Каролина поехала обратно, срезав путь через улицу вдоль Корбин-парка в кайме симпатичных домиков, которые вскоре сменились многоквартирными высотками и обветшалыми жилищами с сараями на задних дворах и машинами на лужайках, и прибыла в свой район кирпичных домов и перестроенных бунгало.
Она удивилась, что дом ее погружен во мрак, но потом вспомнила: сама же выключила весь свет, прячась от парня в красном "ниссане", впервые запасшегося пивком.
Войти в темный дом было свыше сил. Похоже, сегодня не уснуть, как ни старайся, – нынче в доме хозяйничает мамина бессонница. Каролина выехала на Монро-стрит, полвека назад застроенную трехэтажными домами из песчаника, меж которыми вклинились новые закусочные, хозяйственные и ночные магазины. На улицах каждый третий автомобиль казался красным.
Каролина припарковалась перед Управлением общественной безопасности. Неподалеку остановилась патрульная машина, из которой вылез сержант Дейл Хендерсон. Он был наставником Каролины, когда Дюпри перевелся в другой отдел. Вместе пошли к конторе.
– Что это вы так поздно? – спросил Хендерсон.
– Ребята любят, чтобы я пришла пораньше и сварила кофе, – усмехнулась Каролина. – А вы-то чего припозднились? Кажется, угодили в передрягу?
– Откуда вы знаете?
– Рация сообщила.
Хендерсон кивнул и открыл дверь, пропуская Каролину:
– Можно кое о чем спросить?
– Легко.
– Вы ведь по-прежнему близки с Дюпри?
– Ну, в общем, да, – промямлила Каролина, раздумывая, почему выбрано слово "близки" и что означает "по-прежнему". – А что?
– Во-первых, по окончании смены он не доложился и исчез на два часа. А потом явился разнимать уличную драку, и в награду его пырнули ножом.
Каролине будто стиснули загривок.
– Как он?
– Все нормально. Наложат пару швов. Когда я спросил, куда он исчез, Алан взбеленился, но потом сказал, что уснул в машине перед своим бывшим домом.
Они стояли в просторном вестибюле Управления общественной безопасности. За конторкой дежурного виднелась дверь в розыскной отдел.
Каролина почуяла неладное:
– Зачем вы мне об этом говорите?
Хендерсон разглядывал свои ботинки:
– Наверное, меня это не касается, но я сам прошел через развод и знаю, что… – он подыскивал слова, – пассия не всегда понимает, чего стоит мужчине уйти из семьи.
Пассия? Каролина сжала кулаки:
– Не знаю, что вы там себе надумали, Дейл, но…
Хендерсон ее перебил:
– Когда человек один, вот как вы, он вольная, так сказать, птица… Но выбор таких, как Алан, всегда рикошетит в других людей.
Каролина развернулась и пошла прочь.
Хендерсон ее нагнал:
– Я понимаю, это не мое дело…
– Нет никакого дела , Дейл, – через плечо бросила Каролина.
– Я не осуждаю…
Она остановилась и резко повернулась к Хендерсону:
– Именно что осуждаете. И вы просто белены объелись.
Каролина зашагала к двери в отдел, Хендерсон остался на месте. Набрав код, она очутилась в длинном, ярко освещенном коридоре особого отдела. Злость ее понемногу сменилась тревогой за Дюпри. И чего она взъелась на Хендерсона? Копы – величайшие на свете сплетники. Ничего удивительного, если день-деньской копаешься в чужом грязном белье.
Чиркнув карточкой в замке, Каролина вошла в свой старый кабинет, разительно отличавшийся от ее нового места службы, где на стенах висели фотографии убитых женщин, карты районов, в которых обнаружили трупы, и, конечно, вездесущая схема Спайви.
А здесь кругом развешены снимки домов, где проводились облавы, и наиболее часто встречающихся расфасовок кокаина и метамфетамина, графики по экстази и прочим изобретениям умельцев. Прямо какая-то школьная лаборатория. Каролина открыла свой бывший стол и достала толстую папку с материалами по всем делам Паленого и газетными вырезками про его смерть. Самая большая статья под заголовком "Родные все еще ждут утонувшего наркодельца" вышла через месяц после его гибели. Ее сопровождала фотография моложавой негритянки, матери Паленого, которая показывала снимок сына-шестиклассника: в футбольной экипировке тот гордо позировал со шлемом на сгибе руки.
Подхватив толстенную папку, Каролина вышла в коридор и, убедившись, что дверь защелкнулась, направилась в свой новый кабинет. Вспомнились намеки Хендерсона, что она – причина семейных неурядиц Дюпри. Вновь вспыхнула злость, но вместе с ней и чувство вины.
Каролина вошла в кабинет и возле своего стола увидела Дюпри, который словно материализовался из ее мыслей. Он стоял к ней спиной, в руках держал ее джемпер. Когда дверь захлопнулась, Дюпри вздрогнул, выронил джемпер и обернулся.
В комнате было сумеречно, горели только две настольные лампы. Патрульная форма Дюпри напомнила о былых совместных сменах, и Каролина чуть ли не впервые подумала о том, как давно они друг с другом связаны и сколько сил у них это отняло.
– Вы меня напугали, – сказал Дюпри.
– Извините.
– Ничего. – Дюпри огляделся и, видимо, сообразил, что его присутствие в кабинете выглядит странно. Он помахал электронным ключом: – Эта штука неожиданно сработала. Недосмотр, надо исправить.
– Что вы здесь делаете? – спросила Каролина.
– Вообще-то я шел писать рапорт, как я насладился концертом, уснул в своей машине и был ранен пьяной парочкой. А вы зачем здесь?
В прежнее время, когда она часто видела Дюпри в этой форме, Каролина тотчас сообщила бы ему о красной машине перед домом. Но теперь все изменилось. Хендерсон не выходил из головы. Пассия.
– Кое-что надо по работе.
Дюпри уловил ее холодность и почувствовал себя патрульным сержантом, который после смены что-то вынюхивает в серьезной группе.
Каролина прошла к большому столу в центре комнаты, и теперь их разделяли два стола – совещательный и письменный.
– Куда вас ранили? – спросила она таким тоном, словно интересовалась планами Дюпри на уик-энд.
– В плечо.
– Угу. – Каролина положила папку на стол и начала пролистывать дела, избегая взгляда Дюпри. – Швы наложили?
– Еще только собираюсь. – От ее дежурного, снисходительного тона Дюпри растерялся. – Что случилось?
– Ничего.
– Нельзя говорить? Теперь это не для моих ушей?
– Вовсе нет. Просто нужно кое-что посмотреть. Вы же знаете, так бывает – какая-то мелочь сидит в тебе занозой.
– Да, про занозы я знаю.
Ее отстраненность наждаком корябала душу. Женщина, о которой он думал беспрестанно, вдруг стала холодной и чужой.
– Ладно, пойду писать рапорт, – сказал Дюпри. – Не стоит оттягивать свое увольнение.
Каролина невесело улыбнулась. Дюпри вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь.
В коридоре он попытался осознать, что сейчас произошло. Можно понять, если вдруг он стал ей неприятен, – последнее время он сам себе был противен. Но этот ее снисходительный тон невыносим. Вспомнилось, как давеча он проснулся в машине и увидел зашторенное окно. Вдруг безумно захотелось все выложить Каролине – сказать о своих чувствах, о ее неблагодарности, обо всем. Все, что он делал, было для нее и во благо ей. Пусть она плюет на него, но на то, что сделано ради нее, наплевать нельзя.
Дюпри рубанул карточкой по замку, откликнувшемуся зеленым огоньком, и толкнул дверь. Каролина смотрела в пол, словно Дюпри не покинул кабинет через дверь, а растаял на ковре. Потом взглянула на него, и он подавился словами, уже готовыми сорваться с губ, – я так давно тебя люблю. Еще не произнесенные, они уже казались стертыми, пустыми и никчемными. Она знала, что он ее любит. И дело не в любви. Любить просто. Те двое пьяниц тоже любят друг друга. Он отдал ей то, чего не получала даже его жена, – шесть лет верности и жертвенности. И сейчас казалось, будто все, что было в его жизни, в долю секунды промелькнувшей перед глазами: работа, супружество, любая неприятность, – все связано с ней, она всему виной. Даже в том, что заныло раненое плечо. Он искал слова мощнее и емче, нежели "я тебя люблю", такие слова, которые поведают обо всем, что он ради нее сделал.
– Когда шесть лет назад я подъехал к тому дому, – тихо и ровно проговорил Дюпри, – вы стояли над застреленным человеком. А нож…
Он закрыл глаза и велел себе остановиться, понимая, что сейчас изничтожит ее. Но какая-то часть его знала, что в этом и цель – пусть ей тоже будет больно, пусть он снова станет нужным ей.
– Что? – Каролина сглотнула тошноту, догадываясь, что сейчас услышит. – Нож – что?
– Он лежал на полу в кухне, возле женщины. Мужик был безоружный. Я подбросил нож к трупу.
39
Ленни Райан вспомнил собаку, что была у него, когда мальчишкой он жил в Вальехо. Помесь лабрадора черт-те с кем. Папаше впарили его как сторожевого, но пес только и делал, что ночами выл под дверью. Старик швырял в него ботинком и орал, чтобы пес заткнулся на хрен. Каждое утро отец выводил его во двор и вожжой привязывал к крыльцу. Едва папаша выпускал ошейник, пес задавал стрекача, но вожжа отпускала его ярдов на двадцать, а потом, щелкнув, точно кнут, отдергивала обратно.
Пес вскакивал с земли, отливал и кидался в другую сторону, после чего все повторялось. Папаша ржал и вопил, осатаневший пес метался, и всякий раз – хлопі Так начиналось каждое утро. Отец считал это прекрасной потехой, а вот Ленни печалился, что глупый пес, похоже, не помнит своего прежнего опыта. Изо дня в день он срывался с места и, достигнув полоски жухлой травы, до которой отпускала вожжа, лишь наддавал, словно все уроки жизни были не в счет и теперь-то он непременно вырвется на свободу.
И чего вдруг вспомнился этот пес? На стоянке автомобильной рухляди Ленин распластался под фургоном. Пришлось спрятаться слишком близко к дому полицейской дамочки. Вот-вот копы заполонят улицы, и тогда его отправят обратно в Ломпок или такую же дыру, где до скончания дней он будет выходить на прогулку со шпаной и наркоманами, тупыми, жестокими и больными, где все разговоры о том, как они откинутся и провернут дельце, или найдут работу, или поквитаются с каким-то говнюком. Мол, пусть только выпустят, и теперь-то они рванут без оглядки.
Под днищем фургона Ленин приподнялся на локтях и оглядел темную улицу. Ничего. Полицейская дамочка его не увидела, что ли? Не может быть. Она вышла из дома и уставилась прямо на него. Должна была разглядеть. Может, копы закрывают район по периметру? Ленни вновь прижался к земле.
Кстати, до тюряги может и не дойти. Что у них в этом штате? Газ, электрический стул? Кажется, здесь можно выбирать. Наверное, в ассортименте есть виселица. Интересно, что чувствуешь? Хлоп.
У Шелли была собака. Она вечно брехала, вот потому-то Ленни и проигнорировал ее истеричное тявканье в то утро, когда ввалились копы, обыскали дом и нашли заначку Шелли – дозы мета хватило для обвинения в хранении с целью сбыта. Поскольку дом принадлежал Ленни, его и повязали, но он рассудил, что отмотать годок легче ему, чем Шелли.
Кто ж знал, что прокурорша, старая сука в сером платье, дрыгавшая ногой, уговорит присяжных на пятерик. Видите ли, это уже его третья ходка. Как будто он злодей, который отрезает головы невинным младенцам. Сидел-то он за кражу магнитолы, а потом за тяжкие телесные.
Ленин сплюнул. Уж сейчас-то задрыга прокурорша отыгралась бы по полной.
Он выкатился из-под фургона и подполз к краю стоянки. На улице никаких мигалок. Редкие машины проезжали свободно. Значит, дороги не перекрыты. Напрашивался только один несуразный вывод: дамочка не вызвала подкрепление.
С самого начала все ее поступки были несуразны. Когда он сбросил Паленого с моста, он ждал, что бабец шмальнет в него, но та бросилась спасать сутенера. И ведь чуть не преуспела, хоть шансы были один на тысячу. Ленин все видел и поймал себя на том, что болеет за нее.
Потом он наблюдал, как она изображает уличную девку. И вот тогда что-то щелкнуло. Он все смотрел и смотрел на нее. Сперва-то он не заметил, что волосы у нее, как у Шелли. Такого же цвета и той же длины. Пока она шлендала по Спрейг, он залез в ее машину, пошарил в бардачке и нашел конверт с ее адресом. Еле управился до ее возвращения. Показал ей девку в холодильнике: вдруг стало важно, чтобы кто-нибудь знал о его делах. Наверное, потому он и оставил ей коробку с барахлом Шелли. И потому же иногда проезжал мимо ее дома. Вот как сегодня.
Нынче он даже не собирался в Спокан. С утра хозяйничал у Анжелы – ставил новую изгородь из колючей проволоки и починял навес водокачки, зимой продавленный снегом. Иногда он так увлекался работой, что чувствовал себя обыкновенным фермером, и тогда его прежняя жизнь казалась чужой. В той жизни они с Шелли вечно хотели чего-то большего – секса улетнее, кайфа круче, дней слаще. А вот Анжелу жизнь, видать, крепко приложила, потому что она понимала: желать лучшего – зряшная трата времени. Лучшее недосягаемо, как воля для собаки на привязи. Может, жизнь и соткана из таких вот крохотных сносных мгновений – поработать в солнечный денек, сожрать сэндвич, глянуть телик.
В полдень Ленин зашел в дом, взял сэндвич и включил телевизор. Как раз начались новости. Сутенер наконец-то всплыл. В рабочей одежде Ленин долго стоял перед телевизором, уронив руку с сэндвичем. Потом оставил записку Анжеле и на ее машине поехал в Спокан. Припарковавшись перед мэрией, Ленин в зеркале оглядел бритую голову и бороду, выдохнул и вошел в здание. Боялся, что кто-нибудь его узнает, но, как оказалось, тревоги были напрасны. Чиновники в окошках отвечали на вопросы, уткнувшись в бумаги. Удостоверение личности спросил лишь один, но и он не удосужился сравнить фотографию с оригиналом. Гораздо труднее было обежать уйму отделов и собрать кучу бумажек – всякие там разрешения на строительство и формуляры зонирования. Тут, наверное, не помогло бы и высшее образование, если б оно имелось.
Акты надо было забрать в суде, расположенном напротив полицейского участка и каталажки. Ленин кивнул копу на входе и прошел через рамку металлоискателя. Часом позже получил на руки акты, кальки планов и кипу всяких справок. Ленни даже запросил судебные документы на гражданский иск и сунул двадцатку клерку, чтоб переслал по почте. Но все это ничего не дало. А чего он ждал? Упоминания Шелли? Ленни пропустил несколько рюмок и, поехав куда глаза глядят, очутился перед домом полицейской дамочки. Вот там-то его и переклинило.
Ленни посмотрел на часы. Прошло сорок минут – и ничего. Значит, копы не приедут. Он вспомнил, как заманил дамочку в проулок, но та вызвала поддержку, только когда увидела труп. Баба явно чокнутая.
Ленни побрел к своей машине. Покинув главную улицу, он колесил по жилым кварталам, сворачивая от всякой встречной машины. Раздумывая о том, в какую тяготу все это превратилось, он отмотал пару миль на север и восток, потом остановился, с минуту барабанил пальцами по рулю, а затем вновь поехал к дому полицейской дамочки.
Переулками он добрался в ее район и, срезав через Мейпл, выехал к подножию Северного холма. Потом свернул на восток, покружил по жилым кварталам, пересек Монро-стрит и оказался перед Корбин-парком. Изображая беспечность, проехал мимо ее дома. Зря актерствовал. Ее машины не было. Дом стоял темный. Вдруг навалилась усталость, как после долгих усилий вырваться на волю.
Когда пес достал своим воем, они решили на ночь оставлять его во дворе. Но однажды взбешенный сосед оборвал привязь, пес дунул на свободу и через три квартала угодил под первую же машину "Ладно, – сказал папаша, – отмучился". Никто из их питомцев не умирал естественной смертью. Все так или иначе отмучивались. Это располагало к животным, но отнюдь не к жизни.
Сделав круг по кварталу, Ленин встал перед ее домом на том же месте, где в первый раз. Пришла мысль выключить вхолостую урчавший мотор, откинуться на сиденье и закрыть глаза. Если уснуть, все закончится. Дамочка вернется домой, увидит его и арестует. Может, и хорошо. По правде, ночи в камере его вовсе не парили. В крытке хотя бы тихо и нет такой тоски, как на воле. В тюрьме многие не выносят мертвящее ночное одиночество, а ему всегда было тяжелее пережить нескончаемый день, в котором долгие часы в общем зале, в котором очередь печально шаркает к платному телефону, в котором неподъемная тяжесть угроз в прогулочном дворе.
Однако на такие дни он больше не согласен, и виселица тоже не шибко привлекает. Посему идея сдаться дамочке растаяла, Ленин врубил передачу и покатил к Анжеле. Но он знал, что вновь сюда приедет, встанет перед этой бабой и сделает так, чтобы произошло хоть что-то , даже если для этого кому-то из них придется убить другого.
В мечтах все было совсем как в детской грезе о войне – героично и безболезненно. Но его видение отличалось конкретикой: он соскальзывал
в воду, полицейская дамочка успевала дотянуться и схватить его за руку, их обоих утаскивало за край плотины, и они, отмучившись, вместе уплывали в вечный сон.
40
Первой мыслью было утром пойти в отдел собственной безопасности, во всем признаться и тешить себя надеждой, что уволят ее по-тихому. Даже стало легче. Забыть о Ленин Райане. О Спайви, Макдэниэле и Кёртисе Блантоне. Но есть человек, о котором не забудешь. Каролина рухнула в кресло.
– Алан, – только и сказала она.
– Простите. – Дюпри замер перед ней. – Зря я рассказал.
Если она сознается, ему конец. Без вопросов. Когда дело закроют, ее могут понизить в должности – отправят читать лекции о вреде наркомании, преподавать или заниматься социальными программами. Был нож или не было ножа, дебошир пересек смертельную зону в двадцать четыре фута, а значит, жизни полицейского грозила опасность. В подобном случае нет однозначной установки о применении оружия. Откроешь огонь – будешь писать кучу объяснительных, но тебя оправдают. А вот Дюпри, желая ей помочь, сфальсифицировал улику. За это его посадят.
Дюпри перегнулся через стол и попытался заглянуть ей в глаза:
– Пожалуйста, простите меня. Сам не понимаю, зачем я это сказал.
Да нет, подумала Каролина, мы оба все понимаем. А с нами – Хендерсон, Дебби и, наверное, весь полицейский участок. Неважно, была ли у нас постель, главное, что у всех на виду, – сумма наших посланных друг другу улыбок и чуть-чуть затянутых переглядов.
Обещание поступка в сто раз хуже самого поступка. Она может делать вид, что не имеет никакого отношения к разводу Дюпри. Может себе говорить, что не спала с ним. Может оттягивать этот момент, но разве кто-нибудь – она сама, Дюпри или тот же Хендеросон – хоть на секунду усомнился, что рано или поздно они с Аланом сойдутся? Во рту стало горько, и Каролина подумала, что у самообмана тысяча оттенков, но вкус один.
– Я ничего от вас не требовала, – сказала она. – Я не просила вас… – Слово "разводиться" не выговорилось.
– Я знаю. – Дюпри уставился в пол.
Да, она не просила его бросить жену. И в чем-то это было еще хуже. Она не просила и тем самым стреножила его и себя возможностью. Если б той или любой другой ночью они переспали, у них бы появились претензии друг к другу и они бы затеяли долгую круговерть взаимных разочарований, обманов и предательств. Но они выбрали наихудшую разновидность привязанности: чистую. Миг влюбленности они поймали в силок и эгоистично сохраняли его девственность.