"Вот оно! Строганов, видать, помнит про меня", - пронеслось в голове Андрея, и, сунув руку в карман, он нащупал рукоять пистолета. Холодок оружия вернул спокойствие. Холодно и свысока Татищев спросил незваных гостей:
- Что надобно? Пошто в чужой дом без спроса врываетесь?
Мужчина сдернул с головы шляпу вместе с париком и рассмеялся:
- Ну, коли Андрюшка меня не признал, так крапивному семени сроду не дознаться.
- Ерофей! - не веря глазам, прошептал Андрей и крепко обнял солдата.
- Он самый, - вытирая лицо рукавом, подтвердил Ерофей. - А это женка моя, Марьюшка!
Пожимая сильную руку женщины, Татищев вспомнил базарную площадь в Верхотурье:
- Гляди, велика земля, а все едино дорожки перекрещиваются. Ты-то хоть сам где пропадал?
- Не говори, - махнул рукой Ерофей. - Как только живым остался! Пока до зимовья Афанасия добрался, не единожды собирался богу душу отдать. Холодный, голодный, но дошел! - Ерофей взглянул на Марьюшку и усмехнулся. - Она сперва собак на меня хотела спустить, не признала. А опосля накормила, обмыла и приголубила. Так я с ими и остался. Землицы малость расчистил, рожь посеял. Шибко я по земле стосковался. Веришь - нет, как колос наливаться стал, так дневал и ночевал в поле, стерег, чтоб звери не потравили. Только бы жить. Да как снег на голову стражники наехали. Насилу отбился, а Афанасия саблями посекли. Ушли мы с Марьюшкой. В Верхотурье один полицейский ярыжка за пару соболей выправил мне пачпорт по всей форме, с сургучной печатью, и стал я теперича Петром Хлыновым, подрядчиком из Царицына, и еду со своей женой вобрат, домой, значит.
- А ежели дознаются?
- Признать меня в энтой одеже трудно. Ты и то обманулся… Мне бы только здешние заставы миновать. На Яик надумал податься. Говорят, казачки там начинают бурлить. Авось тряхнем матушку Русь, посчитаемся за наши слезы да кровушку. Худое мы повидали, авось теперь хорошее поглядим.
- Неужто и жена с тобой?
- Куда он, туда и я! - решительно произнесла Марьюшка.
Она улыбнулась Ерофею, и столько в ее взгляде было любви и гордости, что защемило у Андрея сердце: радостно стало за друга и за себя больно.
- К тебе никто нынче не придет? - неожиданно спросил Ерофей.
- Нет. Разве что ученик мой, Бортников. К вечерне ушел. Молодой, а богомольный.
- Ежели завернет, ты его куда-нибудь отошли. Не след, штоб он нас у тебя видел. Мы до темноты посидим, а потом на реку пойдем. Договорился я с приказчиком на барже. Завтра с рассветом отплывают они в Астрахань и нас берут. Полдюжины куньих шкур посулил за проезд.
- А как вы нашли меня? - только сейчас спохватился Андрей.
- Я тебя еще у заставы приметил, но поостерегся открыться. Проехал вслед, узнал, где квартируешь. Вчера хотел зайти, да возле ворот шпыня приметил.
"За каждым шагом следят, супостаты!" - со злостью подумал Андрей.
- А нынче никого не встретил?
Ерофей хитро подмигнул:
- Видать, некому стало за тобой доглядывать. Того шпыня я вечор стукнул. Сейчас, поди, далече по Каме плывет. Приметный: левая рука - трехпалая.
До полуночи просидели Ерофей с Марьюшкой у Андрея. Чтоб не забрел случайно на огонек незваный гость, завесили окно плащом. О многом переговорили в тот последний вечер перед разлукой главный межевщик Горной канцелярии и беглый. Вспомнили жизнь на Псковщине, Москву, полюбившуюся обоим Мельковку…
Ушли гости в полной темноте. Где-то далеко бил в колотушку ночной сторож, да с берега доносилась нестройная песня подгулявших бурлаков.
Долго стоял у калитки Андрей, прислушиваясь к удалявшимся шагам. Вспомнил Рыкачева, его слова о гневе народном. Неужто настало тому время? Не зря даже смиренный Ерофей о бунте загадывает.
Глава пятая
Обильные снега выпали зимой в Уральских горах. Весна затянулась, и теплые воды поили реки до середины лета. Межени почти не было, и груженые баржи проплывали свободно. Широка и величава Кама-река. В ее заводях и курьях с высоких берегов смотрятся в прозрачные струи березы, мохнатые сосны и строгие, словно монашки из скита, ели.
Несет свои воды красавица, то хмурая и молчаливая в ненастную пору, то радостная и сверкающая в яркий солнечный день. Много повидала она на своем веку человеческого горя и радости. Кровью и соленым потом окроплены ее берега, а она течет и течет, великая русская века…
Строгановская баржа уносила Ерофея и Марьюшку навстречу новой жизни. Тугой ветер, надув парус, свистел в канатах, и баржа, чуть накренившись на борт, скользила вниз по течению.
На палубе, заваленной тюками и бочками, отдыхали уставшие люди. Возле бухты каната и запасного якоря сидела кучка бурлаков. Один, старый, с поседевшей взлохмаченной головой, кутаясь в дырявый армяк, рассказывал:
- Я, браты, сызмальства на реке роблю. Сколь разов ее берега топтал. А лаптей износил - не счесть. Был и на Вятке, по Волге до самого моря добирался. И, скажу я вам, нет краше нашей Камы-реки. Сперва-то она, как с Волгой сольется, долго еще свой норов показывает. Водица в ней, не в пример Волге, чистая да прозрачная. Сперва-то, почитай, верст сто, словно грань меж камской и волжской водой пролегает. А дальше уж и не отличишь, все перемешалось. И течет одна река до самого моря Хвалынского, могутная да раздольная.
"Вот бы всем кабальным да подневольным слить свои силы. Все сокрушат, на слом возьмут. Никто экую силушку не одолеет!" - думалось Ерофею. Он отошел от бурлаков к Марьюшке, облокотился на борт, засмотрелся на проплывающие мимо крутые берега.
Далеко на восходе чуть виднелась синяя полоска гор. Необъятный здесь простор и безлюдье. Села и деревеньки попрятались в лощинах, только изредка поблескивают купола церквушек, напоминая о живущих людях. Тишина и спокойствие… А им с Марьюшкой не нашлось места в этих краях!
Над рекой возле баржи вились чайки. Марья прижалась к Ерофею:
- Хорошо-то как, Ерофеюшка! Вон бы на том мысочке дом срубить да и жить-поживать!
Ерофей обнял ее, погладил по плечу, промолчал.
Через несколько дней Андрею пришло письмо. Капитан Берлин сообщал, что
"работа на Егошихинском заводе идет денно и нощно. Отливка пушек, мортир и ядер производится в изрядном количестве, дабы наши войска, воюющие с турками, никакого стеснения в артиллерийском бое не имели б. А от господина тайного советника В. Н. Татищева из Оренбурга поступило второе напоминание об ускорении завершения устройства завода в Мотовилихе, дабы еще более увеличить выпуск артиллерийского припаса. Дел в конторе Пермского горного начальства прибавилось, и без вас, сударь мой, не мыслю управиться".
- Беги до Турчанинова, разведай, когда баржу сплавлять будет? И передай, чтоб нас до Егошихи доставил. Да смотри, быстрей управляйся!
- Лучше на строгановской барже устроиться, - сказал Иван. - Турчаниновские-то больно плохи, на палубе доведется ехать.
- К Строгановым на поклон не пойду. Делай, что велю!
- Так ведь не в пример покойнее добрались бы до места.
- Я тебе сколько раз повторять буду? - от раздражения у Андрея выступили на белом лице багровые пятна.
- Иду, иду, - Иван нехотя натягивал на плечи кафтан. - С вашим здоровьем поостеречься бы надо. Лихоманку подхватить под открытым небом запросто можно! Разрешите, я до строгановской пристани добегу?
- Ты… ты… - задыхаясь от внезапно нахлынувшего бешенства, крикнул Андрей. - Долго еще прекословить будешь? В последний раз говорю - иди до Турчанинова. Еще скажешь слово - выгоню!
У Ивана выступили слезы на глазах. Схватив шапку, он выскочил из комнаты.
Гнев Андрея моментально утих. Он сел на скамью и схватился за голову:
"Зря парня обидел. И с чего я на него накричал? В роду, что ли, у нас, Татищевых, это? Неладно вышло. Иван, по всему видно, обо мне тревожится".
Долго бродил по комнате Андрей, стыдясь своей вспышки. Наконец успокоился, начал упаковывать дорожные сумки.
Через два часа Бортников вернулся, сухо доложил, что поручение исполнил, и если господин межевщик не хочет остаться еще на неделю - пусть поспешает: баржа отчалит ровно в полдень.
Всю дорогу до пристани Иван шел поодаль. На все попытки заговорить с ним отмалчивался или отвечал односложно, обидчиво поджимая губы. Только на спуске к реке, когда им повстречалась монастырская карета, которую тащила пара вороных откормленных лошадей, прибавил шаг и пошел рядом. Андрей заметил, что на лице ученика промелькнули словно бы испуг и какая-то растерянность.
"Чего это он?" - недоуменно подумал Андрей и весело рассмеялся, вспомнив старинную примету, что встреча с попом будто бы приносит несчастье.
- Стыдно, брат, проходя науки, впадать во тьму суеверий! - назидательно выговаривал Татищев Ивану.
На пристань явились как раз в пору. Вопреки опасениям Бортникова доплыли до места хорошо. Сам хозяин Турчанинов предоставил в распоряжение горного межевщика с учеником собственную каюту.
Не без задней мысли потеснился хитрый купчина. Став владельцем завода в верховьях реки Чусовой, в надежде на всякие льготы старался он заручиться расположением Горной канцелярии.
- Мне бы, господин Татищев, поблизости от завода землицы отмеряли!
Андрей порылся в памяти и возразил:
- У вас и так земли с богатой рудой приписаны.
- Сверху-то все уже выбрано. Больно уж глыбко теперь добывать приходится. Расходы большие, и оттого барыш вовсе махонький получается.
- Каждый бы желал сверху пенки снимать. Только государству от такой добычи убыток и разорение.
Турчанинов поскреб в затылке, повздыхал и снова к Андрею:
- А теперь попрошу, ваше благородие, дать мне советик. Где мне работных людишек достать? По купеческому званию владеть крепостными мне не положено. А нельзя ли земли крестьян приписать к заводу? Мужикам тогда деваться некуда будет, волей-неволей пойдут ко мне робить.
"Ого! - подумал Андрей. - Этот прохиндей далеко пойдет!" А вслух ответил:
- Свободных земель много, да все не заселены они. Трудно что-либо вам посоветовать!
Капитан Берлин, жалуясь в письме Андрею на большую загруженность делами, о многом умолчал.
Егошиха расширялась. Рядом строился другой большой завод. На реке Каме возникал промышленный узел. Строганов, Турчанинов, Демидов, заводчики вроде Осокина, владельцы рудников и купцы возводили на камских берегах палаты, конторы, пристани и баржи. Бывший Пыскорский монастырь, переведенный в Соликамск, снова переезжал. Святые отцы также потянулись на многолюдье, презрев ради наживы тихую благость. Для выбора места прибыл в Егошиху сам игумен Зосима Маковецкий.
В Пермском горном начальстве скопилась уйма дел. Составление планов и чертежей, описание рудных участков, проверка качества стали, меди и чугуна, поиск самоцветов, строительство плотин и пильных мельниц, разбор всякого рода тяжб отнимали столько времени, что Андрей просто извелся. Он побледнел, осунулся. Еще резче обозначились около губ глубокие складки, в темных глазах появился лихорадочный блеск. День ото дня становилось все хуже. От усталости и недосыпания болезнь опять напомнила о себе, по ночам исхудавшее тело сотрясал удушливый кашель.
А тут еще Горная канцелярия была недовольна:
"…как видим, не имея Указа, вступил в правление дел Пермского начальства, чего делать тебе, не окончив порученное, не надлежало…" - писали из Екатеринбурга Хрущов и Клеопин.
Целый день Андрей составлял ответ. Приложил копии распоряжений Василия Никитича, обязывавшие его оказать помощь Пермскому горному начальству. И хотя самому мало довелось заниматься ландкартами, отряды геодезистов, находившихся в его ведении, продолжали съемку.
"Надеюсь, ежели мне от болезни свободнее будет, весной закончить генеральный чертеж всего ведомства", - пообещал Татищев в письме.
- Неразумный человек, - покачал головой Хрущов, прочитав длинное послание Андрея. - Ссылается на Василия Никитича, а того не ведает, что обратный путь тому на Урал отрезан.
- Это как понимать? - удивился Клеопин.
- А вот так. Кабы в столице по достоинству ценили его, преумножающего славу Сибирских и Уральских заводов, послали бы разве подавлять башкирскую татость? Для такого дела сгодился бы полковник Тевкелев или майор Угримов. Майор бы даже предпочтительней был, поскольку умен и нет в нем свирепой жестокости, коей отличается Тевкелев.
Глава шестая
Зима с первых же дней грянула лютым морозом. Голая, обнаженная земля гудела и стонала под каблуками. Сухие, не успевшие слететь с берез одиночные листья шуршали под ветром, суля холода. Почти до николина дня не было санного пути, и тяжелые колеса телег громыхали по мерзлым колдобинам. А потом сразу тонко и страшно завыли бураны, переметая дороги сухим, звенящим снегом. Три дня и три ночи бесновалась зимняя непогодь. Когда же улеглись ветры и вызвездилось небо, в северной части горизонта заиграли яркие сполохи.
Никита Каркадинов, вернувшись с метеорологических обсерваций, долго и ожесточенно растирал окоченевшие пальцы, прежде чем смог сделать запись в журнале о полярном сиянии.
- Видать, лютая будет погода! - вспомнилась старая примета. Так и получилось. До самого конца держались морозы, пока в один день не сломалась зима. Понеслись над землей весенние ветры, а вместе с ними пошли вести из Оренбуржья.
Василий Никитич строил в степях крепости, создавал оборонительную линию. Оставленные в крепостях сильные гарнизоны тушили пламя восстания. Свирепствовал полковник Тевкелев. По его приказу пленным рвали ноздри и, ставя каленым железом клейма на лоб, отправляли вольных степняков добывать руду в глубоких шахтах.
Не один раз выговаривал Василий Никитич своему помощнику за излишнюю жестокость, а тот, бледнея от злобы, строчил на него доносы в столицу, обвиняя в пособничестве мятежникам.
И, видно, сдали нервы у начальника экспедиции, не боявшегося раньше вступить в открытый бой с самим Демидовым и многими царедворцами. В Екатеринбурге только ахнули, когда получили от Василия Никитича указ, по которому доставленный закованным в железо пленник Тойгильда Жуляков должен быть публично сожжен "за бунт и измену вере!"
У Хрущова, узнавшего про это, невольно вырвалось:
- Не пойму, как мог сей человек, почитаемый вольнодумцем и даже еретиком, назначить жесточайшую казнь за измену православию.
…Черный смрадный дым, поднявшийся над местом казни Жулякова, долго висел над заводом. После того как вспыхнули облитые смолой дрова и из столба пламени раздался крик, полный отчаяния и боли, согнанные на площадь жители, прорвав цепь солдат, в ужасе разбежались по домам.
С того дня что-то надломилось в душе Санникова. Каждый вечер, вернувшись домой, он пил горькую, плакал пьяными слезами и, сжимая кулаки, грозил ими в темноте ночи.
С приходом весны Андрей почувствовал себя совсем плохо. Но, превозмогая болезнь, с утра до позднего вечера проводил в конторе Горного начальства.
Вернувшиеся со съемок геодезисты привезли кучу чертежей рудников, заводских земель, лесов. Сняли на планы речки, годные для строительства плотин. Все это надо было проверить, вычертить набело для составления генеральной ландкарты.
В один из дней, когда Андрей с Бортниковым остались в конторе одни, за окнами послышался стук колес, у крыльца остановилась карета.
Бортников выглянул в окно и от неожиданности выронил перо, поставив жирную кляксу на почти готовый чертеж. Андрей, собиравшийся выбранить ученика за неловкость, с удивлением отметил, как дрожат руки Ивана.
Бортников повернул помертвевшее лицо, сглотнул набежавшую слюну.
- Иди приляг. Я уж тут один управлюсь, - заботливо предложил Андрей.
"Мальчишка еще, а я его, как взрослого, вынуждаю к работе!" Андрей почувствовал себя виноватым. Повернувшись, чтоб убрать со стола испорченный чертеж, машинально выглянул в окно и увидел, как из кареты выходит высокий полный монах.
- Кого это принесло?
- Игумен Зосима Маковецкий, - каким-то чужим голосом ответил Иван.
- Зосима? Быть того не может! Хотя постой, пожалуй, он самый! - рассматривая поднимавшегося на крыльцо монаха, вспомнил Андрей.
- Войдите! - разрешил он, услышав стук в дверь.
В распахнувшиеся створки просунулась грузная фигура в черной рясе.
"Раздобрел-то как! Видно, монахам живется неплохо!" - подумал Андрей, вглядываясь в расплывшиеся черты лица бывшего однокашника.
- Во имя отца и сына… - благословил игумен.
Подойдя к креслу, с важностью опустился в него.
Помолчал, сцепив пальцы рук, сложенных на крутом животе. Склонил голову так, что окладистая рыжая борода прикрыла висевший на шее золотой крест.
- Чему обязан посещением? - вежливо осведомился Андрей.
Зосима повел на него выпуклыми, с красными прожилками, глазами, деланно вздохнул:
- Охо-хо! Гордыня тебя обуяла, не узнаешь старого сотоварища.
- Дружбы, сколь помню, меж нами не было. А теперь и вовсе не может быть. Я - человек маленький, а вы, монашество приняв, высоко вознеслись. Разные у нас пути-дорожки в жизни.
- Прискорбно мне слышать сие. И не ведаю, о каких разных путях глаголишь ты. У всех нас одна дорога, идя по которой, должны мы служить господу нашему и славить имя его. А ты, слышал я, нерадив стал, совсем забыл храм божий.
- Недосуг о душе заботиться. Служба у меня беспокойная, все в разъездах.
- Господу богу поклоняйся и ему одному служи! Неужто забыл сию заповедь? - Зосима огорченно вздохнул. Уселся поудобнее в кресло: - Приехал я по делу. А речь о господе завел, наипаче сожалея о твоей заблудшей душе.
- Слушаю, вас… ваше преосвященство, - сухо ответил Андрей.
- Дело у меня такое: решено обитель нашу из Соликамска перенести сюда. Синод сие решение узаконил и потребовал представить чертеж земель, отводимых монастырю. Умельца же, знающего черчение и землемерие, у нас нет. Вот и хочу просить сотворить оный план, и сколь можно быстрее!
- Не смогу, - отрезал Андрей. - И так дни и ночи в конторе просиживаю. Разве Бортникову сие поручить?
Зосима метнул в Ивана острый взгляд, подумал, словно прицениваясь, и с неохотой согласился:
- Молод еще оный отрок. Но ежели достиг в своем искусстве совершенства, буду питать надежду, что управится. Только помнил бы, что сие дело - угодно богу.
- Не столь богу, сколь монахам да Строгановым угоден монастырь! - запальчиво сказал Андрей. Сказал и пожалел. Совсем забыл предупреждение Василия Никитича.
Зосима нахмурил брови:
- Не богохульствуй, сын мой! Тяжкие слова я слышу. Вижу, закоснел ты в неверии, и ждет тебя геенна огненная, во сто крат худшая, чем костер на земле. Один грешник уже наказан, неужто жаждешь разделить его участь?
- Пустые слова твои, игумен. Кто же в наш просвещенный век решится на оное?
- Нынче поутру прискакал гонец из Екатеринбурга. Привез весть, что там за измену вере сожжен башкирец Тойгильда… И сделано сие богоугодное дело по приказу твоего родственника Василия Татищева, - злорадно докончил Зосима.
- Что-о? - только и смог выдохнуть Андрей.