Аньке я звонить не стал, чтобы не отрывать ее от урока. А просто отправил ей эсэмэску: "2 кильки. Папа". На день-два жена укроется у школьной подружки, Веры Яковлевой, чьим адресом и фамилией по мужу я, на всякий случай, не интересуюсь. У Аньки тоже есть подружка, в Бескудниково. Про нее я вообще знаю только имя – Света. И что она живет с мамой и папой. Мне этого хватает.
Из-за деревьев глухо просигналили. Каховский подогнал трофейный "Форд" как можно ближе, но метров пятьдесят, от опушки до багажника, нам пришлось протащить тело вручную. Не скажу, что это было приятное занятие. Кусок брезента, найденный в "Форде", был куц, грязные ботинки трупа упирались олигарху то в бок, то в живот, но взяться со стороны головы Сергей отказался наотрез. На лице его вновь началась борьба розового цвета с зеленым.
– Вот видите, все утряслось, – подбодрил я Каховского, когда мы захлопнули багажник. – Теперь машину можно смело отогнать на автостоянку. Сутки выстоит без проблем, а нам больше не надо… Вы, кстати, салон осмотрели? Как там в смысле документов?
Документы и приличных размеров комок денег нашлись в бардачке. Паспорт с водительскими правами были выписаны на имя Константина Иванова. Лицо с фотографий я мог встречать в жизни раз сто, а мог ни разу: оно имело столько же особых примет, сколько и фамилия, – могу поспорить на что угодно, ненастоящая.
Каховский спорить со мной не пожелал. Лишь хмуро заметил, что сам он свои статьи в "Бизнес-новостях" тоже подписывает Ивановым. Я чуть было не брякнул в ответ, что, живи мы в мексиканском сериале, оба Иванова в конце могли бы оказаться родными братьями. Но, подумав, промолчал.
Кроме документов и денег, в бардачке обнаружился еще старенький собачий ошейник. От этой мирной находки мне стало не по себе. Вроде ничего особенного: мало ли у кого и мало ли зачем может лежать ошейник! Любимая Жучка, допустим, сдохла, а память осталась. Или еще что-нибудь. Вовсе не обязательно мертвому водителю "Форда" иметь хоть какое-то отношение к Фокину-Собаководу. Да и среди подозрительных фигурантов, найденных в Info, его, по-моему, не было… Но лучше зря не рисковать.
– Вот что, Сергей, – сказал я. – Вечером нам все равно ехать в Жуковку, а пока в городскую квариру лучше вам не возвращаться. Как и мне. Мы очень мало знаем о Фокине и его подручных псах. Что-то слишком долго нам везет. А везение не бывает вечным.
– Да уж, пожалуй, – согласился Каховский. По выражению его лица я смекнул, что думает он о чем-то своем. – Кстати, Макс, а вам не приходит в голову, почему я так быстро поверил этой сумасшедшей истории – про пленного президента и его детей?.. про кетамин, про заговор музыканта с собаководом и тэ дэ?..
Это был хороший вопрос. Олигарх и впрямь не стучал пальцем по лбу, не таращил глаза, а въехал в тему с полуслова. Но его ускоренную реакцию я тогда списал на стресс после выстрела.
– Вообще-то понятия не имею, – признался я. – Сам удивлен. Меня, например, смог убедить только генсек ООН. Я уж боялся, что и вас к нему придется везти для подтверждения моих слов. Василий Павлович в нашей команде – что-то вроде главного ответственного за базар. Ему верят по должности… А ведь правда, почему вы так легко мне поверили? Я был так красноречив и убедителен?
Каховский помотал головой.
– Вовсе нет, – печально усмехнулся он. – Не обольщайтесь, Макс, вы не Цицерон. Дело в другом. То, что вы мне наплели, настолько нелепо, и безумно, и невероятно… что, наверное, это похоже на правду. Вы знаете, я сам ломаю голову, что же у нас за фигня творится. Анализирую, прикидываю и так, и эдак. И получается, что из всех возможных объяснений ваше бредовое – самое логичное.
50. КАХОВСКИЙ
Как это я выразился? Бредовое – самое логичное? Именно. Попал в точку. Пока шла вся эта заваруха с "Пластиксом" и с моим идиотским судебным процессом, меня не покидало чувство нереальности происходящего. Какого-то дикого цветного сна. Очень яркого глюка. Тяжелого обморочного кошмара, из-под которого я выкарабкиваюсь, но никак не могу выкарабкаться.
Даже когда на меня в первый раз надели наручники и телевизор стал плеваться ядовитой ненавистью, даже когда инфляция пустилась галопом, а люди, властью поставленные приумножать, кинулись не делить, но прямо-таки дробить на атомы, – я каждую секунду готовил себя к тому, что вот-вот сон кончится. И будет, как в фильме "Игра". Распахнется дверь моей камеры в Бутырке, вбегут улыбчивые парни с телекамерами и блицами, появятся букеты цветов, Кристина Орбакайте с Глашей Колчак, шампанское, и очень знакомая глянцевая телефизиономия под звуки туша объявит мне: "Сергей Михайлович, с вами программа "Веселая обдурилка"! Вас обманули, все было понарошку!" И прежде чем я, с громадным облегчением и страшной злостью одновременно, дотянусь кулаком до ускользающего глянца, в дверях покажутся президент Волин, Генпрокурор, толстый гособвинитель, Звяга с Суской, Береза, Петя Кайль, Айдашов и прочие, знакомые и незнакомые. И Волин скажет: "Ну не сердитесь, Сергей, пожалуйста! Мы увидели, что вы совсем закисли на работе, и решили устроить вам встряску. Но и вы тоже хороши – купились на такую дребедень! Ну как вы могли поверить, что все это взаправду? Вот, гляньте на биржевые сводки – все о’кей. Акции "Пластикса" идут в гору. Вы заработали еще два миллиарда. Надевайте смокинг, мой самолет уже под парами, мы летим на саммит в Швейцарию…"
Я так долго тешил себя бессмысленной надеждой, что успел представить всю эту воображаемую сцену до мельчайших деталей. Лязг открываемых замков. Улыбки вошедших. Вспышки блицев. Облако парфюма вокруг Кристины и Глаши. И себя самого, в тюремной робе, с одурелой, еще нездешней, рожей человека, только-только очнувшегося от кошмара… Эх я, дубина самовлюбленная! По привычке вообразил себя центром Галактики, вокруг которого заверчено все на свете, а оказался лишь эпизодом в чужом сне, тенью в чужом глюке, статистом в чужом затянувшемся кошмаре.
Зато теперь у меня есть возможность этот кошмар прекратить.
– Макс, послушайте меня, – сказал я, едва мы пристроили "Форд" на автостоянку по документам покойного Иванова и за его же деньги. – Соседская дача большая, вам двоим никак не справиться. Я провезу вас за ворота, но вы должны разрешить мне пойти с вами третьим. Уж поверьте, я не буду балластом. В университете я занимался в секции бокса, мне чуть разряд не дали, а позже у меня в центральном офисе был свой тренажерный зал. Не буду врать, что сейчас я в тогдашней форме, но все-таки… А еще я, как выяснилось, метко стреляю. Разве такой человек вам помешает?
Лаптев слушал меня с вежливым интересом и даже вознамерился что-то ответить, но сперва ему пришлось отвечать на телефонный звонок: его мобильник заиграл мелодию из "Битлз".
– Да, – сказал он. – Да, Лаптев… А, здравствуйте, Лев Абрамович! Что слу… Ага, теперь еще раз то же самое, но помедленней… Та-ак… Та-ак… Ага… Ну прежде всего, не дергаться. Это еще не конец света… Они, в театре, тоже живые люди, с ними можно разговаривать… Да, мы что-нибудь придумаем, в конце концов у нас есть Василий Павлович в запасе – наше орудие главного калибра… Нет, Лев Абрамович, конечно, про нее я тоже не забыл… Не волнуйтесь… Да, я верю, что эта ваша Таисия – не просто ужас, а ужас-ужас-ужас… Да… Аккуратно, но сильно, как завещал Железный Феликс… Да, готовьтесь к эфиру в прежнем режиме. Будем созваниваться… Нет, но если вам от этого спокойнее, можете укрепить обе двери в студию… Цепи, к примеру, на дверные ручки намотайте… Всего доброго!
Поговорив, Лаптев сунул телефон обратно в карман.
– Не понос, так золотуха, – сердито пробормотал он. – Эти тонкие ранимые творческие интеллигенты меня когда-нибудь в гроб вгонят. Уж мы их душили-душили, но, видно, недодушили.
– Что-то случилось? – встревожился я.
За время моего знакомства с Лаптевым его лицо впервые выглядело таким мрачным. Даже когда мы тащили свежий труп к багажнику, Максим был профессионально спокоен. Чего, кстати, не скажешь обо мне: бывшего олигарха Каховского в тот момент беспрерывно тошнило.
– Заморочки в Большом, – с тяжким вздохом ответил Лаптев. – Столкнулись два крупных таланта, актерский и режиссерский. В результате спектакль сегодня может накрыться, а с ним – и весь наш хитроумный план. Надо срочно ехать в театр и что-то изобретать на месте. Повезло хоть, что Ирка Ручьева, жена приятеля, там завлитом, она меня сориентирует… А тут еще эту Таисию Тавро надо как-то ухитриться нейтрализовать…
– Тавро, вы говорите? – Я сейчас же вспомнил обложку книги про олигарха Рылеева, которую мне прислали в тюрьму. – Толстая такая? В таких маленьких очечках? У нее еще брат – прокурор?
– Она самая. – Максим досадливо взглянул на часы. – Вы хорошо разбираетесь в литературе… Черт, ну до чего же все невпопад! Ладно, будем выкручиваться: сперва в театр, потом – домой к Тавро, план придумаем по пути. Если действовать в темпе, то успеем, хотя и с трудом… Ох, этих бы капризуль-балерин да к токарному станку, а еще лучше – к прокатному стану…
– Погодите, Макс, – остановил я его. – По-моему, нам нужно разделиться. Театр вы возьмите на себя, а мне оставьте Тавро. Вы не бойтесь, я справлюсь. Тем более, у меня к ней накопились серье-е-зные претензии. Читательские. У вас есть граната?
– Граната? – переспросил Лаптев. В его глазах мелькнула легкая растерянность. – Что-то круто вы взялись. Может, нам лучше… э-э… притормозить пока с трупами? Нейтрализовать – значит вывести из игры, часов на несколько. Чтобы она только в телестудию не попала. Мне тоже, Сергей, ее детективы не больно нравятся, но разносить из-за них человека на клочки… Поверьте, это вкусовщина. Это даже в ФСБ сейчас немодно. Есть же, в конце концов, литературная критика. Или там через ЖЭК ей какую гадость сделать – горячую воду, допустим, отключить. А гранаты стоит поберечь до вечера. Мало ли что…
– Макс, вы меня не так поняли! – Я улыбнулся, вообразив, как лежу в партизанской засаде и жду, когда по дороге пропылит бронированная Таисия Тавро с черными крестами по бокам. – Ей-богу, не стану я ее взрывать. Честно, чтоб мне провалиться! И гранату вам верну. Она мне просто нужна для наглядности.
Лаптев еще немного посомневался, но все-таки выдал мне одну гранату-"лимонку". И трижды объяснил, за что именно я ни в коем случае не должен случайно дернуть. Вместе с гранатой я получил домашний адрес писательницы и сведения о ее распорядке дня. Тут нам пофартило: мадам ТТ сама рассказала Льву Школьнику, что, мол, ближе к вечеру ждет сантехника – чинить какой-то там кран в ванной. И еще злилась, что если он явится прямо перед эфиром, то придется передоговариваться на другой день. Ведь не может же она так просто взять и оставить в квартире постороннего человека? Мало ли каким он окажется? Вдруг тайным маньяком? Вариант, при котором гость может оказаться тайным олигархом, Таисия Тавро вряд ли просчитала. Авось она не будет приглядываться к дяде в кепке.
Максим наметил, где мы вечером встретимся, и протянул мне пару купюр на текущие расходы. Я взял, а куда деваться? Наличных у меня и на сигареты не хватит. Картинка из жизни экс-миллиардера, конечно, еще та. Увидели бы меня сейчас глава Всемирного банка и директор-распорядитель МВФ – разрыдались бы оба в один голос.
– Кстати, – сказал Лаптев напоследок, – от вашего участия в операции я, разумеется, не откажусь. Спасибо, Сергей. Первым предлагать такое мне было совестно, но раз уж вы сами напросились, я не виноват. Ежику ясно, что трое против пяти – это лучше, чем двое против пяти. Да и вам, по-соседски, в их калитку стукнуть – подозрений меньше. Типа здрасьте, у вас соли не найдется? И тут врываемся мы!
51. МАКС ЛАПТЕВ
Ремонт хуже урагана, а реконструкция страшнее ремонта. Тебе чудится, что вокруг – все знакомое и привычное, и ты прыгаешь блохой туда-сюда. Однако ничего не находишь на прежнем месте. Словно ты в сказке Андерсена, где буря перевесила вывески.
Я оставил свою "девятку" на автостоянке под Театральной площадью и прошел до здания Большого поверху. Снаружи главный театр Всея Руси выглядел точно таким же, как раньше, в старые добрые времена. Но стоило мне проникнуть внутрь со служебного 15-го подъезда (раскрытое удостоверение ФСБ и кирпичная морда – ну-ка, вахтер, останови!), как я мигом заблудился среди свежеотстроенных интерьеров. В поисках литературной части я рысью обежал почти весь главный комплекс, от зеркального фойе до нежно-кремовых буфетов, от полутемного подземного гардероба с бестолковыми старушками до крохотного фанерного муляжа портика Бове – сам портик, если верить табличке, только мешал великой перестройке; за это его разобрали и преподнесли исторической родине мсье Бове в очередную годовщину взятия Бастилии.
Литчасть, в итоге, обнаружилась на месте прежних директорских апартаментов, а завлит Ирка Ручьева, которую я тоже не видел после реконструкции, помолодела еще лет на десять. Она сидела среди рулонов афиш, телефонов, папок и пепельниц и курила с отрешенным лицом испанского витязя на распутье: свернешь направо – твой Росинант дуба даст, налево – верный Санчо перекинется, прямо пойдешь – тебе самому по медному тазику настучат.
– Сумасшедший дом, Макс! – сказала она вместо приветствия. – Театр имени Кащенко. Форменный бедлам. Нашу цацу упрашивают, а она ножками сучит и всех посылает далеко.
– И что, нет никаких шансов на успех? – полюбопытствовал я.
– Некоторые думают, что еще есть. – Ирка пожала плечами. – Директор битый час у нее в ногах валялся: результат нулевой. Теперь главный дирижер пошел валяться. Ну идем, я тебя отведу к ее гримерке, сам увидишь. Только газетку какую-нибудь с собой захвати – подстелить. Да ладно, брось, я же все понимаю: тебя прислали уговаривать нашу приму от имени ФСБ, так?
– Нечто в этом роде, – ответил я, радуясь про себя, что могу ей ничего не объяснять. Умная Ирка сама придумывает версии и сама потом в них верит. – Далеко нам идти?
– Не-а. – Ручьева загасила бычок. – От бывшего портика левый коридор, параллельно Копьевскому переулку. И два лестничных пролета вниз. Да ты сам догадаешься, по звукам, когда будем подходить. Там такой плач стоит – Ярославне не снилось.
От гримерки с надписью "С. Васильчикова" и впрямь слышался густой ор. У входа толпились человек двадцать мужчин и женщин – кто в балетных пачках, кто в трико, кто во фраках, кто в боярских кафтанах на голое тело – и жадно-боязливо внимали громким крикам за дверью. В ту секунду, когда мы приблизились, дверь распахнулась и из нее вылетел красный распаренный джентльмен в темном элегантном костюме и галстуке-бабочке. На широком мясистом носу еле удерживались запотевшие очки.
– Ирина Анатольевна! – вскричал распаренный, увидев Ирку. – Я этого больше не вынесу! Скорее! Дайте мне яду!
Ручьева выхватила откуда-то из воздуха открытую бутылку коньяка и сунула ему в руки. Джентльмен трижды булькнул из горла, чуть отдышался, утерся рукавом. После чего, воровато оглянувшись на дверь, шепотом произнес короткое матерное слово из пяти букв. И побыстрее слинял с поля боя.
Возникла пауза. Затем в сторону гримерки Васильчиковой с энтузиазмом приговоренного к смерти двинулся маленький худой боярин. "Ты про льготы, про льготы ей скажи… – суетливо напутствовали его из толпы. – Про подъемные к празднику и гастрольные выплаты… Еще про надбавки за стаж не забудь, про премьерный коэффициент… Давай-давай, иди, не трусь!"
Худой боярин перекрестился и исчез за дверью. Через секунду ор возобновился. Солировала, как и раньше, балетная прима. Голос ее собеседника практически не был слышен.
– Теперь председатель профкома отдувается, – сообщила мне Ирка. – Без толку, конечно, он для нее не фигура. Плевать она хотела на наш коэффициент, у нее свой домик в Париже… Ну чего, пойдешь следующим или уже передумал?
Увиденное меня не вдохновило. Зазря валяться в ногах балерины от имени ФСБ мне хотелось меньше всего. Но и силовые методы в духе нашего Сердюка тут были бессильны.
– Слушай, Ир, – спросил я, отведя Ручьеву подальше от гримерки, – а вы что, не можете сегодня просто заменить спектакль? Ну не "Марфа-посадница", а какой-то другой, без нее?
– В том-то и беда, что нет! – печально сказала Ирка. – Либо "Марфа", либо пустой вечер. У нас на плановой замене стояла "Матрица", премьерный оперный показ. И представляешь, буквально позавчера Андрюшка Ллойд Уэббер тоже штуку отмочил: прислал из Лондона факс, где наотрез отказывается давать "добро". Не желаю, дескать, хоть убей, чтобы партию Нео пел мистер Басков. Он, мол, прыгает плохо. Всю кассу нам зарезал!.. Короче, если Света, гадина наша, сейчас не передумает, мы в полном пролете.
– Подожди-ка, – спохватился я, – но поссорились-то у вас двое! А почему никто не уломает вашего режиссера, Кунадзе? Тут ведь, как я понимаю, можно зайти с другого бока: не Магомет к горе, так гора к нему. И то, и другое вас устроит. Как только он перед ней извинится, спорам конец…
Ручьева покрутила пальцем возле виска:
– Артем? Извинится? К нему с этим никто даже близко не подходил. Он же гордый горец, пойми! У него железобетонные принципы. По сравнению с ними все капризы Васильчиковой – детский лепет на лужайке. Раз он уперся на своем, то все, его не сдвинешь. Никогда не пойдет на попятный, хоть тресни, даже когда не прав. Но сейчас-то он прав на все сто: наша цаца перебирает с весом… Нет, Максик, тут глухо. Артем – кремень. А уж тебе к нему вообще бесполезняк соваться. Он ваших терпеть не может. Его, чтоб ты знал, еще при коммунистах КГБ вовсю доставало. Он там по молодости какое-то письмо подписывал, а когда на него насели, никого не сдал! И на два года вместо Москвы загремел в Великий Устюг, очередным в кукольный театр…
Ручьева еще не досказала, а я уже знал, что делать.
– Ты гениальная женщина! Спасибо! – Я чмокнул в щеку оторопевшую Ирку. – Где его комната? Проведи меня к нему, я хочу видеть этого человека! И еще попутно вопрос, уже тебе: как бы мне срочно раздобыть корзину цветов и трехцветную ленточку?..
Когда я постучался и заглянул в кабинет режиссера "Марфы-посадницы", Артем Иванович Кунадзе мрачно читал "Свободную газету". Подняв голову, он первым делом увидел российский триколор, потом большую корзину с розами на своем столе, а затем уж – радостного придурка меня.
– Максим Лаптев, – улыбаясь во весь рот, представился я и протянул руку. – Федеральная служба Безопасности.
– Что вам угодно? – холодно спросил маэстро. Мою протянутую руку он как бы вовсе не заметил. – Если вы явились сюда затем, чтобы уговаривать меня взять свои слова обратно…
– Нет-нет, что вы! – замахал я руками. – Наоборот! Вы все сделали абсолютно правильно, браво! От имени и по поручению руководства ФСБ хочу поблагодарить вас за ваш своевременный граждански-патриотический поступок. Сейчас на самом высоком уровне нашего ведомства решается вопрос о ценном подарке для вас, а пока примите устную благодарность и цветы.