Сигара, которую достал этот парень, не слишком-то похожа на толстомясых участников der Zigarren Karneval, устраиваемого "Табачной лавкой". Она много тоньше и изящнее, и к тому же из нее торчит совсем уж тонкая палочка. Но все же это сигара – ничто другое.
– Это сигара, – неизвестно чему радуется Мика.
– Точно, но не совсем. Это – бриссаго.
– Бриссаго? Что такое бриссаго?
– Я приучусь различать твой голос, расслышу, замечу его в тиканье телетайпа, в том, как колышется дым от моих сигар из Бриссаго.
Стихи. Мика не сразу понимает, что этот парень читает стихи, хотя она должна была сообразить: воздух над ним сгустился, а за спиной, подобно тюленю или морскому котику, перекатывается со спины на живот огромное закатное солнце.
Такого солнца с земли не увидишь.
– У тебя здорово получается читать стихи.
– Просто стихи хорошие.
Хорошие, и даже чувственные, вот только рифма немножко подкачала, но Мика скорее вырвет себе язык, чем скажет об этом.
– А зачем здесь палочка? – наивно интересуется она, указывая глазами на сигару в руке этого парня.
– Это не палочка. Это травяная лучинка. Прежде чем начать курить, нужно ее вынуть. Это обеспечит хорошую тягу и дым будет проходить свободнее. И не придется откусывать кончик.
Мика не слишком довольна лучинкой и не слишком довольна тем, что этому парню не придется откусывать кончик: тогда бы его губы коснулись сигары, а Мика коснулась бы сигары потом, и это тоже можно было расценивать как опосредованное прикосновение.
– Ну, ты готова к новым ощущениям?.. Еще вчера.
Еще вчера она была готова к ним и еще вчера их испытала: жжение внизу живота, томительная влажность между ног, торчащие соски, – впрочем, к сигаре бриссаго это не имеет никакого отношения.
– Да. Готова.
Мика ждет, что он отдаст сигару ей (галантный Ральф так бы и поступил, бедняжка), но он совсем не торопится сделать это. Сунув благословенную бриссаго в рот, он прикуривает ее от не менее благословенной зажигалки "Зиппо", Мика даже успевает заметить рисунок на ней:
одинокий кактус и койот, воющий на луну.
Сделав глубокую затяжку и выпустив струю дыма, этот парень прикрывает глаза: должно быть, это нечто совершенно потрясающее – сигара бриссаго.
По Микиному телу пробегает дрожь – так ей хочется поскорее завладеть бриссаго. Огненно-коричневый цвет сигары и светлые прожилки на ней сразу же напоминают Мике седло мопеда этого парня – самое потрясающее в мире.
Вряд ли бриссаго пахнет кожей, но Мика может поручиться, что, как и в случае с седлом, над сигарой трудились дети. Долго и тщательно, нежными маленькими пальцами они расправляли табачные листы, а потом скручивали их, – до чего же славно все получилось!
И детский рабский труд здесь ни при чем.
– Теперь ты… – этот парень протягивает сигару Мике: сейчас она коснется губами туго скрученных табачных листов, которых касались его губы – два ганзейских когга, сомкнувшиеся бортами, два норманнских шнеккера, два гокштадских дракара – и это можно будет считать уже не опосредованным прикосновением, а опосредованным поцелуем.
Отчаянно затянувшись и запустив дым в легкие, Мика ожидает естественной и неприятной реакции дистиллированного организма: першения в горле, приступов тошноты, сведенных в судороге конечностей. Но ничего подобного не происходит. Напротив, вкус бриссаго – это как раз то, чего ей страшно не хватало в жизни.
Сладковатый.
Немного тягучий.
Наполненный ароматом магнолий, камелий и глициний. В своей кулинарной практике Мика несколько раз использовала лепестки магнолии и глицинии для приготовления соусов, но истинное значение этих цветов поняла только сейчас.
– Ну как? – интересуется этот парень.
– Потрясающе!
Увлекшись бриссаго, Мика и не заметила, что он придвинулся к ней почти вплотную. Стоит ей протянуть руку, и она может коснуться его лица, на котором нет ни единого волоска, а есть только узкие, вытатуированные полоски, ко-фати, фатина, хику-ату, ваи-о-кена, поэ-поэ, тии-нути-ои, пакека. Еще пара затяжек – и она коснется. Еще три – и она обязательно сделает это.
У Мики кружится голова – не сильно, но приятно. Ей хочется смеяться и плакать одновременно, совершить какую-нибудь вселенскую глупость, отрастить волосы до щиколоток, отрастить крылья, бросить постылую работу в "Ноле" (Мика уже считает ее постылой, ну надо же!), и заняться сигарами, Hechoа тапо, среди детей, утонувших в табачном листе, она будет смотреться довольно забавно.
– Ничего подобного в жизни не испытывала, – Мика еще раз жадно затягивается, сигарное грехопадение успешно завершено. – Лучше только ололюки и аяхуаска.
– И еще пейот, – этот парень пристально смотрит на нее. – Не знал, что ты увлекаешься наркотиками.
– Я соврала, – тут же начинает трусить Мика. – Ничего я про них не знаю, просто слышала эти названия. Не помню от кого… Но бриссаго – это нечто. С сегодняшнего дня буду курить, как ненормальная. И только бриссаго.
– Вряд ли у тебя это получится…
– Почему?
– Бриссаго не продаются в России.
– Что же делать? Я умру без бриссаго. Правда-правда.
– Не волнуйся, я не дам тебе умереть. – Она, Мика, мечтала прикоснуться к нему после нескольких затяжек, но он делает это первым. Этот парень осторожно и совсем не по-родственному гладит Мику по щеке. И нельзя сказать, что он чересчур осмелел или зарвался: он просто берет то, что ему принадлежит по праву. А принадлежит ему все. Если завтра или еще сегодня на том месте, где он прикасался к Микиной коже, вдруг проклюнутся камелии или глицинии, Мика не удивится.
– Я не дам тебе умереть, – шепчет он. – Обязуюсь поставлять тебе бриссаго каждую неделю. У меня есть один знакомый человек…
– Главный редактор журнала "Hechoа тапо"! – выпаливает Мика и заливается счастливым беспричинным смехом.
– Точно. Только он был главным редактором, а теперь работает в конкурирующем издании…
– Но доступ к бриссаго у пего есть?
– Даже не сомневайся. Надо остановиться.
Что он может подумать о ней и что думает сейчас? Бриссаго после третьей затяжки – совсем не то, что бриссаго после первой. Сигара не стала хуже, и Мике не стало хуже, но к привкусу магнолий и глициний прибавилась горечь. Определить, каково растительное происхождение горечи, Мика не в состоянии, куда делись ее хваленые способности по диагностике аниса, фенхеля, шафрана и куркумы? А еще – гвоздики и имбиря. Ни одна из специй не подходит, ее заветные жестянки не смогут ей помочь, даже если будут наполнены до краев.
Откуда взялась горечь?
Очевидно, ребенок, который скручивал эту сигару, мальчик (Мика почему-то думает, что это был именно мальчик) умер от саркомы (Мика почему-то думает, что это была именно саркома). У мальчика наверняка был старший брат, который любил его без памяти, который всегда хотел быть рядом. У мальчика наверняка была смуглая кожа: точно такой же смуглой была кожа маленькой Васьки. И дерзкие темные волосы, и дерзкие угольные ресницы, про цвет глаз ничего сказать невозможно, господи ты боже мой, она забыла Васькин цвет глаз!..
Но хорошо помнит саму Ваську.
Не ту Ваську, истеричку и психопатку с бритым лобком, с которой она изредка сталкивалась на ночной кухне. Совсем другую – маленькую, упрямую и беззащитную. Ту, которая надеялась, что темнота домашней кладовки спасет ее от редкой психологической особенности, и в один прекрасный день все счастливым образом переменится. Ту, у которой были крошечные ножки, и крошечные розовые пятки, как же Мика мечтала о том, что эти крошечные ножки побегут ей навстречу!..
Ничего подобного не случилось.
С этим парнем ни одна женщина не будет несчастной.
Она будет сходить с ума от ревности, она будет курить сигары, если он курит сигары; и толочь пейот в каменной ступке, если он толчет пейот; и угонять тачки, если он угоняет тачки; и брить голову наголо, если он решит побриться, и делать себе такие же татуировки, а потом сводить их; она сотни раз будет спрашивать у него, что такое эспарденьяс, и сотни раз так и не получит ответа, но она никогда не будет несчастной.
Не несчастна означает "счастлива", ведь так? Или Мика ошибается?
Она не ошибается.
А значит, сегодня, сейчас, сию минуту Васька, эта психопатка и истеричка, счастлива с ним. Поэтому-то она и закрывает наглухо двери мастерской, чтобы никто посторонний не увидел, не сглазил это счастье.
Мика – посторонняя. Даже хуже, чем посторонняя.
Напрасно Васька закрывала двери – это Мика, а не она, Васька, сидит сейчас с этим парнем на самой замечательной крыше в городе. И видит солнце, которое больше похоже на тюленя или морского котика. Но у солнца есть единственный недостаток: оно заходит. А значит, скоро наступит ночь, пусть и не такая темная, не такая промозглая, какими бывают питерские ночи в декабре или в марте.
Это все равно будет ночь.
Куда отправится этот парень ночью, он ведь не останется здесь, на крыше, как бы Мике этого не хотелось.
Куда он отправится?
Наверняка не к Мике, не к ее стерильному, никогда не знавшему ничьих прикосновений телу. Бесплодному, бесчувственному, почти мертвому. Телу, которое много хуже, чем любой из затонувших кораблей. Затонувшие корабли со временем становятся коралловыми рифами, к ним лепится множество доверчивых и слабых морских организмов. В таком случае затонувшие корабли можно назвать спасителями. А Мика никого не спасла, она даже не пыталась спасти.
Куда отправится этот парень?
Наверняка не к Мике.
Не к Мике означает "к Ваське", ведь так? Или Мика ошибается?
Она не ошибается.
Васькино тело – совсем не то, что Микино. Оно полно молодости и молодого бесстыдства, и молодой ярости, и молодой силы, и редкая психологическая особенность со всем не мешает ему, наоборот, помогает сосредоточиться на главном. Письма, которые пишут люди на телах друг друга, можно прочесть и без знаний грамоты.
Глупая Мика, она должна была принять предложение бедняжки Ральфа и уехать в Германию или на Таити, задолго до того, как из-за кулис татуировок появился этот парень.
Этот узкоглазый бог.
Впрочем, необязательно было уезжать задолго. Отъезд за сутки, за двенадцать часов, за три, за пять минут, за минуту, спас бы ее. Они бы просто разминулись во времени, в котором не существует ни дней, ни секунд, ни минут.
Только само время.
Продолжать сидеть на крыше, курить бриссаго и прислушиваться к прикосновениям его рук означало бы горько обманывать себя.
Надо остановиться.
– О чем ты думаешь? – спрашивает этот парень.
– О тебе.
– И что же ты думаешь.
– Что мне нужно было уехать в Германию. Или на Таити.
– И что бы ты делала на Таити?
– Открыла бы пляжный бар. Народ бы валом валил. Мои коктейли пользовались бы бешеной популярностью.
– Уехать на Таити никогда не поздно.
– Поздно. Теперь поздно.
– А в Германию?
– Тоже поздно.
– А что бы ты делала в Германии, если бы не случилось "поздно"?
– То же, что и на Таити.
– Готовила бы коктейли в пляжном баре?
– Готовила бы коктейли просто в баре.
– Кстати, а почему все-таки поздно? Ты так и не объяснила.
– Ты разве не понимаешь?..
Безучастно наблюдать, как этот парень накручивает на палец кольца ее волос, означало бы горько обманывать себя.
Надо остановиться.
– Ты разве не понимаешь? – с горечью, достойной сигары бриссаго, повторяет Мика.
– Нет.
– Я не уехала, хотя могла бы. И семь лет, и пять, и даже неделю назад. Тогда бы я не встретила тебя. А теперь уезжать поздно. Ничего это не изменит.
– Что значит – "ничего"?
– То, что я буду изводить себя мыслями о тебе. И от этих мыслей не спасут ни Германия, ни Таити, ни пляжный бар, ни просто бар. Любое граффити на стене напомнит мне о твоих татуировках, любая портьера в окне напомнит мне о твоих брюках и твоей жилетке. Если кто-нибудь рядом закурит, я обязательно вспомню о твоей бриссаго. Если к остановке подкатит автобус или проедет мебельный фургон, я обязательно вспомню о твоем мопеде. Каждый раз надевая ботинки или сапоги, я буду вспоминать о твоих сандалиях… Теперь ты понял?..
Мике плевать, как она выглядит в глазах этого парня. Перезревшей бабой, жаждущей мужской ласки, или нимфоманкой, неспособной справиться с собственным дремучим либидо, или начитавшейся любовных романов домохозяйкой, – какая разница, если ничего нельзя изменить?
– Мои сандалии называются эспарденьяс. Их тачают в Испании. Ты, кстати, никогда не думала об Испании?
– Не так серьезно, как о Германии и о Таити.
– Таити не так далеко, как кажется. А о Германии и говорить нечего. Открой дверь в соседнюю комнату – и вот она, Германия. Так что если бы ты даже уехала… эмигрировала, эвакуировалась, бежала под покровом ночи от встречи со мной… Нет никаких гарантий, что я не появился бы в твоем пляжном баре и не заказал бы у тебя коктейль. И ты должна была бы очень постараться, чтобы меня удивить. Я знаю толк в коктейлях.
– Не сомневаюсь.
Надо остановиться самой и остановить этого парня. Не позволять ему держать себя за руку, не позволять ему касаться пальцами губ и волос, не позволять ему смотреть на себя так.
– По-моему, ты не совсем прав, – собрав остатки сил, Мика пытается отвести от себя напасть по имени этот парень.
– Почему?
– Мы ведь почти родственники. Ты – парень моей сестры. И ты собирался сделать промышленный альпинизм семейным бизнесом. Разве ты забыл?
Он нисколько не смущен, и его руки нисколько не смущены, наоборот, они стали еще настойчивее.
– Я сожалею, – говорит он.
– О чем? – сердце у Мики падает.
– Я сожалею, что мы познакомились именно так. Что ты оказалась сестрой моей девушки. Я бы очень хотел все изменить.
Ничего не возможно.
Они оба понимают это. Это было бы слишком пошло, слишком банально. Никто не хочет казаться подлецом и прелюбодеем, да и каково это – курить сигару бриссаго, свернутую мертвыми детскими руками, с подлецом и прелюбодеем? Даже если вынести за скобки истеричку и психопатку Ваську, в скобках все равно останутся они – подлецы и прелюбодеи: алгебра и начала анализа, хорошо усвоенные Микой, намекают на это совершенно недвусмысленно. Даже если представить (всего лишь на минуту представить), что между ними могло бы произойти это, не важно когда, не важно где – на Таити, в Германии, в пляжном баре или просто в баре, куда никто не ходит в эспарденьяс, – они все равно будут знать, что когда-то они были подлецами и прелюбодеями.
И могут снова ими стать.
В любой момент.
Все это ясно как божий день. Но почему тогда Микино сердце колотится так бешено? Почему она хочет, чтобы руки этого парня касались ее снова и снова?
Этот парень – бог, и в этом все дело. Мика сама второпях произвела его в боги, и он будет оставаться богом до тех пор, пока она же его и не разжалует. А бог не может быть ни подлецом, ни прелюбодеем.
По определению.
– Что ты делаешь? – закрыв глаза, спрашивает Мика.
– Целую тебя…
Нет, он – не бог, ему не нужны подпорки, придуманные Микой. Он самодостаточен, он – этот парень, сумасшедший азиат, и он всегда берет то, что ему принадлежит по праву. А принадлежит ему все. И Микины, еще никем не целованные губы, тоже.
Странное все-таки занятие – целоваться.
Странное и увлекательное одновременно. Как будто по твоим губам бегают сотни ящериц и богомолов. Целоваться – все равно, что пробовать блюдо, о котором ты не имел никакого представления, совершенно непонятно, хорошо это или плохо, вкусно или нет.
Все-таки, наверное, вкусно.
Да нет же, просто пальчики оближешь!
Мика понимает это, как только язык этого парня проникает ей в рот. Он осторожно касается Микиных зубов и – ящерицей, богомолом – проползает дальше, к нёбу. И Мика больше не чувствует себя взрослой, почти тридцатилетней Микой, а превращается в маленькую девочку, спрятавшуюся в пещере от грозы. Пещера конечно же – это то, что находится позади губ, она темна, но Мика ничего не боится: ее ящерицы, ее богомолы – с ней, они ластятся, ползают по рукам, щекочут шею. В Микином мозгу проносятся вспышки, раскручиваются спирали, на бешеной скорости вращаются кресты. И свастики гремучей змеи. И свастики солнечной птицы.
– Это невозможно, – едва слышно говорит она. – У меня сейчас сердце разорвется… Скажи, я хоть немножко тебе нравлюсь?
– Нравишься ли ты мне? – он принимается ощупывать Микино лицо кончиками пальцев, как это сделал бы слепой. – Ты хочешь знать, нравишься ли ты мне?
– Да.
– Что это? Берега прекрасных озер? – пальцы этого парня касаются ее век. – Они заросли лилиями? Они заросли камышом?..
– Это всего лишь глаза, – уточняет Мика.
– А это? Что это? Чудесный склон чудесной горы? – пальцы перемещаются ниже.
– Это всего лишь нос…
– Может быть, это – вершина бархана? Гребень волны?
– Это губы, милый… Милый.
Как странно. Впервые в своей жизни она произнесла это слово вслух, хотя давно знала о его существовании. Сколько еще слов ей предстоит произнести вслух впервые? Слов и целых словосочетаний. "Я хочу тебя" – первое, что приходит на ум.
Надо остановиться.
Этот парень отстраняется и облизывает губы языком, который только что побывал в Микином рту.
– Ты чудо, – говорит он, переводя дыхание. – Ты чудо, но я соврал тебе.
– Соврал? – обессилевшая, сбитая с толку Мика не знает, как реагировать па его слова. – В чем ты мне соврал?
– Я не смотрю мультипликационное порно. Я считаю, что ничего, более ублюдочного, не существует. Но я страшно люблю Шаброля.
– Клода? – Мике хочется целоваться.
– Да. "Пусть умрет зверь" – гениальный фильм.
– И еще – "Крик совы".
– "Кровавая свадьба" – тоже замечательный.
– А "Мясник" – так просто потрясающий, – Мике хочется целоваться. Снова и снова.
– Мне нравится "Инспектор Лаварден". Самый настоящий черный детектив, лучше не придумаешь.
– А мне – "Маски".
– А мне – "Конь гордыни".
– А мне – "Церемония". – Ну почему, почему ей так хочется целоваться? Закрепить полученный только что навык? От нашествия ящериц и богомолов только и жди неприятностей.
– А мне – "Красавчик Серж".