– Хорошо, хорошо. Как тебе хочется – пусть так и будет. Но послушай! Я с этой девкой только десять минут назад познакомился! – Он протянул мне левый кулак, показывая обручальное кольцо на пальце: – Вот, она мне просто хотела передать весточку от жены!
Я так и застыла. Еле ворочая языком, пробормотала:
– Так ты еще и женат?
Он тоже остановился и утвердительно кивнул; мне даже кажется, что он попытался изобразить дурацкую улыбку – словно это его признание все объясняло и снимало с него всякую вину. И я нажала на курок.
Он упал навзничь, руки и ноги как-то странно вывернулись, грудь залилась кровью. Я уверена, что он был уже мертв, когда оказался на песке. Он даже не крикнул, а если и крикнул, то гром выстрела заглушил все. Мне как будто послышался какой-то вопль, но это было уже много времени спустя. Может, парикмахерша, когда бежала подальше от того места, а может, просто чайки – точно не знаю. А может быть, это у меня внутри все кричало.
Я не смогла бы даже четко вам сказать, на каком расстоянии от кромки океана я его убила, был тогда прилив или отлив – ничего не помню. И уж совсем глупо предполагать, будто я могла додуматься перетащить труп туда, откуда его унесло бы океаном. Я бы не решилась и прикоснуться к нему. Он лежал у моих ног, я смотрела на него, и в мыслях у меня была пустота. Я смотрела на него, и мне было холодно – только и всего.
Затем я подумала, что жизнь моя кончена. Я прижала к себе ружье и, поскольку не знала ни куда теперь идти, ни что делать, вернулась в "Червонную даму".
ЗОЗО (1)
И вовсе не так все было. Во-первых, звали его не Тони и не Венсан или как там еще. Звали его Франсис. И был он студент.
Во-вторых, никогда Красавчик в тюрьме не сидел. Он рохля и домосед и в рискованные дела не лез. В армию его забрали – что верно, то верно, но тогда же, когда и всех. Я слыхала, будто он там капралом стал. А после о нем уже ни слуху ни духу.
К тому же я не негритянка. В те времена в каждом борделе обязательно была негритянка, а в Шаранте публичных домов больше, чем девок в Сенегале. Вот меня и мазали каждое утро коричневой краской. И между прочим, у меня вполне даже ничего мордашка получалась, хотя и чуднАя – зубы так и сверкали.
Короче, одна из нас врет: либо Белинда, либо я. Не пойму только, откуда она все это взяла? Небось хочет понравиться, вот и болтает всякую ерунду; а может, ей в том выгода какая есть – Белинда всегда была хапуга.
Послушать только, как она расписывает "Червонную даму" – люстры шикарные, рояль, клиенты во фраках, шампанское, пирожные. В жизни не видела. Мещанский загородный домишко прошлого века, только и всего; а сад весь ежевикой колючей зарос – какие уж там пальмы. Лишний раз не выйдешь. В город мы выходили не когда захочется, а только раз в десять дней; так и звали – "десятиной". Да и какой это город, ведь не Париж и даже не Нант: выпьешь рюмочку гренадина в кафе на набережной, зеваки вылупят зенки – на нас любуются, покажешь им язык, а больше делать вроде и нечего. Я со скуки просто подыхала, потому и в город не особо рвалась. Бывало, целый день в зеркало смотрелась – без краски этой коричневой хоть вспомнить, какая я на самом-то деле; но и это тоже надоедало. В городе меня никто не ждал. В самый первый раз меня продал вообще невесть кто, я его и не знала – вот что бывает с пропащими девушками.
Я уже не один бордель сменила, и этот был не хуже и не лучше других. Но тут по крайней мере окно откроешь – с океана свежестью веет. Клиенты все знакомые: адвокат, аптекарь, мясник. Отцы приводили своих сыновей, когда те подрастали. В гостиной вечно хлоркой воняло. Знаменитый рояль – завалящее пианинишко с дешевой распродажи, его нам всучили как бесплатное приложение к большим настенным часам с боем, что над стойкой. Время на них всегда было кому какое нравится – стрелок не было и в помине. Я все прекрасно помню. Пианинишко какое-то кривобокое, червем источенное, – покрыли его белым лаком – стиль джаз. Клавиши через одну – с таким беззубым ртом не очень-то покусаешься. Крышку иногда открывали: наши двойняшки ради заезжих коммерсантов в четыре пальца исполняли начальные этюды из "розового самоучителя". Одеты они бывали тогда под девчушек: белые носочки, в волосах бантики. Жуть. Утешались мы шипучим. Завсегдатаям подавали белое вино местного разлива. На этикетке красовалось: "Солнечные погребки". Ничем другим этот набор не разнообразили.
А хозяйка нашего борделя, Мадам? Это вообще финиш. Бывшая колонистка, она потом оставила пеньюар и стала классной надзирательницей в Периге. А потом получила наследство от брата, виноторговца. Еще молодая – тридцать с хвостиком – и внешне вполне, вот только одевалась черт знает как, но это чтобы от нас отличаться. Вроде бы и не злая баба, но у нее бывали хорошие дни и плохие. В хорошие она ни с кем из нас не разговаривала.
В общем, меня таки трясет от этих бредней Белинды. Конечно, не обязательно всем идиотам головы рубить, но случись мне ее встретить – я бы законопатилась где-нибудь подальше. А так можно и посмеяться над ее сказками о королевских платьях, комнатах с занавесками над кроватью, шикарных ваннах и прочей фигне. Хорошо, что таких хором, как в ее россказнях, в жизни не бывает, а то письма пришлось бы носить самой и марки на почте некому было бы продавать – девки все до одной разбежались бы по борделям.
Скажу и еще кое-что, а то кто-нибудь так и помрет одураченным: нас в "Червонной даме" было не десять, а семь, как смертных грехов, – Белинда (раз уж вы ее так зовете – у нас-то она была Жоржетта, или просто Жо), Мишу, Магали, двойняшки и я, а еще Лизон, она добавилась позже.
Так вот, эта деваха, Лизон, бросила мужа – кузнеца вдвое себя старше, – потому что он с ней ни слова не говорил.
А почему не говорил, Лизон ни гу-гу. Я ни разу не видела, чтобы она танцевала что-нибудь кроме танго, фокстрота или вальса, – она танцевала, как и все мы, не лучше и не хуже. В те вечера, когда бывал недобор клиентов, Лизон нас просто изводила, ее так и подмывало в душу влезть любой, кто бы ни попался под руку. А вообще, неплохая девка. Сколько раз мы с ней на пару клиента обслуживали – бывают такие, глаза завидущие, – и никаких проблем с дележкой.
Жоржетту – ту по второму разу никто не брал. И с нами она без конца цапалась. Я склочничать не люблю, но терпеть не могу, когда перед мужчинкой начинают корчить из себя невесть что. Из-за нее уйма времени уходила коту под хвост – расценки она, видите ли, обсуждала. На рожу она, правда, ничего: фары такие зеленые – даже поп не устоит; но кривляка и злопамятна – жуть, не говоря уж о том, что жадина. Спроси любую из наших тогдашних шлюх, если разыщете кого, и все вам мои слова подтвердят.
Да, насчет тогдашних – Белинда ведь и по годам все перепутала, наплела всякой фигни. Из тюрьмы той, из крепости, всего один раз, пока я в "Червонной даме" была, кто-то сбежал. Солдаты с обыском в бордель явились – это правда. Среди ночи – это тоже правда. Вот только либо я совсем дура без памяти, либо форма на них и обмотки были такими, какими я их сейчас вижу: цвета хаки, а не голубые. Голубую-то форму уже который год отменили.
Конечно, каждый может ошибиться, но я думаю так; все случилось за несколько дней до войны, в конце августа, в тот год как раз была мобилизация. Помню, плакаты везде с трехцветными флагами. Все только и говорили, что о Польше, о линии Мажино. Клиентов всех забрали, и нашего Джитсу тоже.
Джитсу этот, скажу я вам, тот еще был фрукт. Похотливый, как не знаю кто, во всех стенах дырок понаделал – на нас любоваться, когда мы голышом. Одет он был по-японски и ходил с повязкой на лбу, как Жоржетта расписывала в своих побасенках, но, когда его воспитывали оплеухой, принимался хныкать. Даже не хочется вспоминать о таком сопляке, когда видишь перед собой настоящего мужчину. Когда этого типа в армию забирали, он расхныкался еще больше. Накануне мы, девки, жребий бросили: кто из нас свою мишень под его ружьецо подставит. Эта "радость" Магали досталась. Так он там на ней ерзал – она даже не почувствовала ничего. Джитсу тогда сильно обиделся, хоть Магали и старалась вовсю, чтоб ему было что вспомнить. Он потом ей писал письма в таком духе, что, мол, застрахуйся на случай пожара, а то не заметишь, как протрут до дыма с огнем. Оказывала наша Мадам ему какие милости или нет – не знаю. Может, и за ней грешки водились – дело темное. Я ведь к чему это все – что годы лучше Жоржетты помню.
Мне самой тогда было года двадцать три. В "Червонную даму" я раньше всех пришла. К тому времени я уже в двух борделях побывала. Задница моя черная малость меня обескураживала, а в остальном я все принимаю как есть. Всегда и всем довольная. В ту пору было модно, чтобы ляжки и груди просвечивали. Я не захотела – и никогда никаких упреков. Иногда, конечно, чувствовала себя одиноко, но уж кому какая судьба, лучше раньше, чем позже. Ну вот, вроде больше и нечего о себе рассказать. А, да! До сих пор не соображу, почему меня Зозо прозвали, вообще-то я Сюзанна.
Франсиса я в первый раз увидела в какой-то из будних дней, ближе к полуночи. Он занял место у стойки. Мадам ему подала, кажется, белого вина. В гостиной кое-какой народ был. Мадам не стала ему особо нас расхваливать – у каждой уже наметился клиент. Я на этого парня обратила внимание, потому что заметный был, высокий, да и новенький. Волосы напомажены, носил на косой пробор, костюмчик тесный, под стоячим воротничком – галстук-шнурок. Потом я на него и не смотрела уже. Он, наверное, ушел, пока я клиента наверху обслуживала.
А через два-три дня он опять явился. В пятницу, самый неурожайный день. Мы стали понастойчивее с этим нерешительным, тем более что каникулы заканчивались, начиналась совсем другая штука. Какая – мы толком не знали, но и дураку понятно, что работы прибавится не у нас, а у наших сестричек на Востоке. Часам к одиннадцати Мадам решила, будто этот парень у стойки ради нее пришел. Дохлый номер. Уткнулся носом в свою кружку, спиной ко всем, и сидит. Потом заплатил и ушел. Я как раз обхаживала главного рыболова Сен-Жюльена, не то непременно зажала бы этого парня, хоть у самых дверей. Ни на тряпку, ни на скрягу он не похож. Я смекнула, что просто не было случая подозвать ту, на кого он глаз положил. Новенькие часто приходят уже на чем-то или на ком-то зацикленные. Я осмотрелась: кого нет? Все, кроме Жоржетты, были внизу, в гостиной.
На следующий вечер – та же картина: куцый, паршивенький костюмчик, то же место – в углу у стойки. Мадам мне подмигнула: займись, мол, этим. Я собиралась уже к нему подвалить и вижу: он стрельнул глазами в тот угол гостиной, где его мечта вся тряслась от хохота на коленях у какого-то торговца. И резинкой от чулок хлопала как чокнутая. Я подкралась к угрюмому красавчику сзади и вдруг, пока он меня не видел, спросила:
– Ну что, нравится тебе Белинда?
Вид у него был как у мальчишки, которого застукали, когда он варенье таскал. Опустил глаза и сидит.
– Чего ж ты ее не берешь?
Вежливостью он не страдал – никакого ответа.
– Эй, я тебе говорю-то!
Он скорчил не слишком довольную гримасу – вроде улыбается, вроде смущается. Наконец я услышала его голос – приятный такой, немножко глухой:
– Боюсь. И потом, она никогда не бывает одна.
– Ну хочешь, я с ней поговорю?
– Нет-нет! Не надо!
Я не стала настаивать. Спросила, не угостит ли он меня. Потом мало-помалу – его не так-то легко было раскрутить – я выведала, что ему двадцать девять лет, и что зовут его Франсис, и что он чего-то изучает в Париже (я с первого раза не разобрала, а по второму не стала спрашивать), и что больше всего ему нравятся американские фильмы и легкие сигареты. Он поневоле проследил, как Белинда своего клиента потащила к лестнице. К слову сказать, лестница была не совсем такая, какой ее Белинда расписала: не мраморная, а деревянная, под мрамор ее покрасили, чтобы замазать червоточины. Но это к делу не относится. Я нового дружка опять к себе лицом повернула и говорю:
– Слушай, нехорошо-то как: такой взрослый мальчик все время здесь, внизу, сидит. Ну чем я тебе не нравлюсь?
Тут я, африканская красавица, подарила ему белозубую негритянскую улыбку. Он в ответ тоже улыбнулся, и вполне мило. Головой мотнул – всем, мол, нравишься – и сразу сконфузился от такой дерзости. На мне был один из двух моих излюбленных нарядов. Хотя у меня всего два их и было-то. Первый наряд – обычная коротенькая комбинашка и чулки до половины ляжек, но белые, для контраста с кожей. Второй – он-то и был на мне в тот вечер – лифчик и юбочка из ярко-красного пальмового волокна, едва прикрывающие мои сокровища, на лодыжках – браслеты. Лакомая шоколадка, да и только. Если бросать мне арахис, я смахивала бы на тарзанову мартышку, а если нет – то на Джозефину Бейкер. Только у меня волосы по-негритянски завиты. Короче, дружок мой снова уткнулся носом в свою кружку, и я, заглядывая ему в лицо снизу, принялась уговаривать:
– Ну чего ты? Пойдем со мной, знаешь, какие мы, негритянки, ласковые…
Он едва заметно согласно кивнул. Не глядя на меня. А уж покраснел-то как! Я думала, еще часа два будет ходить вокруг да около. Ан нет, встал во весь рост, залпом допил кружку, для храбрости, и вперед.
Наверху, у меня, быстро и исподтишка оглядел комнату, сел на краешек постели и стал сверлить взглядом пол. Я закрыла окно и задернула занавески, чтобы он себя поуютнее чувствовал. В ту пору жара стояла жуткая. Я, когда случались простои в работе, сразу бежала в душ – освежиться. Ближе к вечеру меня приходилось заново мазать краской. Но это к делу не относится. Я сбросила лифчик и юбчонку. Студент мой между тем решил изображать статую: сидит, руки меж колен зажал, даже пиджак не снял. Пришлось самой: сначала один рукав, потом другой. Тут у меня кое-какие подозрения появились, и я тихо-тихо, сама себя не слыша, спросила:
– Ты вообще с женщиной хоть раз был?
Он только головой покачал – нет. И даже глаза закрыл – до того ему стыдно было.
– А как же кольцо вон у тебя?
– Это моего деда, на память.
Я ему тогда намекнула, что колечко – не слишком хорошая приманка для девок и лучше бы положить его подальше, куда-нибудь в ящик. Тут он как дернется, будто я его уколола чем.
– Да ни за что на свете! Не сниму – пусть хоть палец рубят!
И я вдруг глаза его разглядела как следует: темные, дикие какие-то, а в глубине и вовсе что-то адское. Как у мальчишки.
Завсегдатаи приводили с собой сыновей, чтобы мы научили тех уму-разуму, и мне тоже иногда случалось какого-нибудь запускать в плавание. Я старалась вовсю – все-таки подарок получаешь, – но вообще-то была не в восторге. Честно говоря, я всегда предпочитала солидных господ – по крайней мере с ними хоть в картишки перекинуться можно. Все-таки занятие поинтереснее и научишься чему-то. Новичков нецелованных обычно оставляли для Магали. У нее и груди что надо, и щечки пухлые, к тому же ей нравилось, когда новичок с ней кончает, – их внизу, в гостиной, слышно было Уж она их мочалила, скажу я вам. Полный набор, все удовольствия разом, и от нее они уходили готовыми к жизни на все сто.
Но этому-то было уже под тридцать – редкий случай. Я прямо обалдела, честное слово. Парень красивый, малость похож на артиста, Жерара Филипа, – тот, правда, после был; руки-ноги на месте, умный – он же учил чего-то, я только не разобрала чего. И притом спокойный. Черт его знает, как он умудрился ни разу не попасться ни одной из этих шлюшек, которым только подавай или которые свою проститутскую койку не заметишь как обернут супружеской постелью.
В самом деле, вопрос вполне резонный. Не желая определять чье-либо суждение своим весьма личным и не свидетельствующим о моей скромности замечанием, я все же вынуждена отметить, что в данном конкретном случае показания Зозо не столько заведомо лживы, сколько крайне наивны. Поскольку того человека, которого она называет Франсисом, я знала задолго до нее, то смею предположить, что она стала очередной жертвой его обмана, которым он воспользовался, дабы вызвать к себе нежность, и который был вполне в его стиле, ибо, желая кого-нибудь соблазнить, он не останавливался ни перед чем, даже перед тем, чтобы прикинуться девственником. (Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката.)
Само собой, я решила побыстрее открыть ему глаза на жизнь, чтобы и разговоров об этом больше не было. Я спросила, может, ему комната чем-то не нравится: комната у меня – тоже для контраста – была вся белая. Не такая уж и плохая, хотя и без той роскоши, о какой вам наплела до меня наша умница. По стенам развешаны всякие безделушки – "для колониальной атмосферы".
На мой вопрос он только плечами пожал. Тогда я спросила, может, его внешность моя не устраивает? Все-таки не каждому по вкусу такая экзотика, вот я ему и говорю:
– Ты не думай, это легко поправить. Немножко мыла, и через три минуты я белая. Почему ты на меня даже не смотришь?
Он взглянул на меня, но сразу отвел глаза – увидал, что нарядов на мне в помине нет. Качнул головой, будто хотел сказать: "Какая ты хорошенькая". Потом глубоко вздохнул.
Я встала на колени рядом с ним, на постели. Погладила ему затылок и сказала:
– А мне нравится мой маленький Франсис.
– Прошу вас, не называйте меня Франсисом. Зовите меня Франк, так как-то более по-мужски.
– Ладно.
Я осторожно расстегнула ему рубашку. Совсем, чтобы он потихоньку снова ее не застегнул. Я решила отвлечь его от рокового момента и стала ему зубы заговаривать:
– Ты, наверное, все об учебе думаешь?
– Я о ней вообще никогда не думаю.
– Обними меня.
Он так и сделал.
– За десять лет я получил два аттестата. Один по латыни, другой по древнегреческому.
– Руки ниже.
Он так и сделал.
– У меня только латынь и греческий хорошо идут. Все остальное на нуле. Я до сих пор на первом курсе.
– Можешь груди мне погладить.
Он так и сделал.
– Все мои соученики кто где пристроились уже, семьями обзавелись. Но я их советов не слушаю.
– Ложись.
Дальше я сама управилась.
Такая со мной приключилась напасть. Со мной – а ведь мне на любого, хоть на белого, хоть на негра, всегда было наплевать, и тут появился он и всю меня перевернул. Конечно, мне случалось с некоторыми клиентами увлекаться. Бывают моменты, когда не можешь с собой совладать – вот и даешь себе волю. Но такое случалось четыре или пять раз за все время, пока я была шлюхой, то есть за всю мою жизнь. И как я ни пыталась сдерживаться, как ни сжимала зубы, клиент все-таки замечал, до чего ему удалось меня довести. И мне стыдно было, когда в его глазах загорался злорадный огонек. После я с этим клиентом уже никогда не ложилась, предпочитала встречаться с ним и все прочее только мысленно и в одиночку. У каждой шлюхи должна быть своя гордость. В любом случае с Франсисом я не то чтобы в очередной раз дала маху, с ним все совсем по-другому. Он проник мне в самое сердце – прямо как в романах пишут. Только он поцеловал меня в губы – и я сразу в него влюбилась. Никому другому я в жизни такого не позволяла. С ним же все как-то само собой получилось, и, когда я сообразила, что к чему, мы уже вовсю целовались.