- Папа! - сказала она. - Вы очень волновались? - а папа-директор, директор-папа, увидев меня, меня, в оцепенении стоящего перед раздвинувшимися створками лифта, поднял брови, как-то кудахтнул, вдернул ее в квартиру, из которой уже выплывало нечто розовое, в газовой косынке на ребристой от бигудей голове, также с поднятыми бровями и кудахтанием, и шагнул ко мне. Но оцепенение уже прошло - я впрыгнул в лифт, нажал кнопку "первый этаж"…
На улице мягко падал снег, опушал "жигуленка". Мне дико захотелось спать и, в который раз решив: "Будь, что будет!", я поехал домой на нем. Счистив зубами кожуру, я съел апельсин, запихал в рот горсть конфет.
Дома мне до зуда захотелось кому-нибудь позвонить. Я отключил телефон, запихнул его на антресоль, выпил холодного чая, взял старый журнал, лег на диван и заснул с журналом на груди.
X
Осознание того, что спешить мне теперь некуда, далось на удивление легко. Был, правда, момент, почти что сразу после пробуждения, когда я, баюкая затекшую руку, изгонял из нее тупые иголочки, прошелестел босыми ногами туда-сюда по квартире, испуганно соображая: почему уже совсем рассвело, а я еще не у станка.
Я съел глазунью, включил телефон и телевизор, перетащил их в ванную, где, залезши в горячую воду, прочитал газету от передовицы до сводки погоды: обещали оттепель и гололедицу. Судя по газете, в мире шла борьба между гармонией и хаосом, и я, отставив руку с потухшей сигаретой, поглядывая на телеэкран, попытался прикинуть - на чьей же стороне я сам и что мне ближе.
Я прибавил горячей воды и набрал девушкин номер. Вдоволь наслушавшись длинных гудков, я досмотрел "В мире животных", постоял под душем, надел халат и вышел из ванной.
Деньги у меня хранились в книгах "Банкир", "Магнат" и "Остров сокровищ". Я вынул книги с полок, потряс над столом, добавил к образовавшейся кучке те, что выгреб из карманов. Ожидая большего, я был разочарован - денег оказалось не так уж много. Я подумал про свое недалекое будущее, и оно представилось мне еще более зыбким, еще более неутешительным, чем обычно. Во всем его туманном просторе должна быть хоть одна надежная вешка, - разделив деньги на две неравные части, большую я решил положить на сберкнижку…
Я вышел из сберкассы, совершенно непроизвольно подумал о пиве. Не спеша приближаясь к магазину, я уверял себя, что с гудежами, большими и малыми, покончено и пара бутылок пива только укрепит мою решимость. Тут я натолкнулся на "жигуленка". Он тихо-мирно стоял у тротуара, всеми покинутый, глубоко несчастный, потерявший свои дворники, стоял без толку и слабо светя подфарниками в промозглый декабрьский день. Я, как бы от нечего делать, остановился, покуривая, подле него и в апельсиновой кожуре на заднем сиденье увидел ключи директорской дочки на брелке в форме крохотной лиры. Я огляделся, быстро открыл дверь, схватил ключи и пошел прочь.
Стоя в очереди, прикидывая, какой сегодня день и какое число, и сколько, собственно, осталось до Нового года, я заметил Джона, выходящего из подсобки.
Почему Джона звали Джоном, точно не знал никто: просто он был Джоном, всегда был Джоном. И в школьные времена, и в послешкольные, и вплоть до последнего времени, и сейчас, все звали его так, разве что мать, тихая дворничиха с глазами, казавшимися бесцветными на очень смуглом лице, говорила ему "сын" или же, с укоризной, "сыно-ок". Наверное, Джоново настоящее имя знали только бумажки, вроде аттестата за восьмилетку, да сначала в детской милиции, а потом, как уж водится, и во всем отделении, сверху донизу - от начальника до самого распоследнего сержанта, да, наверное, не только в нашем: Джонова слава была велика.
Джон несколько раз вроде бы приседал, но по мелочи, а по его спокойной, полупрезрительной улыбке, которой он одаривал запихивающих его в "воронок" милиционеров и, для порядка, подкручивающих его сильные, тонкие в запястьях руки, можно было подумать, будто увозят его, чтобы в официальной обстановке вручить медаль, и сопротивляется он от врожденной скромности. Вот и теперь он выходил из подсобки винного отдела спокойный и гордый, на лице его, смуглом, нежном, почти что девичьем, сияли ярко-голубые - в мать - глаза, словно и там, в подсобке, он получил грамоту или, на худой конец, переходящий кубок.
С Джоном у меня когда-то были "дела": "на заре туманной юности" в его подвальной каморке-складе разбирались угнанные мотоциклы, и однажды там был разобран угнанный непосредственно мною "Ковровец".
Джон увидел меня, заулыбался, подошел ко мне с протянутой рукой. Улыбка его была так отработана, словно он подолгу тренировался перед зеркалом, а рукопожатие - сдавление, встрях, сдавление - было так четко, словно был Джон не сантехником в нашем ЖЭКе, а сменным встречающим и провожающим делегации.
- Что же ты здесь стоишь? - спросил Джон, не отнимая руки, с таким выражением, будто тем, что стою в очереди, я оскорбляю не только свое собственное достоинство, но и достоинство Джона. - Пойдем! Рыжий все сделает, все сделает быстро! - и он вынул меня из очереди, поддерживая под локоть, провел в подсобку, где хмурый Рыжий, в сером халате прямо на голое матовое, как бы восковое тело, действительно все сделал быстро: с двумя бутылками пива, все так же поддерживаемый Джоном, я вышел из подсобки.
Мы затоптались у магазина, на узком тротуарчике. Вместо того, чтобы сразу сказать Джону: "Спасибо, пока!", я угостил его сигаретой.
- Хорошие ты куришь, - сказал он, выколупывая сигарету из пачки, - где достал? - и, не дожидаясь ответа, вдруг предложил: - Чего здесь стоять? Пойдем, посидим в комнате…
Комнатой оказался кабинет директора, который Джон открыл своим ключом и сразу сел в кожаное кресло, закурил мою сигарету, посыпая пеплом пол: выходило - он был здесь хозяином. Стены кабинета были увешаны календарями за долгие годы с японскими гейшами, вымпелами за ударный труд, противопожарными инструкциями. В углу, между сейфом и сломанным селектором, стоял включенный телевизор, и на экране было видно, как в торговом зале дают колбасу.
Джон что-то рассказывал про деда в нашем ЖЭКе, многозначительно мне улыбаясь, как человеку понимающему, способному за недомолвками обнаружить главное. А я, поймавший его волну, улыбался в ответ, и мы составляли идеальную пару тонко улыбающихся людей. Наши улыбки не гасли, даже когда мы пили пиво: они, наоборот, казались шире через призму стаканов и только дробились по вине граней на маленькие улыбочки.
Так могло продолжаться до бесконечности - до тех пор, пока не кончится пиво, - но я вдруг понял, что Джон о чем-то меня спрашивает.
- Чего-чего? - переспросил я.
- Я говорю - деньги у тебя есть?
- Деньги? Еще хочешь? Я лично - пас…
- Я не про такие, - он погладил чисто выбритый подбородок, - я - про большие.
- Про большие?
Он кивнул. Я пожал плечами.
- А сколько надо?
- Надо-то много. Отдачу гарантирую, мое слово. И процент будет. Не пожалеешь: двести процентов…
Я помолчал:
- Рублей четыреста есть…
- Это не очень…
- Чего - "не очень"? Много или мало?
- Много, - он вертел стакан и улыбался теперь уже стакану.
- Больше нет…
- Больше не накопил? Не захотел? Или не дали?
- Уж сколько есть… Да я и не работаю уже там. Все. Уволился.
- Уволился? Ну ты даешь! Значит, решил подняться с золотого дна? И свободен сейчас?
- Как сказать, - проговорил я, пытаясь понять, к чему он клонит. - Мать в больнице…
Джон допил остатки пива, облизнулся, со стуком поставил стакан на стол.
- Парень нужен. Понимаешь, нужен хороший парень, а если с деньгами, даже такими, как твои, то очень нужен, - сказал он серьезно.
- Зачем?
Он заулыбался вновь:
- За цветочками съездить. Туда и обратно, Со мной и еще с одним. Быстро. До Нового года. Ивместо, - он накрыл стакан рукой, - четырех сотен - две косых. Мое слово.
- За какими цветочками?
- За разными… Твое дело только грузить и вопросов не задавать…
- Куда? - улыбаясь, спросил я.
- Недалеко, - его улыбка стала еще шире.
- Поехали… - согласился я, мы хлопнули по рукам и рассмеялись.
Джон начал сразу же куда-то названивать, кого-то разыскивать, я смотрел в телевизор - колбаса кончалась, народ мельтешил - и думал, что влез туда, куда влезать было не нужно: ясно было, хотя бы по зрачкам выпуклых Джоновых глаз, что это за цветочки, что за ягодки будут потом. Через телевизор я смотрел на торговый зал, прислушивался к Джоновым "Алё!" и к диалогу, развертывающемуся у меня внутри: "Еще не поздно соскочить!" - говорил некто осторожный, а ему отвечал другой, плюющий на все: "Ничего, ничего, почему бы не съездить? Подумаешь…". - "Надо соскочить! - советовал осторожный. - Смотри…", а другой, как бы делая успокаивающий жест ладонью, возражал: "Не на что смотреть! Чепуха, плевое дело. Чем эти цветочки плохи? Соскочить всегда успеешь!" - и я задавил осторожного.
- Вот именно, - сказал я.
- Что-что? - переспросил Джон.
- Ничего, - я вытянул из пачки сигарету. - Это я так…
Третьим оказался коренастый мордатый тип. Мы с Джоном порядком намерзлись, дожидаясь его неподалеку от автобусной остановки, у газетного ларька. Тип подъехал на такси и подошел к нам, оставив машину дожидаться.
- Этот, что ли? - спросил он у Джона, указывая на меня пальцем.
- Этот, - кивнул Джон.
- Толик, - представился тип, услышав мое имя - кивнул, отчего мохнатая шапка налезла ему на глаза, а отвисшие брови, в мелкой сосудистой сеточке, болтнулись.
- Ладно, этот сойдет, - сказал он, и на меня пахнуло томатным соусом. - Он тебе все рассказал? - кивнул он на Джона.
- Наверное…
- Ну, и хорошо. У тебя четыре?
- Да, но я могу больше…
- Сколько?
- Ну, тыщу…
- Давай. Не боись, они вернутся. От тебя главное - это грузить. Парень ты здоровый, не надорвешься. Не надорвешься?
- Не надорвусь.
- Ну, и хорошо. Значит, сегодня. Поезд отходит в 22–53. У третьего вагона за десять минут. Да он, - тип хлопнул Джона по плечу, - тебя доставит. До вечера, ребятки, - он еще раз кивнул, шапка почти полностью закрыла ему глаза, и вот так, кажется, практически на ощупь, он добрался до своего такси, уселся и укатил.
Я посмотрел на Джона. Тот горделиво улыбался: "Вот, мол, каких я людей знаю, да и дела с ними веду!".
- Суровый какой Толик… - сказал я.
- Но справедливый, - Джон погладил рукав моей куртки, - его надо слушаться.
- Послушаемся. Как-нибудь потерпим.
Джон со своим фанерным чемоданчиком отправился дорабатывать смену, а я перешел через улицу и вошел в сберкассу.
Дома я отложил цветочную тысячу, прибавил к ней немного на всякий случай, а оставшиеся деньги, - оставалось совсем чуть-чуть, - вновь разложил по книгам. Потом я вытер пыль, сварил суп из пакета, съел его, собрал сумку и поехал к маме.
XI
Маминой соседки по палате опять не оказалось на месте.
- За сапогами дочке поехала, - сказала мама. - Я просила ее, если будет покупать и зятю, чтобы она имела тебя в виду…
- Но… - начал было я, но мама перебила:
- Пусть будут. Про запас. На твои уже смотреть страшно.
- Хорошо, хорошо, - согласился я и выложил на столик у ее кровати апельсины и урюк. - Ешь, - сказал я, - урюк мытый…
- Ты ничего не прогуливаешь? - спросила мама. - Сейчас же у тебя такое время… Смотри!..
- Да нет, сейчас еще ничего. Боюсь только, что я дня три не смогу приходить. Там один зачет…
- Опять запустил что-нибудь? Ну, сколько раз я тебе говорила, ну, сколько раз…
- Да я не запускал ничего, просто много надо подчитать… К тому же - конспекты: у меня, как всегда, ничего не разберешь… Да и у других тоже. Получилось - один настоящий конспект на десять человек… Так что придется днем и ночью… Все будем собираться… И читать… - я замолчал и съел урюк, а потом - этаким бодрячком:
- Ну, а как твои дела?
Мама посмотрела на меня долгим взглядом, я почувствовал, что вот сейчас она задаст мне какой-то такой вопрос, на который ответить я не смогу, покраснею, что я еще не разучился делать, и она сразу меня раскусит, разоблачит все мои ухищрения, и я, лишь бы успеть, начну говорить маме правду, торопливо, чтобы она подумала, будто сам я решился на это, а не ее вопрос, не ее взгляд заставили меня расколоться, но она погладила меня по щеке и уронила руку на одеяло.
- Анализы хорошие, - сказала она. - Мне сказали, что могут отпустить домой до Нового года, но я думаю, что после будет удобнее. Как ты думаешь?
- Что значит "удобнее"? Как тебе лучше - вот что важно… Я поговорю с врачом…
- После, я думаю, будет удобнее. А впрочем - поговори, - она взяла апельсин, надорвала кожуру. - Съешь апельсинчик…
- Спасибо, не хочется…
- Кстати, - сказала мама, - соседка купила прекрасные рубашки на Ленинском. Заезжай, тебе же надо…
- Хорошо. Заеду…
За окном палаты быстро стемнело, и мы с мамой посидели не зажигая света. Потом я поцеловал ее и вышел в больничный коридор. Сестра раскладывала лекарства в ячеистый ящик, один из светильников мигал и гудел. Внизу, возле раздевалки, я увидел маминого лечащего врача, который, упрятав руки в карманы халата, разговаривал с мужчиной в дубленке. Мужчина что-то объяснял врачу, а врач, судя по скептической улыбке, не соглашался. Он увидел меня и кивнул в знак приветствия.
- Анализы лучше, - сказал он, когда я подошел к нему, - есть положительная динамика…
И добавил:
- Будем выписывать…
XII
Когда я встретился с Джоном, он был уже хорош, и не просто улыбался, а все время подхихикивал с таким видом, словно ему недавно рассказали смешной анекдот и теперь он хочет его пересказать, но забыл, как анекдот начинается. Толик с билетами опаздывал, и нам пришлось прождать его почти до самого отправления. Наконец он явился, удостоил нас рукопожатием, мы вошли в вагон, и поезд тронулся.
В купе оказался и четвертый - командированный, полный человек с потертым портфелем. Командированный достал из портфеля гигантских размеров бутерброд и начал его поедать, распространяя запах дальних странствий. Плюясь крошками, он поведал, что он ревизор и командировки - это его стихия.
- Вы тоже в командировку? - поинтересовался он.
- А то как же! - буркнул Толик. - Наладчики мы… - и достал из сумки курицу в синей бумаге.
- Сбегай в ресторан, - сказал Толик мне. - Продрог я за сегодня…
К моему приходу Толик с командированным прямо-таки подружились, травили друг другу байки. Джон спал на верхней полке, время от времени с тихим стоном свешивая плоскую ступню в полуслезшем носке.
- А стаканчик? - спросил Толик, как только я выставил купленное.
Я принес стаканы, и мы выпили. Тут я почувствовал, что дико устал и мне не мешало бы по примеру Джона завалиться спать, однако Толик достал карты.
- В сичку по гривенничку без потолочка? - предложил он.
- Лучше в "Ленинград", - сказал командированный, наливая себе и выпивая.
- Чевой-то? - не понял Толик.
- Я говорю - в преферанс…
- Ну, это долго и думать надо! А тут - есть карта - хорошо, прошелся, нету - зарыл, и выигрыш сразу… Я сдаю, - Толик не давал нам опомниться, - шохи - черные шестерки, шоха к рамкам идет… Сними, - и он протянул мне колоду.
- Позво-ольте! - возвысил командированный голос и снял сам.
Тут дверь купе отъехала, и появилась рука проводницы с подносом, уставленным стаканами с чаем.
- В купе не курить! - бросила она, сверкая фиксами.
Через каких-либо полчаса командированный и я выиграли рублей по двадцать каждый.
- Ну, Люсек! - приговаривал Толик. - Ну, и верная же ты, прямо не верится…
Еще через полчаса Толиков "Люсек" по-прежнему хранил верность: я выиграл около пятидесяти, командированный - около тридцати, но неожиданно "Люсек" передумал: с тузом, королем.
- Да-да, четыре девяносто, - согласился Толик, - а с тебя, с тебя…
Я достал свои деньги и отдал их Толику.
- Остальное за мной, - сказал я.
- Надо бы дать отыграться, - нахмурился командированный, - молодому человеку - в особенности…
- О чем речь! Прошу…
- Я, пожалуй, посплю, - сказал я.
- Спи, спи, - закивал Толик, - мы еще завтра сыграем… А вы как?
- А я буду отыгрываться, - и командированный начал раздавать.
- Эх, Люсек, - сказал Толик, - только я за порог, как ты все-таки загуляла! Нехорошо…
Покурив в тамбуре, я вернулся в купе, выпил давно остывший переслащенный чай, разделся, залез на верхнюю полку.
Меня знобило, я никак не мог согреться, даже вновь надетый свитер не помогал. Поезд шел рывками, а когда останавливался, то напротив окна оказывался или гудящий тепловоз или исступленный человек с кувалдой, ночной забиватель пропущенных путеукладчиками костылей, после каждого удара матерно с кем-то перекликающийся. Наконец, мне удалось погрузиться в какой-то странный, слишком реальный сон: в этом сне мне приснилась больница.
Мама лежала на своей койке, я сидел рядом на стуле, а на соседней койке маленькая женщина с тяжелыми руками, со съехавшими чуть набок пучком перекрашенных хной тонких волос и внимательно разглядывала меня.
- Твой сын? - спрашивала она у мамы.
- Мой, - отвечала мама, и я чувствовал, как мамины пальцы находят мою руку. Мама улыбнулась. Я собрался с духом и сказал:
- Я тебя обманывал, мама. И обманываю…
- Я знаю, - просто ответила она. - Ничего! Be будет хорошо, после Нового года мы будем вместе, будет приходить сестра, будет колоть…
Я хотел было наклониться к ней, поцеловать, но она оттолкнула меня: давай-давай, иди! Я повернулся к соседке, как бы ища у нее поддержки, но та разворачивала сверток, вынимала из него яркую куртку и говорила, глядя в пол:
- Я без очереди взяла. Просто подошла к секции, мимо очереди, и вошла… Мне вслед кричат, а я иду… Примерь-ка, примерь…
Я пытался отказаться, отпихнуть от себя куртку, но мне никак не удавалось, куртка упала мне на лицо, я начал куда-то проваливаться, задыхаться.
XIII
- Давай вставай, - Толик тряс меня за плечо. - Через десять минут наша станция…
Мы высадились на скользкую платформу, прошли насквозь здание вокзала, где уже просыпались спящие на чемоданах, сели в такси и доехали до гостиницы.
- Что это за город? - спросил я.
Толик ответил.
- Ага… - сказал я.
Нам был, оказывается, забронирован номер. В номере был оставлен я - Толик с квелым Джоном сразу куда-то ушли. Мне очень хотелось спать: и день был из разряда тех, в которые даже если накануне не было особенной гульбы, я обычно вызывал соседа-врача, и ночь в купе, и карты. Я сбросил снегоходы, повалился на застеленную жестким покрывалом гостиничную койку, но вот заснуть у меня никак не получалось. Более того - лишь только я закрывал глаза, как всего меня начинало крутить-вертеть, под веками словно вспыхивали одна за другой яркие звездочки, и все хотелось сжаться в комок, подтянуть колени к подбородку, сжать пятки руками.