От внезапно охватившей слабости все поплыло перед глазами. Колесом начала ходить рыжая борода игумена. Андрей пошатнулся, чтоб не упасть, ухватил за руку Ивана. Почти теряя сознание, прошептал:
- Худо мне! Отведи до постели.
Перепуганный Бортников, обняв за плечи учителя, бережно провел его в соседнюю светелку, заботливо уложил. Следом прошел и Зосима.
Тихо поскрипывая сапогами из дорогого сафьяна, игумен зорко обшаривал глазами комнату. Взор его остановился на стопочке книг, лежавших на столе… Рядом с книгами - кучка исписанной бумаги. Зосима взял один листок, поднес к глазам. Прищурившись, прочел:
"Добрый хозяин даже собаку свою всячески холит и оберегает. У нас же люди хуже скотов почитаются. Пример тому - гибель работных в Растесском руднике, в коем никаких мер обережения не делалось…"
"Кха-кха!" - кашлянул игумен. Он уже собирался сунуть бумагу в карман рясы, но, заметив настороженный взгляд Бортникова, бросил листок на стол, подошел к постели. Присел рядом, положил тяжелую потную ладонь на лоб больного.
Андрей открыл глаза и, встретив изучающий взор Зосимы, снова опустил веки.
- Смирись, сын мой, - доброжелательно пробасил игумен. - Зрю - бренно тело твое, и душа готова оставить его. Покайся в грехах своих и обретешь покой и блаженство.
- О каких грехах говоришь ты, монах? - чуть шевеля губами, прошептал Андрей. - Жизнь моя прошла в трудах и лишениях. Никого не убивал, не мучил. Совесть свою не запятнал ни корыстью, ни алчностью. Думал лишь об одном - процветании Отечества нашего. И ежели довелось бы мне заново начинать жизнь, не мыслю, что прожил бы ее инако!
- В неверии и забвении храма божьего? - строго спросил Зосима.
- Нет! В служении государству Российскому, на благо народа своего.
- Главное в жизни человека - служение господу богу!
- А разве ты исполняешь заповедь: "Возлюби ближнего своего, яко самого себя?" Видел я ваших монастырских мужиков. С голоду пухнут, а вы жиреете на их крови.
- Замолчи! - озлобившись, выкрикнул Зосима. - Диавол глаголет твоими устами. Не будет тебе спасения. Анафеме предаю! Смердящее тело твое пожрут черви, а душа сгниет в преисподней! - Зосима встал. По его губам пробежала нехорошая усмешка. Уже в дверях, обернувшись, он с угрозой произнес: - В святом писании сказано: "Кто упадет на камень - разобьется, а на кого камень свалится - того раздавит!" Камень сей - православная церковь! - и вышел, громко хлопнув дверью.
За окнами послышался шум отъезжающей кареты, свист бича и громкие крики возницы.
- Уехал, ворон, - прислушиваясь к затихающему стуку колес, вымолвил Андрей. Повернувшись к Бортникову, тихо спросил: - Тебе, поди, не понравилось, что я так с игуменом обошелся?
- Мне он самому не по душе. Злой, двоедушный.
- На таких, как он, вся церковь держится.
- Не все же Зосиме подобны.
- Что у церковного кормила стоят - все! - заверил Андрей. - А кто чином пониже, те сами темны и темнотой своей помогают боярам народ в невежестве держать. С испокон веков церковь против науки и просвещения бьется. Кто против нее выступает, с тем расправа короткая: объявят отступником и либо смерти предадут, либо в темнице сгноят. Примеров тому много. И будь то поп, мулла или шаман - все одного поля ягодки.
- Неужто можно шамана-нехристя равнять хотя бы с нашим дьяконом? - растерянно возразил Иван.
- Суть у них одна, только обрядность разная.
- Страшные слова вы говорите. Голова кругом идет.
- А вот ты подумай, разберись, тогда и страх пройдет.
Бортников в смятении шагал по светелке. Потом снова присел в ногах у Андрея, запинаясь от волнения, спросил:
- Разве одни попы, сея невежество, карают отступников? Вон, Василий Никитич, муж просвещенный, грамотный. Сам государь Петр Алексеевич с ним совет держал, а и он предал Жулякова смерти за измену вере.
У Андрея дрожали губы:
- Большая кривда творится в Башкирских степях. Сгоняют кочевников с отцовской земли, чтобы отдать ее в руки корыстных заводчиков. Оттого и татость там упорно держится. Бунтуют башкирцы крепко. Уж сколь лет не стихают пожары на границе Уфимской губернии! Видать, опасаясь монаршей опалы, в час слабости своей душевной отдал Василий Никитич страшный приказ. Не о вере думал, а о скорейшем пресечении бунта. Черную тень набросил на свое имя костром в Екатеринбурге. Злое дело сотворил. Чем вернет доброе имя себе?.. Нет, верю я: с твердостью его и устремлениями много еще сделает он доброго в просвещении народа и процветании Отечества…
В тот же вечер в кабинете у Петра Строганова Зосима рассказывал:
- На ладан уж дышит. Но кое-что я у него узрел, такое…
Зосима прищурился, словно кот, заколыхался в смехе.
- Толк от этого какой?
- А вот какой, слушай. В бумагах у него, видать, много всяких мыслей негожих записано. Я мельком взглянул и узрел такое, за что в узилище сгноить человека можно. А ежели со всем тщанием покопаться, и не то, мыслю, можно найти. Ищущий да обрящет. Тако глаголет святое писание. Получишь бумаги - обретешь меч, как архангел сразишь свово ворога главного - Ваську Татищева. Сей человек и церкви нашей вреден. Пущай попробует оправдаться, что мысли еретические не он внушал выкормышу. А письма в бумагах разыщутся - тогда совсем дело верным будет.
Зосима разгладил пышную бороду и, глядя прямо в глаза Строганову, доложил:
- Андрюшка - что? Пыль на ветру. А вот Василий Татищев - дуб, коий вырвать потребно с корнем.
- А как мыслишь бумаги те получить?
- Ученик его у меня - вот где! - Зосима показал сжатый кулак. - Что потребую, то исполнит. Завтра придет чертежи делать, я его и наставлю на это.
Глава седьмая
Весь следующий день Андрей провел в постели. Мучил кашель. Словно железными тисками сжимало грудь. Вызванный капитаном Берлиным лекарь с тревогой смотрел на запекшиеся губы больного. Смотрел пульс и, скинув кровь, изготовил из трав питье.
К вечеру Андрею стало лучше. Он поднялся. Посмотрев в окно, оделся и, шатаясь от слабости, вышел во двор.
День кончался. С востока надвигалась угрюмая темнота. На вершину осокоря, захлопав крыльями, опустилась ворона с обдерганным хвостом. Сторожко осмотрелась, натужно каркнула несколько раз. На плетне сидела стайка нахохлившихся воробьев, недовольных, как казалось Андрею, его появлением. Воробьи вертелись. Дружно взлетев, они уселись на коньке крыши, сердито чирикая.
Привалившись к плетню, Андрей смотрел, как гасли краски заката. Сизая пелена облаков надвигалась с юга, все больше и больше скрывая небо. Начинался дождь, теплый, мелкий, пахнущий разбухшими древесными почками. Несколько капель упало на руку. Андрей снял треуголку и подставил лицо робким дождевым струйкам.
Весенний ветер весело посвистывал в оголенных ветках осокоря, шуршал соломой на крыше амбарчика, рассказывая о чем-то удивительном, что подсмотрел на земле, пробираясь с далекого синего моря.
От шороха соломы на крыше, птичьей возни, теплого дождя и запаха почек Андрея охватила радость, словно после долгой разлуки он увидел старого друга, о встрече с которым мечтал долгие годы. Он уже не замечал потемневших от сырости приземистых избенок и разбитой, покрытой грязью дороги и нищеты окружающего поселка не видел. Даже боль, засевшая где-то глубоко в груди, отступила, дав передышку в этот тихий весенний вечер.
"Чудно! - думал Андрей. - Сколь раз доводилось встречать весну, а такого еще не бывало. Неужто в последний раз ее вижу?"
Он сделался мрачным и тихо побрел в избу.
Затемно вернулся встревоженный Иван, долго пробывший на подворье игумена. Со злостью швырнул на стол шляпу, молча прошел в свой уголок, сразу лег спать.
Андрей долго слушал, как он вздыхал и ворочался. Наконец не выдержал, спросил:
- Ты чего маешься? Поди, от игуменского обеда живот вздуло?
- Я у него куска хлеба в рот не взял.
- Что так?
- Душу воротит! Радуется Зосима, что Жулякова сожгли. "Это, - говорит, - отшатнувшихся вернет на путь праведный!" Хоть бы сам праведником был, а то злобен и мстителен! - Иван помолчал, сокрушенно добавил: - Никак уразуметь не могу, пошто они, попы да монахи, бога пугалом сделали. Только одно и твердят: "Грех! Бог накажет!" Ну и пускай бы он сам и наказывал, а то вместо него суд и расправу чинят. Гоже это? При мне приволокли мужика, монастырского приписного. Какой-то долг за им. Зосима этак ласковенько говорит: "Постегайте его в конюшне, дабы не обижал господа скупостью. А после бросьте в яму, пущай посидит недельку - авось покается в грехах!"
"Зря боялся, что парень богомолом станет. Сам начал разбираться, что к чему", - подумал Андрей. Попытался встать, но от внезапной боли в груди со стоном упал на постель.
Из-за занавески выглянул встревоженный Иван.
- Плохо вам? Я сейчас за лекарем сбегаю!
- Был он уже нынче. Подай лучше испить!
Бортников поднес к губам большую глиняную кружку. Андрей стал жадно глотать горьковатый напиток, пахнувший стародубкой и какими-то другими травами.
Иван присел на кровать, потрогал руку больного, покачал головой. Рука была горячая, сухая. Под кожей быстрыми толчками пульсировала кровь.
- Холодно. Трясет меня что-то! Накрой кафтаном да ложись спать, тебе завтра рано вставать надобно.
- Я к игумену больше не пойду, - решительно заявил Бортников.
- Это почему?
- На недоброе дело он меня подбивал, а когда я отказался - стал стращать и непотребными словами лаять. Осерчал я, порвал чертеж в клочья и убег с его подворья.
- Смотри-ко! - удивился Андрей. - А я тебя смиренным считал. Ну и ну! С самим игуменом повздорил.
- Андрей Артамонович! - взмолился Бортников. - Давайте в Екатеринбург вернемся. Ведь всю работу уже сделали, ландкарты готовы. Уедем скорее.
- Обожди несколько дней. Как только мне полегчает, так и тронемся. Я сам о Мельковке стосковался, - Андрей провел рукой по глазам, словно снимая темную пелену. - Что-то забывать стал. Да… На какое злое дело уговаривал тебя Зосима?
Бортников вспыхнул, жалко скривил губы. Долго сидел, опустив голову, наконец решился и, смотря в глаза Андрею, произнес:
- Велел мне бумаги ваши к нему принести. "Я, - говорит, - их только просмотрю и обратно верну. Великий грешник твой межевщик, или маркшейдер, я все путаю. Покаяться не желает, а здоровьем зело скорбен сделался. Еще, чего доброго, без покаяния преставится. А я, как пастырь, за его душу перед господом в ответе. Он, видать, на бумаге свои грешные мысли записывал. Вот мне и надо знать, о чем за него перед престолом всевышнего молиться!.."
- Ну а ты что? - с беспокойством спросил Андрей.
- Отказался я. Тяжело мне за вину свою перед вами. Еще когда в первый раз в Соликамск приехали, Зосима велел доносить ему про вас: куда ходите, что говорите, с кем встречаетесь. Пригрозил, что сие дело богу угодное: "Грешник большой твой Татищев. Надобно его на путь праведный наставить". Я по простоте своей поверил. А когда вы в Растесе, меня спасая, чуть сами не погибли, все во мне перевернулось. "Человек мне добро сделал, а я ему злом плачу". И до того мне лихо стало, что руки на себя готов был наложить.
Андрей погладил горячей ладонью руку Бортникова:
- Добро и зло, Ванюша, всегда рядом идут. Где между ними грань проходит - ты знаешь? И я не знаю. Ведаю лишь одно, что часто добро ведет к злу, а зло добром оборачивается. Вот и ты, допрежь что-либо сделать, сперва обдумай, к чему оно привести может. Тогда уж и решай. А теперь ложись спать. Только испить дай.
Среди ночи Андрей проснулся как от толчка. "Бумаги", - пронеслась в голове мысль. Хотел встать, но не смог. Тело сделалось настолько тяжелым, что уже не подчинялось воле.
Было тихо, только в углу, за занавеской, мерно посапывал Бортников, да за печью шуршали тараканы. Дважды прокричал петух - глубокая ночь, а на дворе светлынь. Лунный свет залил землю, Пробился в окно и улегся на полу голубоватым холодным пятном. Шальной ветер раскачивал голые ветки осокоря, и тени от них, падавшие в комнату, метались, словно живые. В горячечном бреду казались они Андрею костлявыми руками.
Он метался и стонал, а руки тянулись все ближе. Их было много. Подобно змеям обвили они его, стали душить, рвали грудь и давили сердце. Андрей задыхался, а перед мутнеющими глазами лунное пятно колыхалось, ширилось, обретая форму шара с крутящимся вокруг ярким кольцом.
"Сатурн!" - догадался Андрей и тут же увидел, что вовсе и не Сатурн это, а злобное лицо Зосимы.
Он звал на помощь Ерофея, Василия Никитича. Ему казалось, что он кричит на весь дом, а помертвевшие губы только чуточку дрогнули.
Тьма опустилась на глаза, потухла, и растворилась во мраке мерзкая рожа Зосимы. Откуда-то издалека доносился затихающий голос Бортникова, звавший его. А потом тишина смешалась с тьмой…
Долго сидел возле постели Татищева Иван, смахивая ладонью слезы. Наконец встал, осмотрелся. Взгляд задержался на столе, где лежали бумаги. Сразу вспомнилось требование Зосимы.
"Солгал монах! Не для доброго дела нужны ему бумаги. Опять что-нибудь злое умыслил. Ну, обожди!.."
Изредка взглядывая на кровать, где лежал с накинутым на лицо платком Андрей Татищев, Иван, сидя на корточках перед горящим очагом, торопливо разбирал исписанные листки: "Успеть бы до рассвета, покуда не разнеслась весть о кончине Андрея Артамоновича!"
Уже сгорели страницы, на которых Андрей записал свои мысли о положении кабальных, раздумия о качестве подневольного труда. Вслед за ними в очаг полетели письма Василия Никитича, в коих речь шла совсем не о заводских делах, а о бедствиях государства в связи с регентством Бирона.
Взгляд Ивана остановился на листочке с небрежным чертежом небесной сферы, возле которого вилась четкая надпись: "Полная мудрость". Тут же рядом какие-то вычисления. Чуть ниже тонким гусиным пером рукой Андрея начертано:
"Сатурн небесный гневливый содеял злобу. Какую б звезду иную иметь?"
С недоумением вглядывался Бортников в непонятные строки и, видимо, все же решив, что опасности бумага не таит, отложил в сторону.
Когда все было просмотрено и страницы, могущие принести какую-либо беду, сожжены, Бортников принялся за книги. Каждую тщательно перелистал, чтоб случайно не пропустить забытый листочек. И в одной между страниц обнаружил письмо: "Милый мой Андрюша…" Дальше Иван читать не стал, заглянул на оборот и в конце увидел приписку: "Не забывай свою Настеньку!.." Не та ли это женщина, о которой допытывался игумен?
"Ну, нет, Зосима Маковецкий! Сие послание не получишь!"
Скомкав письмо, Иван бросил его в огонь.
Из книг только одна - "О рудах, обретающихся в земле" - заинтересовала Бортникова. И не содержание ее, а необычная толщина задней корки. Хмыкнув, он колупнул ногтем, содрал наклеенную бумагу, нашел небольшую тетрадь.
"С чего бы так потаенно держал Андрей Артамонович сию рукопись?"
Двинув ближе шандал и с трудом разбирая латынь, Бортников начал читать.
Только когда рассвело и на восходе небо окрасила розовая заря, он оторвался от тетради. Быстро оглянувшись, сунул ее за рубаху…
Еще не успели вернуться с похорон служащие Пермского начальства, как в контору заявился игумен. Дождался капитана Берлина и о чем-то долго гудел у него в кабинете. После капитан принес все бумаги горного межевщика и вместе с Зосимой до самого обеда читал их.
Ушел игумен хмурый, недовольный. Бортников, глядя в окно, как понуро вышагивает Зосима, злорадствовал:
"На мякине думал провести, ворон? Ан и мы не лыком шиты!"
На другой день ученик Татищева Иван Бортников выехал из Егошихи. Под сиденьем возка в кожаных мешках лежали ландкарты камских земель и бумаги покойного межевщика, врученные ему Берлиным для передачи в Канцелярию Сибирских и Уральских заводов. Чуть поотстав, на крепких мохноногих конях покачивались в седлах двое драгун - капитан Берлин позаботился об охране.
Впереди не близкий путь через Каменный Пояс. В Екатеринбурге, поди, рябина цветет, а здесь, в горах, под темными шатрами елок, еще встречается снег. Но пахнет настоящей весной, вокруг стоит разноголосый свист и теньканье птичьей братии, зеленеют косогоры, на мокрых лугах золотится калужница.
Трясясь в возке, Иван настороженно поглядывал по сторонам, пытаясь узреть опасность, таящуюся в непролазных ельниках. Изредка касался рукой груди, проверяя, на месте ли спрятанная под рубахой заветная тетрадь.
"Ужо в Екатеринбурге дочитаю. Видать, книжица сия хоть и рукой писана, а подобна пороховой бочке. Недаром так ее Андрей Артамонович упрятал. Только бы довезти в целости, уберечь от Зосимовых доглядчиков!" - думал Иван и поглаживал сунутый за пояс маленький шведский пистолет, взятый им на память о человеке, который научил его не только землемерии, но и чему-то гораздо большему.
Кони, дробно выбивая копытами по каменистой дороге, мчали Ивана к отчему дому на берегу таежной Исети. А навстречу над головой, высоко в голубом небе, возвращалась с юга в родные края запоздалая журавлиная стая.
(1958-1968 гг.)
Конец Гиблой елани
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
За окном только начался серый рассвет, когда Севка проснулся от треска будильника. Очень хотелось спать. Вчера поздно вернулся с танцев - провожал Ингу. У самого дома трое леспромхозовских ребят пытались наломать ему шею: "Не ходи с нашими девками!" Хорошо, что силенкой в батю пошел, а то за милую душу накостыляли бы.
Севка пощупал опухшее ухо и поморщился. Нехотя слез с полатей, включил свет, заглянул в горенку, где спали родители, в кухне присел к столу. Наскоро выпил кружку молока, съел яишенку, приготовленную матерью с вечера, и, стараясь не шуметь, стал собираться.
Натянул брезентовую куртку, поглядывая в зеркало, надел фуражку с морским "крабом" и, взяв чемоданчик, шагнул за порог.
На крыльце его охватила промозглая сырость. Все кругом затянул густой туман. Несколько дней перед этим стояло ненастье, лили дожди, упругие и холодные. Только со вчерашнего вечера прояснило, а перед утром незваным гостем пожаловал туман.
Шлепая по грязи, Севка спустился к реке. Где-то близко у перевоза, невидимые в туманной пелене, ржали кони, скрипели колеса телег, доносились приглушенные голоса, смех, ругань.
"Шишкари с промысла возвращаются", - догадался Севка и позавидовал: домой едут, а он к черту на рога отправился, да еще в этакую погоду. Неделю, а то и больше проездит.
А ехать нужно. Груз срочный: приборы и горючее для движка. Не завезешь - радиостанция замолчит, сводки погоды не будут поступать. Да, дела! Севка поскользнулся и чуть не угодил в лужу. Помянул черта, и вроде на душе стало легче.
На берегу туман еще гуще. Севка еле разглядел плотик, привязанный к большой, склонившейся над водой ветле. Возле плота темнел силуэт катера. Осторожно ступая по осклизлым бревнам, подошел к воде, любовно осмотрел суденышко с выведенным на борту названием: "Бригантина". Окинул взглядом палубу - привязанные бочки с горючим, ящики с надписью "Не кантовать!" и остался доволен. Поставил чемоданчик в ноги и, сложив ладони рупором, рявкнул так, словно катер находился от него за версту: