Мне казалось, что все двенадцатилетние девочки обязаны любить мороженое и еще этих, маленьких таких, в домиках, куколок Барби. Или дочке уже исполнилось тринадцать? Спокойно, Макс, без паники, просто вычти про себя из нынешнего года год ее рождения и получишь ответ… Нет, как будто все правильно, ей двенадцать. Ложная тревога. Но совсем недавно ей было девять. И я точно помню, она вовсю играла на диване с этими Барби. И к мороженому относилась положительно… Или ей тогда было не девять, а семь?
Дочь пристально, очень по-взрослому посмотрела на меня, и в глазах у нее засветилось сочувствие. Боюсь, именно ко мне.
– Мам, давай ему скажем, наконец, нашу новость, – обратилась она к Ленке. – А то папа уже не знает, о чем и подумать. В такую седую древность углубился. Еще немного – вспомнит про Барби, про "лего" или про игровую приставку…
Проницательность – наша фамильная лаптевская черта, про себя отметил я с гордостью и смущением. Потому что как раз намерился брякнуть про "лего" и приставку. Своей репликой Анька вовремя спасла честь отцовского мундира.
– Не томите меня, – попросил я жалобно. – Что у нас за новость? Мы выиграли в лотерею кофемолку? Вы купили собаку? Анька летит в космос?
– Вот и не угадал! – рассмеялась жена Ленка. – Нашей дочери, Максик, предлагают стать разведчиком.
– Не разведчиком, а резидентом, – затрясла головой Анька. – Так и знала, что мама спутает! Ты представь, пап, как здорово: мне говорят секретное имя и внедряют в сектор номер шесть. И когда мне махнут роялем, я выдвигаюсь вперед…
Секунды на три я обмер – онемел, ослеп и оглох. Я сдуру решил, что к моей Аньке действительно тянет загребущие лапы внешняя разведка, бывшая вотчина Крючкова-Примакова. Шестой сектор шарика – это, по старой нарезке ПГУ, Ближний Восток. Перед моим взором пронеслась ярчайшая картинка: вот, взвихрив желтый песок, с "калашами" наперевес, несется вдаль бригада мучеников чего-то-там, а впереди их бригадир – моя малолетняя дочь в парандже и на лихом верблюде!
– Девочки, родненькие… – пробормотал я, когда ко мне вернулись голос, зрение и слух. – Не надо бы папе таких стрессов. Я же впечатлительный, у меня на службе проблемы, я ведь так коньки могу отбросить… Ань, это у вас в лицее игра, что ли, такая, в шпионов, да? Вроде нашей пионерской зарницы?
Первое лицо у нас диктует моду на все. На игры в том числе. Если при Горбачеве играли в ускорение, а при Ельцине – в теннис, то почему бы при Волине не играть в разведчиков?
– Нет, пап, при чем тут лицей! – отмахнулась дочка. – Это же на телевидении, игровое шоу "Угадайка", знаменитое, неужели ты ни разу не смотрел? Тетя Таня, мамина подруга, там режиссер, а я буду на один выпуск типа их тайным агентом в засаде. Допустим, игроки не найдут ответа. Тогда высунусь я и всех спасу.
К теперешнему ТВ я отношусь скорее отрицательно, знаменитого этого шоу я, конечно, не смотрел ни разу, а вот Татьяну знаю неплохо. Самая серьезная из всех жениных подруг. За Аньку я могу не волноваться.
– Отлично! – сказал я с энтузиазмом, чуть наигранным. – Поздравляю. Завтра Анна Лаптева будет героем дня, тебя наверняка увидит вся твоя шко… то есть лицей, а мы еще бабушку с дедушкой известим, и мою двоюродную сестру, и дядю Алика в Ростове…
– Не увидят они меня, – разом погрустнела Анька. – Вернее, не они меня увидят… Пап, у нас случайно нет каких-нибудь сибирских родственников?
– Сибирских? – спросил я в замешательстве.
Опять я ничего не понимаю. Сибирь? Почему Сибирь? Для чего Сибирь? Тут, на мое счастье, из коридора раздались громкие звуки "Темной ночи" – подал сигнал мой подзаряженный мобильник, который остался на вешалке вместе с пиджаком. "Я скоро!" – посулил я Аньке с Ленкой и быстро выкатился из кухни.
Номер абонента мне ничего не говорил. Зато голос абонента…
– Здоровеньки булы! – донеслось из трубки. – Узнаешь меня, Лаптев?
– Сердюк! – по-настоящему обрадовался я. – Привет! Ты откуда, из Нью-Йорка?
– Как же, стану я тебе звонить из Нью-Йорка! Международный тариф знаешь как кусается? – Мой кореш ничуть не изменился. Все такой же жмот. – Нет уж, мы с боссом в Москве. Официальный визит. Ты чего, за новостями мировой политики не следишь? Ну хоть про вчерашнее чепе в библиотеке, ну с яйцами, слыхал?
– Вот, значит, кого ты охраняешь… – только сейчас сообразил я. – Да ты, получается, у нас герой!
Мне прежде как-то в голову не приходило, что в генсеки выбилась та самая его ооновская шишка. То есть охранником, который уберег шефа от яйцеметателей, был именно мой приятель. Круто.
– Еще какой герой! – не пожелал скромничать Сердюк. – Вся наша жизнь – незаметный подвиг. Мы, Лаптев, не штаны в конторе просиживаем… Этот твой телефон, кстати, не на тотальном контроле? – внезапно обеспокоился он.
– Не бойся, на выборочном, как у всех наших в Управлении, – успокоил я. – Ты, главное, вместо ключевых слов употребляй нейтральные. Можно матерные.
– Матерные я не могу, мой босс рядом… – зашипел в трубку Сердюк. – Короче, позарез нужна твоя помощь. Выручи, а? Надо кое-кого в Москве пошукать, причем быстро.
– Помогу, без проблем, – согласился я. – Надо так надо. Кого искать-то будем? Опять того артиста?
В былые времена мой кореш носился с идеей найти и хорошенько отдубасить одного эстрадного трансвестита, который – в этом Сердюк был уверен! – нарочно издевается над памятью его покойной мамочки Веры Петровны.
– Не, теперь у нас с тобой задачка будет поважнее, – напустил туману Сердюк. – Мы тут еще кое-куда съездим, по кое-какому делу, поэтому я тебе позже звякну и мы договоримся, где нам пересечься. Тогда все подробно обсудим. А ты покамест прикинь, как нам вычислить музыканта, у которого дача не дальше Жуковки.
– И у этого музыканта есть фамилия?
– Есть, – обнадежил меня Сердюк. – А як же! Просто мы ее не знаем. Ну все, я отключаюсь, нечего зазря деньги переводить. Ваш московский тариф – тоже, я скажу, не подарок. Ты, короче, телефон свой держи под рукой, я перезвоню.
Выходя из коридора, я на ходу размышлял о дачниках и музыкантах. В Москве ими можно заселить целый большой район. Три района! Черт знает по какой причине мне представился вдруг наш генерал Голубев. В необъятую сердюковскую сеть попадают не только всякие Плетневы и Спиваковы, но даже и мой шеф. Легко. Дача у него близко от МКАД – раз, музыке он не чужд – два. В молодости, например, Голубев служил в танцевальном ансамбле НКВД, вместе с Эрдманом и Любимовым. Генерал собирает не одни зажигалки, но и оперные компакты, хотя об этом распространяться не любит…
В кухне меня ждали Анька, Ленка и остывший чай.
– На чем мы остановились? – спросил я, отпив глоток.
– На Сибири, – упрекнула меня дочка. – Уже все забыл?
– Вот и нет! – с горячностью возразил я, хотя, конечно же, забыл. – Просто выигрываю время для ответа. В Сибири у нас… у нас… да вот хотя бы мой двоюродный дядя, а тебе, получается, двоюродный дедушка Сергей Константинович, в Кемерово… но зачем нам все-таки Сибирь?
– Потому что только там меня и смогут увидеть, – объяснила Анька. Вид у нее при этом был не слишком довольный. – Утренний выпуск, где я участвую, покажут в Сибири и на Дальнем Востоке. Для вечернего у них уже есть девочка, на класс старше меня.
– Ничего не понимаю, – искренне сказал я. – Разве вечером нам крутят не утреннюю запись?
– Па-ап, да пойми ты, – Анька постучала пальцем себе по лбу, – это игра в прямом эфире, все должно быть натурально. У нас на телевидении всего одна такая передача осталась, которая не в записи. Тетя Таня маме говорила, что даже новости теперь снимают на час раньше, чем показывают… Чтобы, значит, все было без ошибок… Понял, наконец?
– Да, – сказал я. – Да, папа не совсем тупой. Последнее шоу на ТВ, прямой эфир, мне все ясно. Вечером позвоню дяде Сереже в Кемерово… От меня еще что-то требуется? – По ждущим лицам жены и дочки я догадался, что тема не закрыта.
– Ага, Макс, – подтвердила Ленка. – Нужно еще будет сегодня вечером переговорить с их главным, Львом Абрамовичем. Он в центре живет. Это займет у тебя буквально минут сорок.
– Зачем еще? – подозрительно спросил я. – Я что, должен запугать этого Льва подвалами Лубянки и вынудить его ту девочку перевести на утро, а мою гениальную дочь взять в вечерний эфир?
– Да разве можно такое делать? – ахнула честная Анька.
Но в глазах у нее, пусть на миг, вспыхнула безумная надежда, что папочка пойдет на это преступление. Ну паршивица!
– Нельзя, конечно, – сурово отрезал я. – Категорически. Я тебя просто испытывал. Ты молодец, что не поддалась… Но, если без шуток, зачем это рандеву?
– У него такие правила, – объяснила мне жена. – Знакомство с родителями и все такое. Я бы сама сходила, ты не думай, просто у нас сегодня, как назло, вечерняя верстка. Без меня они весь макет испортят, я их знаю…
Ленка работала в маленьком, но гордом литературном журнальчике. Тираж его, и без того невысокий, неуклонно сокращался, зато художественное качество текстов, по заверениям жены, росло в той же самой прогрессии. Недалек был тот славный день, когда они напечатают Самую Великую Вещь Века – тиражом в один экземпляр.
– Ладно, – сказал я, – так и быть. Я суну голову в пасть этого Льва. Куда и во сколько мне надо подъехать?
Ответить Ленке помешал мой беспокойный телефон. Капитан Лаптев сегодня нарасхват, определенно. Теперь из коридора доносился печальный битловский "Естедей": звонил прапорщик Юрин, которому я приказал отслеживать мои новости. В том числе прослушку дачи Звягинцева. Они, оказывается, получили первую запись разговора.
– Виноват, товарищ капитан, – покаялся Юрин, – это еще утренний перехват, но пленку из техотдела нам доставили только что. Прикажете составить на них рапорт? Мы…
– К черту рапорт, – перебил я его, – читайте текст!
Прапорщик отбарабанил четыре фразы. Две из них принадлежали Сусанне Евгеньевне, две других – неизвестному лицу. Хотя…
– Читайте еще раз! – потребовал я. – Медленнее.
Прапорщик пошел на второй круг. Теперь он не барабанил, а бубнил. Та-ак, крайне интересно. А в досье, разумеется, сказано, что этот тип сейчас в Норвегии. Хотя границу он, надо думать, пересекал не вплавь, в районе Шпицбергена, а легально, в Шереметьево-2. И служба аэропорта скинула нам данные через пять секунд после того, как он прошел паспортный контроль. Правда, с этой информацией надо еще кому-то разбираться. А у них там в фондах, наверное, восемь перекуров в день – каждый по часу.
– Теперь прокрутите мне саму запись, – скомандовал я.
Слова я уже знал наизусть и следил лишь за интонацией. Она была очевидней слов.
– Что-нибудь еще? – спросил я.
– Еще для вас есть одна новая информация по активам Звягинцева. Аналитики час назад передали. Прикажете прочесть устно или зашифровать и скинуть на ваш рабочий мейл?
– Устно! – Когда не надо, Юрин становился жутким формалистом.
Прапорщик выдал мне информацию. Нечто подобное я ожидал.
– Спасибо, отбой, – сказал я Юрину и сразу же набрал номер; я помнил его наизусть, хотя пользовался редко.
– Подстанция, – без выражения сказали в трубке.
На самом деле это была оперативная линия спецназа ФСБ. Любой сотрудник Управления, от капитана и выше, мог, в случае цейтнота, вызывать поддержку напрямую, минуя все ступени согласования. Надо было назвать свой код и дать вводную.
– Это начальник участка, – сказал я. – Два сорок два.
– Неполадки на линии?
Спецназу нужна была степень риска операции и место. От этого зависели время в пути, численность группы и ее экипировка.
– Поломка в Усково, – отозвался я после трех секунд паузы. Длина паузы означала: задание сопряжено с риском, но легкого стрелкового оружия им хватит.
– Где вас встретить?
– Через двадцать минут, на углу.
Им не требовалось объяснять, на каком. Мой цифровой позывной открывал все необходимые сведения, включая имя, адрес и схему наилучшего проезда ко мне. Окажись я вне дома или даже в не известном для меня месте, они бы все равно запеленговали меня по сотовому, через систему JPS.
Надеюсь, подумал я, что мы успеем. Если я промахнулся, то меня ждет что-то похуже, чем выговор за вхолостую вызванный спецназ. Уж больно нехороший подтекст мне почудился во второй из фраз мадам Сусанны. Очень опасный. Тем более, что после разговора прошло часов пять. Да нам еще пилить до Усково.
Я вернулся на кухню уже одетым и застегнутым на все пуговицы.
– Так, – сказал я Ленке, – давай мне телефон вашего Льва. Я постараюсь к нему заехать, попозже, но ничего не обещаю…
Домочадцы даже не пикнули. Уж в этом моем "ничего не обещаю" они разбирались прекрасно. Так я обычно говорю, когда дела мои обстоят – хуже не придумаешь.
28. ФЕРДИНАНД ИЗЮМОВ
В 15.32 я отменил вегетарианство. Сделал я это не из холодного расчета, а только по велению сердца. Ну ладно, вру: и сердца, и желудка. Но все равно порыв мой был спонтанен, что свойственно лишь пылким молодым богам вроде Нектария Светоносного.
Думаю, запрет на животную пищу продержался бы у меня еще дней двадцать. Кабы не деятели из "Мосэнерго". Мои младшие партнеры по Свету расхвастались мною на Микояновском мясокомбинате, а те, не будь дураки, тотчас же отрядили ко мне волхвов с дарами.
Я ничуть не обольщался: в объятья живого бога хитрых колбасников бросала не обретенная вера, а суровая необходимость. Эпоха самой эффективной рекламы – на ТВ – для нашей страны завершалась. В битве за здоровый образ жизни Госдума уже приравняла пиво к водке и окончательно впала в юродство. Теперь там собирались приравнять закуску к выпивке. Каспийская сельдь и литовские маринованные огурчики стали первыми жертвами борьбы. Колбаса была на подходе. Лук и капуста под подозрением. Швейные фабрики заранее сокращали производство шмоток: депутаты в любую минуту могли вспомнить о русском обычае занюхивать водку рукавом.
Возврат к дотелевизионной эре для рекламщиков стал, таким образом, неизбежен. Требовались новые, незатасканные брэнды. Нектарий был одним из них, а потому гонцы держались со мной почтительно. Их аргументы – в мясном исполнении – смотрелись заманчиво, просьба же была не чрезмерна. Небольшая афишка. Четыре строчки в рифму плюс фото с моим божественным ликом в цвете, размером десять на пятнадцать. Плюс мой автограф. Взамен мы получали открытую колбасно-сосисочную линию сроком на полгода и раз в месяц по десять килограммов элитного окорока в качестве бонуса. Если, кроме лика Нектария, на той картинке запечатлились бы также и персты Нектария с продукцией комбината, бонус возрастал в три раза. Если продукция была надкусана – то в пять раз. Ну а если бог дозволял использовать ту же картинку на билбордах, линию нам продлевали еще на полгода.
Истина рождается в сравнении. Стоило микояновским ходокам выложить на стол все свои образцы, как Марта с Марией принесли не доеденный утром прасад. Два мира соприкоснулись гранями; на фоне упругой мясной роскоши разноцветная ведическая чухня показалась мне прямо-таки оскорбительно несъедобной. Жестом прокуратора я отодвинул в сторонку птичий корм дяди Кришны. После чего повелел Марте откромсать мне ближайшего сервелата, попробовал его на зуб, оценил гамму, прищурился и изрек: "Да будет так!" Наверно, похожие чувства испытывал князь Владимир Красное Солнышко, когда, привечая Иисуса, выкидывал в реку Перуна, Стрибога и прочих деревянных фриков.
В 15.52, то есть буквально через двадцать минут, рекламный стишок созрел. Мне кажется, получилось здорово.
В деревне бог жует не по углам:
Он ест овальчик, развалившись в кресле,
Столь вкусный, что и мертвые "Ням-ням!"
Воскликнули бы, если бы воскресли.
Подумав, я заменил "деревню" на "квартиру". У покойного Иосифа звучало изящней, не спорю, но здесь по смыслу требовались городские интерьеры. Главные жеватели овальчиков все-таки обитают в крупных населенных пунктах. Я даже не уверен, что в сельской глуши сегодня остались хоть какие-нибудь боги. Кроме, конечно, девушки Артемиды – покровительницы браконьеров. Да еще Пана с его дудкой, который, несмотря на преклонный возраст, все носится за туристами, то притворяясь эхом, то отвечая за козла.
Я не чувствовал никакой вины перед Иосифом. Мировая поэзия – огромный склад конфиската с выломанной дверью: заходи и бери, чего твоей душе угодно. Начальство ушло, хозяев нету, все разрешено. Грибоедов тырил слова у Горация, Пушкин – у Грибоедова, Иосиф – у Пушкина, а я кто – рыжий, что ли? Раз поэту-арифмометру можно, то мне, богу, и подавно. К тому же к колбасе он вроде относился хорошо. Лучше, чем к людям.
Наши отношения с Иосифом в его последние годы вообще катились по наклонной. Я реже называл его поэтом милостию божией, он чаще называл меня неблагодарным дерьмом. Все заметили, как сильно он забурел после Нобелевки. Когда же ему перепала халявная должность в Библиотеке Конгресса, он стал попросту непереносим. Все время обзванивал знакомых и своим заунывным голосом напоминал про книги, которые, мол, надо срочно вернуть на абонемент. Меня он два года доставал из-за "Поэтики" Аристотеля и трех номеров "Хастлера", Довлатову не давал покоя из-за тома переписки Чехова с Ефимовым. А больше других пострадал Солж, который, переезжая в штат Вермонт, забыл сдать толстовского "Филиппка". Иосиф не ленился на протяжении трех месяцев каждое утро звонить ему в Кавендиш – причем именно в те дни, когда Солж начал работу над первым в своей жизни оптимистическим романом-притчей "Двести лет одиночества" и жаждал покоя. Что вы думаете? Уже через месяц таких звонков ни от одиночества, ни от оптимизма в рукописи и духу не осталось. Еще через месяц озверевший Солж сменил название книги, затем – жанр, и в итоге у него вместо однотомного романа вышел двухтомный памфлет…
Мне осталось переписать рекламный стишок набело, а затем я трижды ударил в гонг. Это был знак для Марии: колбасникам, которых на время божьего промысла выпроводили в приемную, разрешено снова ко мне зайти.
– Вот, держите, – сказал я им, протягивая листок. – Если текст устроит, то можете забирать. Автограф там внизу, увеличите сами. Мою фотографию вам пришлют завтра по мейлу.
Самый толстый из трех микояновских волхвов – видимо, старший в группе – робко заметил, что текст замечательный и что его смущает только слово "мертвые". Нельзя ли чего-нибудь поживее?
– Я думал об этом, – признался я. – Слово "мертвый", вы правы, тут стилистически холодновато. Соседство с энергичным "ням-ням!" требует большей живости, экспрессии. Но ритмика стиха не дает нам особого выбора: три слога, ударение на первом. Значит, либо "дохлые", либо "жмурики". Что вам сильнее нравится?
Главный толстяк перешептался с двумя другими и сообщил мне, моргая свиными глазками, что изначальная версия, с "мертвыми", пожалуй, к идеалу все-таки ближе. Покойный Иосиф – а это был его вариант! – снова выиграл у меня по очкам.
– Вот и славно, – сказал я. – Значит, все утрясли. Вы можете, кстати, развить тему воскрешения и дальше. К примеру, вывесить на билбордах целую серию. Самого Распятого вешать не рекомендую: эксклюзив на него у РПЦ, а там рекламные расценки просто дикие. Зато классики у нас абсолютно бесхозны, бери хоть Пушкина, хоть Льва Толстого. Представьте себе автора "Войны и мира" с гусиным пером в одной руке и вашей сарделькой – в другой. Песня!..