Я открыл глаза и увидел перед собой стену: ее недавно красили масляной краской, красили наспех, халтурно, на стене из бугорков-неровностей торчали потерянные кистью волоски. Совершенно бездумно я начал выдергивать волоски один за одним и так увлекся, что Джона, тихонько вернувшегося в номер с бутылкой портвейна, услышал, когда он начал разливать портвейн по стаканам: один глаз у Джона был заплывший - этот-то глаз я сразу и увидел, как только обернулся на звук.
- Где это тебя? - спросил я.
- Дверью, дверью-вертушкой, здесь, внизу. - Джон протянул мне стакан. - Пей!
- Нет, я не буду. Ты сам пей…
Я лег на спину, заложил руки за голову и стал наблюдать как Джон поглощает портвейн. Первый стакан, особенно первые глотки, шел как лекарство: Джон примеривался, морщился, потом, скривившись, начал пить, а потом лицо его разгладилось, он поставил стакан, выдохнул, взялся за второй, одновременно запихивая в рот папироску.
- Ты часто сюда ездишь? - спросил я.
Добреющий Джон кивнул.
- Часто, - ответил он, - особенно - к праздникам, - он отпустил стакан, чиркнул спичкой, сделал три быстрых, с присвистом затяжки, послюнив палец, потушил папиросу. - А что?
- Просто…
Тут в номер влетел Толик, сел к столу, схватил телефонную трубку, начал вертеть диск. Уже через пару мгновений Толик с кем-то ругался, плотно прижимая телефонной трубкой свое то одно, то другое пельменеобразное ухо.
- Милочка, - сказал он в трубку, - я ведь приехал, как договаривались. Мы договаривались? Ну вот - договаривались… Я потратился? Потратился… А у тебя ничего не готово… Так, милочка, не ходят, так нельзя, совсем так нельзя…
Я встал и вышел в ванную. Когда я вернулся, то Толик с Джоном сидели друг напротив друга и оба неотрывно смотрели на телефон.
- Ну, что? - спросил я, растираясь гостиничным полотенцем. - Где цветочки, что грузить?
- Не квакай! - Толик наклонился и застегнул молнии на сапогах. - Будет тебе что грузить. Нагрузишься еще. Давай одевайся, съездим…
Пока мы с Джоном сидели в буфете на этаже, Толик еще куда-то бегал.
- Джон, - сказал я, - мне все это не нравится. Чего он так выпендривается?
- Чего-чего?
- А! - я ткнул сосиской в горчицу. - Чего ты перед ним на пузе ползаешь? За что он тебе звезданул?
- Я тебе сказал: дверь! Дверь это была…
- Ну, дверь, дверь, ладно… Только…
- Ты сколько ему проиграл?
- Много…
- А не больше?
- Ну, немного больше. Чепуха!
- Отыграться небось хочешь? - Джон впервые за долгое время улыбнулся.
- Посмотрим, не знаю еще… Я ведь не игрок…
- Ладно, рассказывай, - Джон отодвинул от себя нетронутую сосиску и, морщась, начал растирать колени.
- Слушай, - я наклонился над столом, - мне все равно, но за ваши цветочки надо бы платить не двести процентов, а побольше…
- А откуда ты знаешь, какие они?
- По тебе вижу…
- Ты лучше-то глазки зажмурь, - Джон наклонился мне навстречу, - и язычок придержи…
- У-тю-тю, - покачал я головой, но тут появился Толик, мы спустились вниз, сели в ждавшее нас такси и поехали.
Мне теперь действительно здорово не нравилась эта история, в которую я сам с такой готовностью влез. Меня куда-то везли по улицам незнакомого города, а я сидел и думал, что неужели эти две тысячи, эти две, не более, чем материализовавшийся хруст, подлые тысячи так уж нужны мне, когда я, как себя ни уговаривал, не смог потратить ни на что, кроме гудежей и сопутствующего, свои прежние навары и даже фрукты с рынка для мамы покупал на деньги, полученные только через кассу. Потом я подумал, что был идиотом, раз так поступал, и если бы я с умом относился к деньгам, то наверняка мне не пришлось бы связываться с этой компанией. Толик словно прочитал мои мысли:
- Что голову повесил? - обернулся он с переднего сиденья. - Разонравилось быть… наладчиком? Захотел небось без мук? Без мук только кошки…
- А он все думает - откуда что, - тоном ябеды заговорил Джон, - проценты считает…
- Да? - Толик явно заинтересовался. - Что мыслями не поделишься?
Я почувствовал на себе взгляд таксиста. Взгляд был нехороший.
- Утютюкает, - продолжал Джон, - вопросы задает…
- Да, ладно, хватит понтяру гнать! - повернулся я к Джону. Тот захихикал, а Толик, отворачиваясь, буркнул:
- Тихо-тихо, орлы!
Машина свернула с как будто нескончаемого широченного проспекта и оказалась на улице, петлявшей среди глухих заборов.
- Здесь где-то, - сказал Толик. - Да, здесь, здесь, тормози, командир! - И, не подумав расплатиться, Толик открыл свою дверцу. - Через час, - сказал он таксисту.
Мы с Джоном тоже вышли, а такси, буксуя и ломая лед в лужах, развернулось и исчезло в густеющем сумраке.
- Ну, заехали, - сказал Джон, хлюпая носом. - Без тебя, Толь, мы уж не выберемся…
- Это точно, - Толик нажал кнопку звонка на столбе ворот, - вы без меня теперь - дети малые…
В воротах приоткрылась небольшая дверца.
- Это мы приехали, - сказал Толик в темноту. Дверца распахнулась, мы по очереди прошли в нее, гуськом по тропинке меж невысоких сугробов прошли через двор и зашли в дом. В доме пахло стиркой.
- А ты все хорошеешь, - сказал Толик кому-то.
- Раздевайся, Толичка, проходи и своих тоже давай… Проходи… - зобатая женщина направила меня к вешалке и передернулась всем своим слегка грушевидным телом. - Погода поганая, зимы все нет… Ботинки, ботинки снимай…
XIV
Нас с Джоном провели в большую комнату и оставили одних. Джон сел в маленькое неудобное кресло, закинул ногу на ногу.
- Покурить хочешь? - спросил он.
- У меня есть, - сказал я.
- Таких нет, - Джон достал из кармана мятую папиросу и любовно ее разгладил. Он чиркнул спичкой, прикурил, и по комнате начал распространяться знакомый приторнокисловатый запах.
- Я такие не курю, - сказал я и, зная ответ, спросил: - Где взял?
- Места знать надо, - Джон с видимым удовольствием затянулся. - Ты сядь лучше, не торчи, не раздражай.
Я сел на покрытый бархатным покрывалом диванчик. Из соседней комнаты доносился голос Толика: весело, с прибаутками, он говорил кому-то, что все будет хорошо. Напротив меня, у стены под картиной, стоял ряд трехлитровых банок. В банках бродила какая-то мутная жижа, и надетые на горловины банок резиновые перчатки шевелились и вздрагивали как живые.
Я смотрел на шевелящиеся перчатки и думал, что зря начал ершиться: не те люди, не клиенты автосервиса, которых окучивал я, а из разряда тех, кто окучивает других, меня - в том числе. У меня было два пути: дергаться - уже почти что полностью заглотив крючок - и получить свое, или грузить. Глядя на перчатки, я думал, что, погрузив все, что полагается, я все равно получу свое, поразмышлял об этом "своем", подумал о том, как незаметно выскочить из дома, и тут в комнату вошел плечистый, морщинистый человек, в белой рубашке, пегий, причесанный на пробор в ниточку. Он подошел ко мне, и я встал.
- Садись, садись, - сказал пегий, глядя мне в ноги, - что дергаешься, как неродной?
- А он вежливый, - хихикнул Джон.
- Ну, что? - пегий поднял на меня водянистые глаза. - Пеночку снимать приехали, да?
- Что?
- С наступающим, говорю. На чужом-то оно легче, конечно, в рай-то въезжать…
- Что-то не пойму, - начал я, но дверь вновь открылась, и в комнату почти что вприпрыжку влетел Толик, весь прямо-таки светящийся, радостный, подскочил к пегому, потрепал его по плечу, крутанулся, оказался возле меня.
- Дело есть, - сказал Толик. - Мы как договаривались? Погрузить, сгрузить, да? Так тебе грузить не надо. Вот он, - Толик кивнул на человека в белой рубашке, - укажет тебе машину, ты на ней подъедешь к одному месту, подождешь, а потом с ним же - сюда. И все! Поняли?
Я поежился.
- Мы договаривались грузить. Только грузить…
Джон засмеялся, пегий покачал головой.
- Что ты все: "грузить, грузить"! Ты ж мне должен. Должок надо заплатить, верно, а? Ты не бойся, в накладе не останешься…
- Я не боюсь, - сказал я и сглотнул слюну, - только мы договаривались грузить…
Толик взял меня за плечо.
- Ты что дурочку валяешь? - спросил он тихо. - Ты меня за кого держишь?
- Мы договаривались грузить цветочки, - сказал я, снимая с плеча его руку, легкую, мягкую, теплую, будто наполненную каким-то газом.
- Ладно, - кивнул Толик, - если ты такой упорный, будешь грузить, обгрузишься…
Он сделал полшага назад и в сторону, оглянулся на дверь, за которой скрылся пегий. Джон, погасив свой вонючий чинарик, встал, с веселым кряканьем потянулся. У меня мелькнула мысль, что я отстоял хоть бы часть своей независимости, и тут Толик коротко, почти без замаха ударил меня в поддых. Дыханья он сбить не сумел, и я рванулся к нему, чтобы схватить за короткую шею, но Джон уже держал меня сзади, держал крепко, со знанием дела, а я лягался, и Толик бил меня и бил, и голова моя моталась.
Все это происходило в полнейшем молчании, и мне даже казалось, что происходило это не со мной: я почти не чувствовал боли, от удара до удара мой взгляд успевал выхватить то одну, то другую деталь, зафиксироваться на ней, открыть в ней что-нибудь этакое необычное. Такая моя своеобразная наблюдательность достигла пика - я прочитал заголовок на брошенной на диван старой газете, - после чего упал на колени, опустился на четвереньки: каблук потрескавшегося, в высолах, сапога встал мне на пальцы, я отдернул руку, ощутил последний удар и потерял сознание.
XV
Очнулся я лежа на правом боку, лицом к стене, укрытый одеялом. Стена была холодной, и от нее веяло сыростью. Я попробовал пошевелиться: болело все тело от макушки до пальцев ног. Все-таки я повернулся на спину и обнаружил, что нахожусь в большой, ярко освещенной, с высокими потолками комнате. Моя кровать была не единственной: кровати стояли рядами, и на каждой под таким же, как мое, серым с черными полосами одеялом кто-то лежал.
Прямо напротив того ряда, который заканчивался моей кроватью, была крепкая, из широких досок сколоченная дверь. Когда я посмотрел на нее, дверь открылась, и в комнату вошел парень с тоненькими усиками, в белом халате, из-под которого виднелась милицейская рубашка.
- Добрейшее вам утрецо! - сказал мне парень, щелкнул выключателем, и в комнате загрохотал марш.
- Подъем! - заорал парень, направляясь ко мне. - Подъем! - повторил он, сдергивая с меня одеяло.
Люди на кроватях зашевелились, закашляли. Я лежал в чем мать родила, под его ничего не выражающим взглядом, и у меня не было даже сил прикрыться.
- Давай, - сказал парень, подсовывая одну руку мне под голову, сажая меня на кровати, а другой сбрасывая мои ноги на кафельный пол, - давай, новичок! Утро, утро начинается с вопросов, здравствуй, здравствуй, необъятная страна! - пропел он и поставил меня на ноги. - Вперед!
- Фамилия? - спросил склонившийся над бумагами старший лейтенант.
Я назвал. Старший лейтенант был отделен от меня довольно высоким барьерчиком. Я стоял, держась обеими руками за барьерчик.
- Имя-отчество? Год рождения? Адрес?
Я назвал. Старший лейтенант посмотрел на меня, что-то соображая. Я попытался поджать одну ногу и чуть было не упал.
- Где это такая улица? - спросил старший лейтенант и соболезнующе улыбнулся.
Я объяснил, и улыбка исчезла с его лица.
- Скворцов! - позвал он. Откуда-то из-за моей спины возник парень 2 белом халате, ни слова не говоря, взял меня в охапку, оттащил в камеру Прямо против барьерчика, швырнул мне одеяло и запер.
Дверь у камеры была из толстых прутьев. Я сидел на жестком лежаке, накрывшись одеялом, и наблюдал процедуру выдворения из вытрезвителя: от барьерчика человек голым проходил в дверь слева, потом появлялся уже в одежде из двери справа и попадал к сержанту-горе с алюминиевой миской в руках. Сержант-гора критически осматривал каждого подошедшего, опускал в миску пальцы.
- Валидольчику! - говорил он, вкладывая таблетки в покорно раскрываемые рты, и прощался:
- До скорого!
Я сидел, словно оцепенев. Дико болела голова, кожа лица была натянута как барабан, дышать было трудно, во рту был вкус перегара. Мысли ворочались медленно, но это не мешало мне расправляться с Джоном и Толиком: я избивал, избивал их с хладнокровной жестокостью. Они пытались откупиться, совали деньги, но я не смягчался и избивал.
Потом я, не обращая внимания на холод, лег на спину, закрыл глаза и подумал: какая же это глупость с их стороны - накачать меня водкой и выбросить. Неужели они думают, что я их, если захочу, не достану?
Потом я собрался в комок и заснул.
Разбудил меня тот же Скворцов: он вытащил меня из камеры и вновь поставил у барьерчика.
- Деньги у тебя есть где взять? - спросил старший лейтенант.
- В сумке, в паспорте, - начал я.
- Нет у тебя ни сумки, ни паспорта, - сказал старший лейтенант.
Добрый Скворцов оставил на мне одеяло: его засаленным краем я вытер потный лоб.
- Шапка есть из выдры, продам…
- Нет у тебя шапки, - старший лейтенант откинулся на спинку стула, пару раз качнулся, - ничего у тебя нет, кроме везенья, понял?
- Понял, - сказал я, не совсем понимая, о каком веленье идет речь.
- Домой, небось, хочешь?
- Хочу…
- Ну-ну! - старший лейтенант склонился над столом, что-то вписал в пустые графы небольшого с лиловатым штампом листка.
- Скворцов! - крикнул он и сказал мне:
- Надо бы тебе здесь, не отходя от кассы, но ничего, по месту жительства получишь! Иди одевайся, вонючка московская.
Я прошел в левую дверь, где мне выдали, в обмен на бирку с ноги, мешок с моими манатками. Кроме сумки и шапки, еще не было шарфа и часов: и то, и другое было мамиными подарками. Я оделся, посмотрел на себя в мутное, тронутое плесенью зеркало.
Сержанта-горы у выхода уже не было. Я вышел на улицу. Скворцов, в потертом бушлате, в шапке набекрень, стоял возле фургона "спецмедслужба".
- Полезай, - сказал он и распахнул обе дверцы.
Сесть там было некуда, но, слава богу, ехали мы недолго. Дверцы открылись, я выбрался из угла, с трудом спрыгнул на землю.
- Стой здесь пока, - велел Скворцов и исчез с водителем. Я огляделся: фургон стоял у самого здания вокзала. День был пасмурный, шел снег с дождем. Я сунул руки в карман куртки, нащупал сигареты и спички. Когда я почти что докурил сигарету до конца, появился Скворцов, ведя за шиворот маленького кривоногого мужика с авоськой, вернее - неся его, подхватив для надежности за хлястик кургузого пальтеца. Мужик машинально перебирал ногами, но глаза его были закрыты. Вдвоем с водителем они забросили тело в фургон, после чего Скворцов кивнул мне, и мы вошли в здание вокзала.
- Слушай, - спросил я Скворцова, - где меня нашли?
Он покачал головой:
- На рельсах… Обходчик нашел… Поезд уже подходил…
- А как же… А почему же… - я поперхнулся. Мне вдруг показалось, что я иду по вокзалу голышом.
- Что же вы меня отпустили? - спросил я.
- Показатели, - с чувством глубокого понимания сказал Скворцов, - показатели! Мы сегодня вообще всех отпускаем, - он замолчал и посмотрел на меня:
- А ты что? Недоволен, а?
XVI
Скворцов впихнул меня в проходящий пассажирский, в общий вагон. Проводница, беря билет, оглядела меня с пониманием.
- Стоять будешь, красавчик, - сказала она, - стоять на одной ножке…
В вагоне была тьма народу. Я прошел его до конца. В последнем закутке сидела большая компания восточных ребят, и одна третья полка была свободна.
- Там занято? - спросил я у одного из ребят.
- А полежи пока! - сказал тот.
Я забрался наверх, снял куртку, скатал и положил под голову. Неожиданно быстро стемнело, наступила ночь. Я лежал без сна, прислушиваясь к говору внизу. Разговаривали там, наверное, громко, но голоса казались мне приглушенными. Быть может, они везли цветочки, настоящие, которые потом, согреваемые таинственно мерцающими свечками, будут дожидаться покупателей в прозрачных коробах, а быть может, не доверяя оптовикам вроде пегого, сами везли те цветочки, из-за которых меня чуть было не переехал поезд.
О Толике, пегом, Джоне я думать боялся: так запросто положить на рельсы - такое внушало не только страх, а и настраивало на серьезный лад, словно я побывал где-то далеко-далеко, послушал краем уха музыку сфер, да вернулся назад. Я думал только об одном: как я, до выхода мамы из больницы, обменяю нашу квартиру на, пусть даже с потерей метража, квартиру в другом районе и как буду жить тихо, от остановки до дома, от дома до остановки.
Потом я заснул, а потом вдруг оказался внизу, сидящим на краешке скамьи, уронившим голову на руки. Спустился я, видимо, в полусне и долго не мог понять, где я нахожусь, а открывать глаза, поднимать голову очень не хотелось. Куртка лежала у меня на коленях. Она была новомодная, со множеством кармашков, молний. Окончательно проснувшись, я почувствовал легкий озноб и жажду. Я взял одну из позвякивающих на столике бутылок, сковырнул крышечку, вылил в рот остатки подванивающей приторной воды.
XVII
Поезд пришел в темноте, но было уже утро: я курил в тамбуре, и мимо проплывали пригородные платформы, полные спешащих на работу людей.
Мой вагон был в самом хвосте поезда и добраться до здания вокзала мне стоило немалых трудов. Я пришаркал в вокзальный буфет и купил на ниспосланную, не иначе как свыше десятку осклизлый кусок курицы, вареное яйцо, плавленый сырок, сочник. Наверное, вид мой сразу вызывал подозрение: только лишь заглянув в буфет, милиционер, весь в ремнях и погонах, свежий, поскрипывающий, в начищенных до блеска сапогах, направился ко мне, попросил, внимательно глядя, как я обглядываю куриную ножку, документы. Не сразу вспомнив про имеющуюся справку, я, чтобы потянуть время, хлебнул "фанты": и милиционер, и все вокруг меня заискрилось, одновременно приобретая легкий металлический привкус.
- Ну и? - спросил милиционер.
Я подал ему справку, и он, приподняв тонкие, будто выщипанные брови, углубился в ее изучение. Соседи по столику начали на нас коситься. Наконец он сложил мою справочку, сунул ее за ремень портупеи.
- Ну и? - повторил он.
Я пожал плечами, показал ему полуобглоданную куриную ногу: ем, мол.
- Ага… - он пару раз кивнул. - Постой-ка здесь! - повернулся и пошел к выходу из буфета.
Очутившись без справки, я засомневался, что в самом деле существую. Я огляделся, совершенно не понимая, что мне дальше делать, и вдруг встретился взглядом с буфетчицей. Она держала у рта стакан с кофе и не мигая смотрела на меня. Потом она поставила стакан, подняла крышку буфетной стойки и поманила меня рукой. Я оглянулся: милиционер стоял у выхода из зала, спиной ко мне. Тогда я быстро прошел за прилавок, последовал за буфетчицей и оказался в заставленном ящиками коридоре.
- Все время прямо, - сказала буфетчица, не оборачиваясь, посторонилась, давая мне пройти.
Я прошел прямо, толкнул тяжелую, обитую железом дверь и оказался на улице. Еле-еле светало. Я подошел к дожидавшимся своей очереди такси и сел в самую последнюю машину, на заднее сиденье. Таксист некоторое время разглядывал меня в зеркальце, потом спросил:
- Платить-то есть чем?