И все же… Перед глазами вставало лицо Розы. Кошачье лицо. Чуть раскосые, дикие глаза животного, хоронящегося в зарослях. Роза сбежала от людей, обратилась в отшельницу. Странно это.
– Но, Титус… мы ведь причинили ей боль…
Вскочил, хлопнул журналом о стол. Из вазы с цветами выплеснулась вода. Вышел вон. Грохнул дверью.
Ингрид наклонилась над раковиной и принялась пить прямо из крана. У воды был привкус нефти. Отыскала в сумочке аспирин, снова глотнула отдающей нефтью жидкости. На миг почудилось, что теряет сознание. Но отпустило.
Выйдя в вестибюль, остановилась, тяжело уронив руки. Не могу больше. Хочу домой. Смотрела на огромный барельеф из глазурованной керамики. Две женские фигуры, руки вскинуты над головой, ладони сложены чашами. Вокруг – птицы: лебеди и голубки.
Как обещание смерти.
Вспомнила голландский гобелен, который когда-то подарила мать, с такими же белыми птицами. Что она с ними сделала? С вещами из прошлого? Наверное, гобелен остался в старой квартире, на Рингвеген. Где он висел? Нет, не вспомнить. Но Титусу гобелен не понравился. Он не любил китч, а гобелен с голубками в голландском стиле, сотканный матерью, был самым настоящим китчем. Выпрямилась, откашлялась. Сглотнула. Двинулась дальше.
Шагая по коридору, вдруг поняла, что девушки еще здесь. Не предчувствие – уверенность. Предвестник беды. Сбавила шаг, остановилась у ординаторской. Медсестра с блестящими черными волосами, стянутыми в хвост, сидела за компьютером. Ингрид тихо постучала:
– Простите…
Медсестра обернулась. Ингрид прежде ее не видела.
– Здравствуйте. Я жена Титуса, Титуса Вруна. Меня зовут Ингрид.
Не отрывалась от лица медсестры, ловила каждое движение. Она должна знать правду.
Женщина встала, протянула руку. Она была старше, чем показалось Ингрид вначале.
– Я Марианна.
В голосе напряжение, не укрывшееся от Ингрид.
– Как он? – быстро спросила она.
– У него дочери. Милые девушки.
– Вот как. Выходит, остались…
Медсестра кивнула. Отвела взгляд. Означает ли это, что все плохо?
– Так как он? – Ингрид выталкивала из себя слова.
Медсестра явно собиралась с силами.
– Ну что я могу сказать… Спал он ночью хорошо, и…
Из коридора донесся скрип "Биркенштоков" . Еще одна медсестра, вернулась после обхода. Ее Ингрид тоже раньше не встречала. Где же сестра Лена или хоть кто-то знакомый из персонала? Медсестры о чем-то зашептались.
– Простите! – подала голос Ингрид.
Женщины глянули на нее, похоже, как-то раздраженно.
– Сестра Лена… она не дежурит сегодня вечером?
Марианна мотнула головой. Тугой хвост упал на грудь, закрывая бейдж с именем.
– Должна была, но заболела.
– Ах, вот как…
– Да.
– Что с ней? Надеюсь, ничего серьезного?
– Да кто его знает. Стресс. Похоже, переутомилась.
Когда она зашла в палату, Йенни и Юлия привстали. Ингрид посмотрела на мужа, за спины его дочерей. Глаза закрыты, кислородная трубка в носу. С трудом удержалась, чтобы не кинуться к кровати, оттолкнуть девушек, прижаться к нему и замереть в неподвижном молчании.
– Привет, – тихо произнесла Ингрид.
Юлия что-то пробормотала. Йенни не издала ни звука. Ингрид неуверенно шагнула вперед, еще. Под ногой скрежетнул камешек, застрявший в подошве. В полупустой палате звук вышел гулкий. "Эхоированный, – подумала она. – Только нет такого слова".
Вторая кровать пустовала. Заправлена свежим, жестким бельем. Пустая до стерильности тумбочка. Ни одна из девушек не сделала шага навстречу. Ингрид подошла к кровати, склонилась, прижала ладонь к сложенным ладоням Титуса. Почему он так лежит? Руки сложены на груди, будто он уже по ту сторону. Но кожа горячая, лихорадочная…
– Здравствуй, – прошептала, – это я, Ингрид.
Он не отреагировал.
Послышался шепот. Она даже не поняла, откуда раздается этот яростный шепот.
– Кант…
Ингрид распрямилась. Заметила, что Юлия шевельнулась, точно останавливая что-то. Перевела взгляд на ее сестру. Лицо Йеннифер заливала смертельная бледность. По щекам размазана тушь. Губы растянуты, обнажая зубы:
– Кант, кант, кант…
– Что ты такое говоришь? – прошептала Ингрид. – При чем тут Кант?
– Это английский, – прошипела Йенни, – иди домой и посмотри в словаре.
Ингрид поняла, в глазах у нее потемнело.
Шаги в коридоре. Стремительно вошла Марианна. Осмотрела Титуса, проверила пульс. Смазала иссушенные губы, поправила подушку. Повернулась к девушкам:
– Думаю, вашему отцу нужен отдых.
– А мы уже уходим, уходим, – заторопилась Юлия.
Подхватила большую сумку, перекинула через плечо. Йеннифер не двинулась с места. Как только медсестра вышла, метнулась вперед, огибая кровать. Правую руку Ингрид словно огнем обожгло, она даже отшатнуться не успела. Карате. Йеннифер ударила ее. Рука онемела. Ингрид не могла вымолвить ни слова. Подступили слезы.
Девушки уже были в дверях. Йеннифер обернулась, чуть улыбнулась. И выплюнула это гадкое, гнусное СЛОВО:
– Cunt .
И исчезла в коридоре.
Казалось, Титус не заметил этой интерлюдии. Ингрид постояла у окна, поплакала, подрагивая всем телом. Словно жертва. Постепенно в ней наливался гнев. Почему она не защищалась? Почему хотя бы не крикнула? Почему стояла столбом?
Вернулась к кровати, рухнула на стул. Поискала бумажный платок, но не нашла. Встала, сняла пальто, повесила в шкаф, села. Немного успокоившись, увидела, что Титус открыл глаза.
– Привет! – прохрипел он.
Заставила себя успокоиться, вздохнула.
– Привет.
– Все-таки пришла.
– Как видишь.
– Я думал, ты больше не в силах…
– Не в силах? Напротив. Просто хотела, чтобы девочки…
– Девочки…
Титус, Йеннифер, похоже, не в себе.
Нет. Ничего такого она не сказала. Незачем расстраивать его тем, чего он, как надеялась Ингрид, не видел. Иначе он…
Да, определенно. Психическое расстройство, а то и безумие. Нормальные люди не ведут себя так, как Йеннифер. Рука по-прежнему онемевшая. Даже пальцы. Она может написать в полицию заявление об оскорблении действием. Упрятать эту сумасшедшую, пока все не зашло слишком далеко…
– Только что ушли, – сказала она.
Титус медленно кивнул. Лицо серое, набрякшее. Нос какой-то не такой, форма будто другая. Как он мог измениться за ночь? Куда подевался его мясистый нос картошкой? Заострился, истончился, напоминает клинок Кожа на костяшках пальцев точно старая, истертая ткань. Разве это могло произойти так быстро? Или она заметила изменения лишь сейчас? Вены проступают на руках, тянутся горными хребтами.
– Ну, как ты? – еле выдавила она. И разрыдалась. Не могла больше держать в себе. Рыдала так, что засаднило в горле.
Титус легонько коснулся ее руки:
– Девочка моя любимая…
Тело ее сотрясали судороги. Всхлипы. До чего же она ненавидела такие моменты, когда теряла над собой контроль! Всегда такой была. Плакса. Дети на школьном дворе так и кричали: "Плакса! Плакса!"
Хватит. Прошла в туалет за бумагой: салфетки закончились. Услышала, что в палату кто-то вошел, закрылась на задвижку, прижала ухо к двери. Живот скрутило от ужаса.
– Лена, – прошептала она в белую глянцевую дверь, – дорогая, милая Лена! Вот если бы ты всегда дежурила.
Когда вернулась, Титус выглядел оживленней. Его чуть приподняли в кровати, и теперь он полусидел, волосы уже не так взъерошены.
Сделала над собой усилие:
– А как твой сосед по палате? Ну, тот старик? Наверное, забрали домой?
– Умер.
– Что?
– Умер вчера вечером.
– Вот как.
Титус кивнул:
– Мы были одни. Он и я. Я слушал, как он кашляет. А потом он умер.
Ингрид погладила мужа по пальцам. Эти руки, которыми он… любимые руки Титуса, руки ее мужчины…
– О нет… Как печально…
– Да ладно тебе. Он был старый и больной.
Молчала. Ждала, что он скажет дальше.
– А скоро и я за ним.
– Перестань… не надо так Не надо! Ты пугаешь меня.
Он еле заметно улыбнулся, губы пересохшие, шелушащиеся. В уголках что-то белое, как засохшая пена.
– У каждого свой срок Помнишь ту книгу? Питера Нолля.
– Помню. Издательство Блумберга, кажется?
– Он был мой ровесник. И болел примерно этим же.
Она попыталась сменить тему:
– Книга давняя. Но кажется, я видела издание в мягкой обложке.
– Он там описывал свои мысли и чувства. После того как понял, что ему предстоит.
– Да, – прошептала она, – но это был не ты, ты – другой.
Титус не слушал:
– И вот я тоже наедине с собой.
Снова стеной накатило предчувствие беды, не давая дышать. Она должна быть сильной, храброй. Ради него должна. Услышала сквозь слезы, как муж говорит:
– Столько глупостей совершил в своей жизни…
– Все мы совершаем глупости, – всхлипнула она, – ты совершил их не больше, чем другие.
Титус закрыл глаза, грудь его тяжело вздымалась.
– Помолчи, ладно, – попросил он.
Он затих; возможно, заснул. Несколько раз в палату заглядывала сестра Марианна. Из коридора доносилось дребезжание тележки. Резкий запах кофе. Который час? Без двадцати восемь. Часы посещений уже давно закончились. Почему ей разрешили остаться в палате? Почему не выставили, где их будьте так добры, время вышло? Ничего подобного. Ни одного выразительного взгляда. Неужели потому, что Титус должен умереть нынче ночью? Как этот старик с соседней койки. Вспомнилась его жена, ее однообразные монологи. Теперь она дома, наедине с воспоминаниями…
– На столике в коридоре термос с кофе, если хотите, – сказала медсестра. Ингрид знала эту пухлую фигуристую девушку с вечно румяными щеками. Должно быть, отморозила в детстве.
– Спасибо.
Кофе не хотелось. Хотелось домой, лечь в ванну, с бокалом вина. Запереть двери на все замки, очутиться в безопасности. Отгородиться.
Слабая рука Титуса потянулась к ней. Она накрыла ее ладонями. Дышал он с присвистом, хрипло.
– Вот я лежал и думал…
– Да?
– Хочу тебя кое о чем попросить.
– О чем?
– Насчет Розы… Хочу, чтобы ты привезла ее сюда. Хочу поговорить с Розой.
Роза
Он был человеком с переменчивым настроением. Это она хорошо усвоила. Вечером, когда дети уснули, принялся расспрашивать об отце Томаса. Сначала осторожно, словно из вежливости. Затем все настойчивее.
– Я никогда ни с кем это не обсуждала! – защищалась она.
– Но я – не все. Я – мужчина, который тебя любит.
– Да. Знаю.
– Тогда никаких тайн?
Она молчала.
– Ты не доверяешь мне?
– Доверяю. Но… дело не в доверии.
– А в чем тогда?
Молчала. Его тон встревожил ее. Титус принялся расхаживать по террасе.
– Как ты не понимаешь? Мне это интересно. Вполне естественно, что я хочу знать, какие у тебя тогда были мысли. Когда узнала, что беременна. Когда решила сохранить ребенка. Когда решила не рассказывать никому о его отце. Когда решила и ему не говорить. Мужчине, давшему жизнь твоему ребенку. Словно он и ни при чем вовсе!
Говорил так, будто выступал в суде. "Прости, – захотелось крикнуть ей. – Прости!"
Но иначе она поступить не могла.
Титус продолжал наседать:
– Ты не думаешь, что отказала этому человеку в великой радости – знать, что у него есть ребенок? Сын.
– Титус, пожалуйста…
– Где он? Ты с ним видишься?
Быть может, то была просто ревность? Нет, тут крылось нечто более глубокое, темное, тревожащее. Роза молча покачала головой.
– Посмотри на меня! Посмотри же!
Схватил ее. Развернул к себе.
– Нет… – прошептала она и расплакалась, впервые за долгое время. – Он живет в Англии… мы встретились лишь однажды, на вечеринке в Сандхамне… Я не знаю про него ничего…
Вот такие вспышки. Но в остальном Розу не покидало ощущение стабильности. Для Томаса он стал наставником. В самом трудном, переходном возрасте. Томас к нему прислушивался, дал уговорить себя не бросать гимназию, хотя до того не единожды порывался сделать это. "Сама бы я не справилась, – думала Роза. – Я давно не авторитет".
С девочками было проще. Во-первых, дома они жили лишь каждую вторую неделю. Во-вторых, дочери боготворили отца и, похоже, радовались, что Роза переселилась к ним. Вечером после свадьбы на подушке двуспальной кровати она обнаружила букетик белого клевера. К стебелькам крепилась крошечная записка, детским почерком было написано: "Добро пожаловать к нам в дом, Роза" – и еще что-то про "вторую маму". Она растрогалась, показала письмо Титусу. Все дети в то время были у Биргитты. В их день свадьбы. Простая, скромная церемония в ратуше и трое детей в качестве свидетелей.
Он заботился о ней. Она так долго была одна. Точнее, так: они заботились друг о друге. По ночам она лежала, прижавшись спиной к его теплому животу, чувствуя, как он наливается твердостью. Его спокойный, защищающий ритм, и то, как он входит в нее с успокаивающими словами: ты моя любимая, красавица моя, милая моя, прекрасная.
Никто и никогда не называл ее красавицей. И она ею стала. Красавицей. Начала покупать другую одежду, девочки помогали разобраться в косметике. Совсем еще дети, но в моде разбирались совсем не по-детски. Йеннифер укладывала ей волосы, изобретала для нее прически. Юлия массировала ступни, мазала кремами. Они накладывали ей на лицо маски и выщипывали брови. Девочки мечтали стать косметологами. И ей пришлось превратиться в их подопытного кролика.
И с Биргиттой встречи не удалось избежать. Поначалу женщины держались напряженно, но девочки растопили лед. На метро они доехали до Хэссельбю, где в таунхаусе жила Биргитта с мужем. "Бренчальщиком", как презрительно именовал его Титус. Но он и в самом деле преподавал музыку. Место, где жила пара, называлось "Остров любви". Еще один повод для насмешек.
Биргитта оказалась жизнерадостной и гостеприимной женщиной. Дом у нее был уютный, слегка богемный. В гостиной царил рояль, по полу разбросаны ноты. Когда они пришли, Элмер играл. Музыка была слышна еще с улицы. Мелодия "Аббы".
– Я испекла ревеневый пирог, – сказала Биргитта. – У нас за домом маленький участок, совсем крошечный, но я посадила там смородину и ревень.
Она разрезала пирог, подала на стол. Томас и девочки скрылись где-то в глубине дома. Биргитта понизила голос:
– Боже, как же я вам рада! Ну, то есть не только вашему визиту, а вообще. Что вы появились в жизни Титуса. Я ведь его так ранила. И девочкам его горечь передалась, озлобились, стали мстительными.
Я очень надеюсь, что вы поможете ему стать немного… как бы это сказать… терпимей.
А ей нравится эта женщина, поняла вдруг Роза.
Биргитта продолжала:
– И ваша свадьба… От души поздравляю, хотя и не понимаю до конца, что чувствую на самом деле. Наверное, теперь у него все будет хорошо. В любом случае, желаю, чтобы у вас все сложилось. Счастливой вам жизни… Думаю, такой она у вас и будет. Какой была у нас… Пока я не встретила другого.
Замолчала и улыбнулась вошедшему Элмеру:
– Любовь слепа.
И расхохоталась.
– Ты о чем, дорогая? – Акцент у него был певучий, нежный. Элмер был родом из Эстонии. – Разве тебя не покорила моя неземная красота? Я всегда считал, что так.
Титус пожелал узнать все в подробностях. Сначала заявил, что ему совершенно не интересно. Но мало-помалу принялся расспрашивать.
– Ну как она тебе?
– А может быть, тебе лучше расспросить Бренчальщика?
Титуса так и передернуло. А потом он расхохотался – сначала напряженно, а затем вполне искренне.
"Пожалуй, – подумала Роза, – мне и впрямь удалось сделать его терпимей".
Ингрид
Бродила по квартире, из комнаты в комнату. Свет из окна падал на паркет большими остроугольными клиньями. Слепил. Тяжесть в голове, во всем теле. Никак не могла уснуть. Сдалась и приняла снотворное. Прописал таблетки семейный врач вскоре после того, как закрыла книжный магазин. Вся ее жизнь оборвалась тогда.
Как и сейчас. Как и сейчас!
Провалилась в сон, но через несколько часов вскинулась от кошмара. Снилось, что в спальне Йеннифер. Стиснула бледные, как ростки спаржи, пальцы на ее шее и душит. А Ингрид просто ждет. Не сопротивляясь. Во взгляде Йеннифер печаль, глаза словно просят прощения.
– Ты же понимаешь, что я вынуждена так поступить. И знаешь почему. Или не знаешь? Скажи сама.
Во сне Ингрид была маленькой, спала, уложив голову на костлявые колени Йеннифер, точно цыпленок. Ее переполняла боль. Боль была повсюду, везде. Зубы и лоб ныли, будто от синусита.
И тут же вспомнила просьбу Титуса. Всхлипнула.
Попробовала защититься.
– Но ведь ты и сам можешь позвонить, – сказала она.
– Я не знаю, как Роза отреагирует. Не хочу рисковать, вдруг бросит трубку.
– Ну, пусть дочери позвонят. Ведь они хорошо знают Розу, они сумеют с ней поговорить.
– Не хочу впутывать их в наши отношения. И еще вот что… Насчет тебя. Я знаю, как много ты думаешь о ней… все эти разговоры о вине и долге… Я хочу, чтобы вы поговорили. Понимаешь? Хочу, чтобы помирились. И хочу, чтобы она пришла. Сможешь оказать мне такую услугу, Ингрид? Прошу.
Ингрид стояла в палате у окна. Краска на раме вся в трещинках.
Поскребла ногтем, краска сползала белой ленточкой. Упала на пол. Пошел дождь, капли стучали о стекло. Что такое с Титусом? Почему вдруг эта странная просьба? Неужели он не понимает, как тягостна она для нее? Или метастазы поразили и мозг?
Вспомнилась старушка, жившая по соседству с родителями. У нее был рак лобных долей мозга. Старушка всю жизнь была глубоко религиозной, но тут ее словно подменили. Выкрикивала непристойности и богохульства, кляла своего тощего, насмерть перепуганного мужа, забравшись на стул, выставляла свои старческие прелести в окно. Ингрид вспомнила, как беспокоилась мать. Они приятельствовали. Частенько по-соседски заглядывали друг к другу выпить кофе. Господин и госпожа Далинн. Обоим за семьдесят, прожили жизнь в благочестии.
– Ингрид?
Обернулась:
– Пожалуйста, не заставляй ты меня.
Он неотрывно смотрел на нее, лицо полно страдания. Внутри у нее поднималось тошнотворное отчаяние.
– Я даже не знаю ее адреса!
Титус медленно сполз вбок по подушке.
Адрес написал заранее, догадалась она. Как же он устал. Как и она.
Домой, запереться на все замки. Спать. Нырнуть в темноту под одеялом.
Она подчинилась – выдвинула ящик тумбочки.
– Слева… листок…
Листок там был. Сложенный, слегка мятый, вырванный из блокнота. Молча протянула ему.
– Разверни, – пробормотал он.