Писатель Изюмов – дока в извращенцах с во-от такими маниями, фобиями и филиями. Однажды я чуть было дуриком не покорил Голливуд, двинув туда сценарий картины "Братья Садомазовы". Братья у меня стреляли из луков по лягушкам, чтобы после их, полудохлых, оттрахать. А затем продать французам – на мясо. Все уж было схвачено, сам Твентино почти повелся, но затем один местный мозгоправ перебил мне малину. Подсунул мэтру свой сценарий, "Большие греческие похороны". Типа реального случая из практики. Про то, как в городе Афины, штат Огайо, чувак пришил папу и поимел маму. И жил с ней долго-счастливо, пока один спец по мозгам случайно не докопался до истины и чувак в тоске не перерезал полгорода… Знаете, отчего в Штатах так мало нас, богов? Потому что там переизбыток психоаналитиков, которые жрут наши нектар и амброзию.
– Папа делал с тобой что-то… нехорошее? – осторожно спросил я, готовый к мрачной истории в духе романа "Отцы и бесы".
– Нехорошее, – слабо кивнула девушка. – Делал… и продолжает делать. Но только не…
Дверь в комнату громко скрипнула. Адептша Ада испуганно умолкла. На самом, блин, важном месте!
Я был лично готов дать пенделя дурехе Марте, не вовремя влезшей с прессой. Из всех газет я читаю одну "Свободную", где есть полоса "Религия" и где дважды писали про меня. Потому я и велел приносить свежий номер "СГ" в назначенный час. Но разве трудно обождать, когда видишь, что Учитель занят? Вдруг он на связи с астралом? Или прыщ на носу давит?
Вырвав газету у Марты из рук, я нетерпеливым жестом прогнал ее за дверь и заново настроил себя на волну милосердия.
– Что "только не"? Продолжай, бог тебя внимательно слуша…
Окончание застряло у меня где-то в дыхательном горле. Потому что я машинально глянул на первую страницу и уже ни хрена не слушал.
С газетной полосы на меня таращились трое знакомых ублюдков. Слишком знакомых. А заголовок не оставлял даже слабого шанса, что ублюдки – просто похожие. Нет. Те. Бывшие мои ученички опять напомнили о себе. Аттракцион прежний: "Нацвозрождение победит, или Летающие яйца Фердинанда Изюмова". Но раньше их скандальчики замыкались во внутреннем круге, а теперь гады вышли на уровень международного скандалища. Генсек ООН – не какой-то министр труда или даже местный поп-идол. За шишку такого ранга вставят конкретно. И, как вы думаете, кому первому?
Ада-Адажио продолжала что-то говорить, но я понял, что сейчас не в состоянии уразуметь ни слова.
– Э-э… – сказал я. – Мы продолжим обряд обращения попозже. А пока мне срочно нужно… подпитаться энергией от Мирового Света… Иди пока, изучи первую главу "Нектария Хранителя". А по пути передай строгий наказ Марте с Марией: кто бы сегодня ни звонил, всем отвечать, что меня нет.
Девушка вышла, а я прочел заметку и сосредоточенно изорвал газету в мелкие клочья. Дубины. Кретины. Гидроцефалы. Из всех моих премудростей они выучили лишь одну, факультативную – теорию прицельного яйцеметания. И теперь возрождают Россию только таким способом. Поди докажи властям, что у бога другие интересы и что он уж давно не танцует ab ovo! В любую минуту ко мне войдут внимательные люди из ФСБ…
– О Нектарий Светоносный! – раздался шепот.
В полуоткрытую дверь комнаты просунулись две женские головы с почтительно вытаращенными глазами. Опять сестричка Марта, а с нею – сестричка Мария. Видимо, добить меня сегодня хотят.
– Что вам еще, о тупицы?
Оказалось, меня к телефону. Свой аппарат я отключил, но параллельный остался на линии. И дурынды не смогли справиться с наказом давать от ворот поворот всем звонящим. Для этой парочки соврать, что их бога нет, – кощунство запредельное!
– Федеральная Служба Безопасности, капитан Лаптев Максим Анатольевич, – представился мужской голос в трубке. – Вы позволите мне сейчас зайти к вам?
– Зайти? Да, конечно, – наидружелюбнейшим тоном сказал я.
Хотел бы я взглянуть на того камикадзе, который ответит: "Не позволю"!
17. ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ
После завтрака ко мне опять пожаловал Фокин, собачий воевода.
– Здравствуй, Паша, – сказал он. – Как спалось?
– Привет, – ответил я, зевая в ладонь. – Нормально.
С некоторых пор Собаковод брал пример с Винни-Пуха и шастал в гости по утрам. Причем каждый визит его был расписан по одной схеме. Сперва приоткрывалась дверь моей комнаты, и туда осторожно заглядывал один из дежурных конвоиров. Проверял, не сижу ли я в засаде, не собираюсь ли я метнуть гостю в башку предмет потяжелей – вроде чугунного блина от штанги. Полностью верить картинке на мониторе эти болваны опасались: а ну как я обдурил камеру слежения? Только убедившись, что видимой опасности нет и я всего лишь читаю книгу (или мучаю гитару, или рисую человечков на бумаге, или просто валяюсь на койке, глядя в потолок), они запускали в комнату двух собак. Те усаживались по обе стороны от пустого стула и таращились на меня в четыре глаза. После чего, наконец, являлся Фокин собственной персоной.
Неделю назад я объяснил ему, что он копирует торжественный выход римских императоров. Только у тех была туника вместо "адидаса", ручные пантеры вместо псов и легионеры вместо дуболомов. Поэтому копия, как ни крути, выходит на троечку. "Умничаешь? – нахмурился Собаковод. – Смотри у меня!" На другой день, вернувшись к себе после тренировки, я не обнаружил среди книг ни двухтомной "Истории Древнего Рима", ни "Жизни двенадцати цезарей". На их место мне положили том "Жизни животных" Брэма. За вечер я его от нечего делать проштудировал и в следующий раз встретил Фокина сравнением с двадцатиметровой китовой акулой. Собаковод был даже польщен – до той минуты, пока я скромно не добавил, что эти громадины питаются планктоном. То есть ме-е-е-елкими рачками. Брэм тут же исчез, а книги по римской истории вернулись – хотя и со следами собачьих зубов. Должно быть, Фокин отрабатывал на моих цезарях команду: "Апорт!"
На сей раз Собаковод забрел ко мне явно не просто так, а с новостью. Надеюсь, это та самая долгожданная новость, которая все изменит. Именно потому мне требовалось проявлять как можно меньше интереса к его персоне. Пришел и пришел. Его власть.
– Как настроение? – спросил Фокин.
– Нормальное, – ответил я и зевнул совсем уж неприкрыто.
– Что-то сегодня ты, Паша, не особо разговорчив.
Собаковод, похоже, не торопился с главным. Ну и мне не к спеху. Яблоко с дерева должно падать естественно. Будешь сшибать его камнем – подберешь кислятину. Первый закон Мичурина-Ньютона.
– А про что мне говорить? – сыграл я в равнодушие. – Про экономику? Про политику? Про жизнь вообще? На собачью тему я, по крайней мере, болтать не умею. Я и не знаю, отличается у вас гладкошерстный терьер от стаффордширского или нет?
– Отличается, Паша, отличается, – снизошел Фокин к моей тупости. – Шерстью, окрасом, высотой в холке… да всем, короче… Ладно, разрешаю говорить про жизнь. Я чего-то сегодня добрый. Даже на вопросы отвечу, если умные задашь.
А вот сейчас – внимание: ни в коем случае не приближать его к наводящей теме. Подальше, подальше от края. Его можно позлить, но нельзя настораживать. Он должен быть уверен, что новость, которую он принес, – сюрприз для меня. Он ведь не знает про тот клинышек газеты. И тем более про записку, которую я в три приема написал в сортире, превратил в маленький бумажный комочек и сейчас держу в носке.
– Вопросы… – протянул я с задумчивым видом. – М-да…
Была одна тема, выгодная для меня и не шибко приятная для него. За время плена я тянул за эти ниточки раза три, не чаще; впервые – еще в самом начале. Всякий раз Фокин раздражался и говорил чуть больше, чем следовало.
– Чего притих? Умные вопросы все выветрились из головушки? – подколол меня Собаковод.
Теперь пора. Барабанная дробь. Я показываю зубы.
– Почему же все? – сказал я. – Один остался. Мне все-таки интересно знать, зачем человек по фамилии Фокин влез в это дерьмо? Все у него было и так – и деньги, и профессия, и положение. Какого рожна ему еще надо?
В глазах у Фокина полыхнул злой огонек.
– Ты, Паш, на грубость нарываешься, – угрожающе обронил он. – Сейчас вон свистну охрану, вколют тебе пару кубиков кетамина и перестанешь быть таким любопытным. Будешь как дерево.
– Ладно-ладно. – Я изобразил испуг и поспешно поднял руки. – Не надо как дерево. Молчу. Если нет желания, можно не отвечать.
После этих моих слов Собаковода понесло:
– Да мне ответить – не фиг делать. Тоже мне, Иисусик нашелся. Он весь в белом, а мы, значит, в дерьме… Думаешь, я только из-за денег впрягся? А может, я из-за справедливости? Почему одним – все, а другим – кукиш? Почему одни при понтах, а другие – на побегушках? Человек, Паша, не дудка, чтоб на ней один "Собачий вальс" играть. Это тебе мой параграф первый. А вот тебе мой параграф второй: человек, Паша, не остров в океане. Все мы друг с другом плотно повязаны. Только козел радуется, когда похоронка тормозит не у него, а у соседа. А кто с понятием, тот соображает, что завтра траурный марш сыграют и у него…
Я знал это с самого начала! Слова были Фокина, интонации были Фокина, но мысли он взял напрокат. Песни с чужого голоса всегда отличаются от собственных. У нашего Собаковода – хорошая память, здоровое сердце, твердая рука, великолепный нюх, но он исполнитель. Задушить кого-нибудь, взорвать, утопить – это ему так же легко, как его собачкам поссать. Но вот чтобы придумать всю комбинацию, от начала до конца, – нет, это ему не по мозгам. Такой махиной собаководы в одиночку не управляют. Он всю дорогу старательно изображает центрового, но действует, как минимум, в паре. Раз пять или шесть он на моих глазах откладывал решение и уходил с кем-то советоваться. Эти музыкальные сравнения – тоже далеко не случайность. И если я прав… если только я прав… Нет, лучше не думать об этом. Из всех допингов ненависть – самый ненадежный. Мой план слишком важен, чтобы в неподходящий момент подвели нервы и дрогнула рука.
– Я с понятием, Фокин, – смиренно сказал я.
Собаковод исподлобья глянул на меня, но уж что-что, а укрощение строптивого я за это время разыгрывать научился. Тюремщики знали, что я могу взбрыкнуть. Но взбрыкнув, обычно сдаю назад. Последний раз я твердо шел на принцип, добиваясь спортзала.
– Черт с тобой, – махнул рукой Собаковод, – раз понятием владеешь, то будет тебе подарок. Готовься, сегодня у тебя внеплановая прогулка. Недалеко. Часа через два Новиков тебе занесет шмотье – чистое и глаженое. Он тебе сам объяснит, чего и как. А если будешь себя на выгуле прилично вести, то и завтра дам тебе, хе-хе, попастись. И поводок нацеплю подлиннее, чтобы в лапах не путался.
Сердце мое застучало: слово сказано. Только бы не выдать себя! Равнодушия, равнодушия в голосе побольше! Я сломался. Я тряпка. Я просто Паша. Я привык к четырем стенам. Я никуда не хочу.
– А прогулка – это обязательно? – как можно безразличнее осведомился я. Чуть-чуть даже с оттенком нытья. – У меня тут книга интересная попалась, про египетских фараонов, я бы, может, лучше почитал, а?
– Обязательно, – отрезал Фокин, вставая со стула.
Собаки тут же снялись с мест, чтобы прикрывать хозяйские тылы. Пока он уходил, обе внимательно смотрели на меня и пятились к двери. Но сам хозяин и не подумал обернуться. Такая размазня, как сегодняшний Павел Петрович, был не способен даже плюнуть вслед тюремщику. Какое приятное заблуждение!
Дождавшись, когда дверь закроется, я тоже поднялся с места и, будто бы ведомый мочевым позывом, удалился в сортирный загончик. Здесь была своя телекамера, однако три четверти ее сектора я научился перекрывать затылком, справляя малую нужду. К тому, что я делаю это долго и с громким кряхтением, наблюдатели давно приучены. Хронический простатит сыграть нетрудно. Не фуга Баха.
Основное я сделал в темпе, и у меня осталось не меньше минуты, чтобы, исправно кряхтя, потренироваться с шариком из жвачки, пока еще без начинки. Ап! – шарик в ладони. Ап! – шарик пропал. Ап! – он есть. Ап! – его нет.
Среди книг, полученных мною в пользование, оказался том "Сто великих циркачей мира". Из него я вычитал про знаменитого фокусника Гарри Гудини, который умел под водой отделаться от цепей. До Гудини мне, конечно, как до Эльбруса. Но, возможно, благодаря простому фокусу от оков смогу избавиться и я.
18. МАКС ЛАПТЕВ
За досье надо ухаживать непрерывно, как за комнатными цветами: дней пять не полил – и вместо растений получаешь гербарий. Я уже не раз попадал впросак, доверившись лентяям, а в позапрошлом году из-за этого чуть не погиб. Мне дали в разработку украино-японского теневого дельца Панаса Сугимото. Тот, по последним данным, занимался транзитом девушек с Львiвщины и Ивано-Франкiвщины в бордели Гонконга, Макао и Бангкока. Данные наши, увы, оказались предпоследними. Когда на зимней трассе Черемхово-Иркутск мы с ребятами из УФСБ по Восточной Сибири нагнали его трейлер и вскрыли, нас только чудом не затоптали. Сукин сын Сугимото, представьте, уже полгода как переключился с барышень на быков-производителей элитных пород. В итоге мы имели две диких недели беготни и нервотрепки, а жители Свирска, Усолья и Ангарска – две веселых недели бесплатной корриды…
Сейчас я глядел на Фердинанда Изюмова и мысленно крыл самыми последними словами тех героев невидимого фронта, кто состряпал мне изюмовский "бегунок", а заодно с ними наше Управление регистрации и архивных фондов – целиком и без исключения.
В досье, затребованном мною с утра, была до деталей расписана эмиграция этого деятеля. Вот парижский период, вот нью-йоркский, вот опять парижский. Все три – прошлый век, 80-е годы. Очень актуально. Так же подробно говорилось о трех его ранних книгах – "Гей-славяне", "Дырочка для клизмы" и "Я пришел дать вам водки" (первую из них я даже читал, еще в самиздате). Российский его период освещался гораздо скромнее. В основном, были сведения об участии в президентских выборах, кандидатом от сексуальных меньшинств (собрал 0,33% голосов). Дальше следовали: выписка из его больничной карты – с шестью жирно подчеркнутыми словами "состояние крайне тяжелое, возможен летальный исход", фото мумии в бинтах, а затем – краткая выжимка из рапорта информатора "Беликова". Про то, как Ф. Изюмов "налаживает первые контакты с радикальным движением Национального Возрождения России". Последний по времени файл состоял из одного номера телефона.
Номер был правильным. Все остальные файлы – уже сплошной гербарий. Реальность и досье не цеплялись никак. Кто, по-вашему, эти парни и девушки в золотистых хитонах, замеченные мной при входе? Педерасты с лесбиянками? Национал-радикалы? Не похоже. Скорей, они смахивали на ангелов кануна раздачи крыльев. Сам господин Изюмов, несмотря на белые одежды, уже ничем не походил на больничную мумию с фото: вообразите себе гибрид Папы римского с летчиком-космонавтом СССР в снежном парадном мундире. Плюс узенькая бородка старика Конфуция.
Чтобы скрыть замешательство, я поиграл желваками. Хозяин дома кивнул, одним движением большого пальца распустил ангелов и провел меня в кабинет. Или в спальню. Или в столовую. Короче, кроме нас двоих, там присутствовали еще лежанка, два стула, книжная полка, телевизор на гнутой подставке, стол и гонг.
Я извлек из нагрудного кармана визитку и положил на стол, рядом с гонгом. Чтобы хозяин квартиры, упаси Боже, не забыл, откуда я, кто по званию и как меня по отчеству.
Хозяин не забыл.
– Имейте в виду, Максим Анатольевич, – первым делом доложил он мне. – К этим яйцам никакого отношения я не имею. Все в прошлом. Они давно – отдельно, я – отдельно. Заявляю вам об этом официально как сотруднику ФСБ.
– Так-таки никакого?
Я ничегошеньки не понимал, но вложил в свои слова побольше сарказма. Когда ты не в теме, заставь собеседника оправдываться.
– Уверяю вас! – Гибрид понтифика с Гагариным приложил руку к левой груди, где на его одеянии было вышито солнце. – Абсолютно никакого! Я давно оторвался от них, даже думать о них не желаю.
Понятнее не становилось. Я по-прежнему блуждал в потемках. Что за яйца? Почему отдельные? Что от чего оторвалось? Он что, кастрировал себя и возглавил секту скопцов?
– Но ведь раньше вы были с ними – одно целое? – уточнил я на всякий случай.
– Формально, лишь формально! – Изюмов затряс бородкой. – Я их держал при себе просто из любопытства. Больше вам скажу: эти маленькие дряни мне только мешали. И как только я от них избавился… – Он закатил глаза. – То было невероятное чувство радости. Я обрел свободу. Я обрел свет. Я обрел настоящих учеников. Я могу лететь.
Вот уж кого я никогда не понимал, так это убежденных скопцов. Не хочешь – не пользуйся, но к чему совершать необратимые поступки? Вдруг через год-другой передумаешь? Ан поздно. Пути назад нет.
– Но ведь жалко, наверное, было? И больно? – спросил я.
– Что вы! – услышал я в ответ. – Все произошло естественным путем. Как листья осенью облетают с деревьев, так и они отлетели от меня. Я подозреваю, они и сами мечтали от меня освободиться. Пока они были при мне, я их держал, можно сказать, в ежовых рукавицах. Не давал им развернуться во всю их дурную силу…
Мне стало неуютно. Сусанна Евгеньевна коварно отправила меня к несчастному больному человеку. Пусть даже и писателю в белых одеждах. Ну кто, кроме психа, может говорить о частях своего тела как о живых существах? Был, правда, в русской литературе один майор, потерявший нос. Но никто не слышал, чтобы по Питеру за своим носом гонялся лично Николай Васильевич Гоголь!
– …а уж вчерашнего безобразия я бы наверняка не допустил, – тем временем развивал мысль Изюмов. – Я всегда ценил и ценю институт ООН, мы с Куртом Вальдхаймом даже как-то вместе пили текилу на брудершафт… И чтобы вот так, яйцами, в Генерального секретаря… Это не мой стиль, разве не заметно?
В мозгах у меня взорвалась световая граната. Ну конечно! Вот что значит зациклиться на ложной версии. Когда он толковал про маленьких дряней, то имел в виду не свои придатки, а именно юных человеко-негодяйчиков. А ведь я, когда завтракал, слышал краем уха по радио о выходке в библиотеке. Но из-за лакун в досье Фердинанда даже не подумал увязать его с теми хулиганами. От яйца до возрождения нации – миллионы лет эволюции.
Значит, наш колобок с ними водился, потом от них укатился, а кто же он сейчас? Давай же, Макс, оценивай со второго взгляда, раз ты лопухнулся с первым.