее своей собственностью.
– Мы и так достаточно побыли вместе. Пора бы отдохнуть друг от друга, – говорит она, но все же поднимается с постели. Изящно натянуть на себя джинсы не получается, обычно ловкая Васька путается в штанинах, скачет на одной ноге, едва не падает, вот проклятье! Ямакаси взирает на сцену со снисходительной улыбкой всадника-монаха, только что вошедшего в Иерусалим.
– Иди сюда, – говорит он. – Давай руку.
Васька вовсе не собиралась протягивать ему руку, – восседать на гипсовой лошади еще глупее, чем восседать на куцем седле мопеда, к тому же гипс пачкается, – она не собиралась, но уже через мгновение оказывается на лошадином крупе. Единственное утешение – теперь она сидит не позади Ямакаси, а впереди него.
– Вы всегда жили одни?
– После смерти родителей – да.
– И никто вам не помогал, бедным сироткам? "Бедные сиротки", "бедные, бедные сиротки", "бедные вы мои сиротки", – Васька уже когда-то это слышала.
– Что значит – не помогал?
– Не было никого, кто проявил в вас участие?
– Зачем ты спрашиваешь?
– Просто… Интересно было бы узнать про твою жизнь побольше. Ты считаешь это излишним любопытством?..
Васька медлит с ответом.
Что, собственно, произошло? Она познакомилась с парнем, который так ловко перемещается по крышам, что и зовут его – Ямакаси. Она познакомилась с ним, как знакомилась со всеми другими из разношерстного сообщества экстремалов:
это Ильич, он занимается фристайлом; это Кузя, он занимается кайтингом и только вчера вернулся из Австралии; это Вован, он альпинист, потрать на него вечер, если не сложно. Только не заговаривай о горах: Вован с тремя ребятами ездил на Хибины, они все погибли и лишь он остался жив, об этом даже в новостях сообщали.