Подобный технократический оптимизм, вообще говоря, характерен для технико-тоталитарных проектов первой половины XX века, от русского большевизма до "консервативной революции" в веймарской Германии. Речь идёт, разумеется, о контроле не только над природой, но и над человечеством. Достаточно вспомнить историософию Э. Юнгера на рубеже 1920-1930-х годов с его идеалом "рабочего", выковывающего из аморфного человеческого материала определённый человеческий тип, "расу деятелей", вечно устремлённую в будущее. Понадобилось некоторое время, чтобы осознать скрытую в этой как будто бы жизнеутверждающей мечте огромную разрушительную силу. В годы Второй мировой войны М. Хайдеггер увидит в тотализирующей природе техники способ "чистого расходования ресурсов" и апофеоз войны, ведь война и есть лучший способ, говоря сленгом тоталитарной эпохи, "пустить в расход" человека, сведённого к главному ресурсу военной техники. Рациональность модерна, возводящая индивидуальность в сверхличный тип, есть, согласно определению немецкого философа, движущая сила глубинного нигилизма европейской мысли, сущностью которого является "организация безусловной бессмысленности посредством воли к власти и ради неё".
Мысль о том, что позитивистски определяемая эффективность не так уж эффективна и даже, скорее, контрпродуктивна, медленно, но верно овладевала интеллектуальным сообществом. Даже в цитадели рационалистической мысли - Англии - известный философ А. Макинтайр уже в 1981 году в своей книге "После добродетели" заявлял без обиняков, что "организационный успех и организационная предсказуемость исключают друг друга" и что социальные науки не обладают предсказательным знанием. А потому претензии классического менеджмента на открытие всеобщего критерия эффективности полностью иллюзорны:
"Концепция управленческой эффективности есть в конце концов ещё одна современная моральная фикция и, вероятно, самая важная из них…
Понятие социального контроля, включённое в понятие экспертизы, является на самом деле маскарадом…
Социальный мир повседневного твердолобого прагматического реализма, в котором нет места бессмыслице и который является средой управления, это мир, устойчивое существование которого зависит от систематического недопонимания и веры в фикции".
Действительность на каждом шагу подтверждает правоту этих слов. К примеру, прибыльность крупных японских корпораций вдвое ниже американских нормативов, зато они вполне удовлетворяют японское общество. Работники в Японии обычно хранят верность своей компании и установленному порядку вещей, даже если их предприятие работает в убыток и не может платить им. На Востоке общественный консенсус безусловно важнее экономических показателей. Неслучайно в странах Дальнего Востока устная договорённость между предпринимателями сплошь и рядом не удостоверяется письменным контрактом.
Тем не менее на Западе сила инерции старых подходов к управлению (а равно и практическая заинтересованность в них вполне определённых слоёв общества - от профессиональных менеджеров до профессуры) до сих пор плодит попытки создать идеальную концепцию менеджмента. С конца 80-х годов XX века на её роль одно время претендовала так называемая теория "тотально качественного менеджмента" (Total Quality Management), несколько лет спустя ей на смену пришла концепция "лучшей практики" (Best Practice). Эти наиболее совершенные продукты инженерно-управленческой мысли неожиданно со всей ясностью обнажили тупик, в который зашла классическая теория менеджмента: если существует один-единственный лучший и универсальный образец управления, и задача менеджеров состоит только в том, чтобы добросовестно его скопировать, тогда компании станут действовать одинаково и в результате, как ни странно, утратят свои конкурентные преимущества. Единственным способом выживания для них будет только снижение издержек производства и продажной цены, но этот путь, совершенно очевидно, ведёт в никуда.
С конца 1980-х годов могучий импульс к радикальному пересмотру основ "научного менеджмента" дал новый этап миросозерцания и мышления, который чаще всего связывают с понятием постмодерна. Исторически переход к постмодерну соответствует достижению тотальности технической среды, когда объект уже целиком поглощён субъектом, так что само разделение мира на субъект и объект лишается смысла, а действие теряет предметный характер, то есть никем не осуществляется и ни на что не направлено. Уже Малевич предрекал появление "бессубъектного мира" и называл высшей формой деятельности "абсолютную лень". В конце же XX века философы постмодерна, как Ж. Бодрийяр, будут говорить о том, что "мы уже пережили все оргии освобождения и теперь ускоряемся в пустоте". Постмодерн есть выдохшийся, исчерпавший себя модерн, который унаследовал рефлексивность своего предшественника, но не признаёт ничего предметного и действительного.
Постмодернистская мысль направила остриё своей критики против идеи автономного и самотождественного субъекта, который упорядочивал мир в категориях субъектно-объектных отношений и подчинял его отвлечённым и универсальным схемам "чистого разума". Главная тема постмодернизма - приоритет отличия, инаковости как таковых, уместность и ценность всего особенного, исключительного, уникального и, следовательно, отвержение телеологизма, "логоцентризма" и принципа целесообразности вообще. Постмодернизм восстаёт против "великих повествований" модерна с их унифицирующей тотальностью и стирает грань между нормой и отклонением, общим и единичным; он, по выражению 3. Баумана, желает "не лучшего будущего, а иного настоящего" и потому интересуется только различиями; мир в постмодернистском видении есть "диаспора абсолютов" (Э. Левинас). В эпоху постмодерна материалом политики становится культурно-специфическое в человеческой жизни, а едва ли не решающим фактором её предстают всевозможные меньшинства и маргинальные элементы, а также индивидуальные особенности самих политиков.
В человеческом языке и поведении постмодернистская мысль интересуется не правилами и моделями, а чистой прагматикой речи и действия. Она видит в реальности (если воспользоваться известным образом Ж. Делеза и Ф. Гваттари) спутанное корневище, лабиринт, паутину, где не существует точек отсчёта. Это видение, надо сказать, весьма похоже на восприятие предпринимательской деятельности многими капитанами современного бизнеса. Один из создателей Силиконовой Долины Эд Мак-Кракен говорит, например:
"Секрет конкурентоспособности не в том, чтобы гибко реагировать на хаос. Он заключается в том, чтобы создавать хаос… По нашему ощущению, эти быстрые и хаотические изменения останутся навсегда и будут даже усиливаться. В творческой атмосфере крайне важно лёгкое отношение ко всему…".
Постмодернистский мир - это, если воспользоваться одной расхожей метафорой, "жидкая современность". В нём любые перемены, вплоть до несоблюдения прежних договорённостей, важнее постоянства. В нём никто не имеет устойчивой идентичности, и само общество, утратившее стремление к самоосознанию, растворяется в текучей и анонимной стихии повседневной жизни. Постмодерн отказывается от всякого "учёта и контроля" и от самого стремления руководить и опекать подчинённых. Он отдаёт предпочтение "плоским", лишённым иерархии организациям, где работники должны сами решать текущие вопросы, выступать с инициативами и вообще всячески стараться, чтобы начальство их заметило.
Соответственно, эпоха постмодерна враждебна любым "научным принципам" организации, любой попытке подчинить людей всеобщим нормам и правилам. Она объявила тейлоризм порочной и бесплодной концепцией управления, которая убивает таланты и инициативу работников. Кредо постмодерна - свободное самоизменение, творческий отклик на спонтанно возникающие обстоятельства, игровое отношение к действительности. Постмодернизм осмысливает мир в категориях сетей, отношений, взаимодействия, "обратной связи" слов и поступков, где уже нет отдельного деятеля, а есть, скорее, всеобщее делание, за которое ответственны все члены корпорации и которое, если оно успешно, как принято говорить, "претворяется в жизнь", предстаёт, скорее, недействованием. И в этом (не)делании может быть постигнута некая бесконечная, не поддающаяся количественному измерению действенность, уже неотделимая от чистого переживания, чистой радости жизни. Способность к общению и расширению связей, общительность и открытость творческим переменам, само "умение быть", или то, что французы называют savoir-etre, становится более важным качеством, чем специализация или профессиональные навыки, savoir-faire. Современное общество "ставит акцент больше на гибкости в использовании работника, на способности учиться и приспосабливаться к новым функциям, нежели на обладании навыками и приобретённой квалификацией, на способности завоёвывать доверие и вступать в отношения…".
На смену механистическому взгляду на организацию приходит представление о бесконечно сложной, даже аморфной целостности системы-организма, в пространстве которой (едва ли даже в рамках) работа примет характер творческого ответа на вызовы обстановки. Р. Салмон, вице-президент фирмы "Ореаль", одного из крупнейших в мире производителей косметической продукции, предлагает в духе современного внимания к экологической проблематике учиться в этом отношении у самой природы:
"Живые системы, то есть бесконечно сложные и точные организации, созданные природой, дают непревзойдённые модели способности к разнообразным реакциям, к постоянным, спонтанным приспособлениям и к изобретательному, самодостаточному процессу роста".
Очень важным следствием постмодернистского переворота в мышлении стало изменение самого статуса видимого мира: в его свете внешние образы перестают быть достоверными проявлениями некой скрытой сущности и становятся не более чем декорумом бытия, пустыми "симулякра-ми", чем-то вроде неустранимой (и в этом смысле необходимой и полезной) иллюзии. В таких условиях свобода от жёстко предписанных связей с миром и общепринятых норм жизни и, как следствие, верность взятым на себя обязательствам становится именно выбором - разумным и сознательным. Вот почему "состояние постмодерна", кажущееся поверхностному наблюдателю торжеством циничного практицизма, на самом деле заново выявляет значимость личной ответственности, добровольного послушания и смирения человека. Оно, может быть, впервые в человеческой истории утверждает обязательность морали как меры человеческого в человеке. Новое внимание к этическому началу как выражению личного характера, неотделимой от личности добродетели заметно по быстро множащейся в последние десятилетия литературе, посвящённой искусству "руководства" (leadership). Последнее часто противопоставляется безличной формалистике "управления" (management).
Во многих отношениях постмодерн знаменовал возвращение к традиционному, предсовременному типу мировосприятия, которое ещё не знало строгой заданности причинно-следственных отношений и основанных на них всеобщих закономерностей мироздания. В традиционной картине мира вещи соотносятся друг с другом по аналогии, посредством символических связей. В ней пространство имеет слоистую природу, а время циклично, так что каждое его мгновение в своём роде безусловно и самодостаточного есть заключает в себе родовой момент бытия, обладает неисчерпаемой творческой мощью. Знание в таком случае даётся не сведением себя к субъекту, а, наоборот, способностью вместить в себя мир и в конечном счёте - пребывать в согласии с инобытием. Оно даётся в совместности обнажения и сокрытия, то есть как откровение, и предполагает не революционное отрицание прошлых представлений, а последовательное наращивание, наслаивание вновь обретённых фрагментов знания на наследие традиции. Традиционное знание, одним словом, есть мудрость: умение полностью "соответствовать обстоятельствам" и притом смотреть на вещи с разных сторон, совмещать разные перспективы созерцания и благодаря этому - "владеть" обстановкой, что в конечном счёте означает возвращать каждое мгновение бытия к истоку всего сущего.
Мир в традиционном видении предстаёт вселенским круговоротом (или, точнее, спиралью, сферой) вещей, безграничной паутиной связей, существующей по принципу: "всё во всём и ничто в чём-нибудь". Мир как ткань соответствий и клубок смыслов предопределяет взгляд на словесность как "плетение словес", "узорочье бытия" (самое понятие канона в Китае, как и во многих других частях Древнего мира, восходит к понятиям основы и утка, на которых выделывается ткань). Здесь человек и природный мир проницают друг друга, а космос хранит в себе тёмную бездну хаоса, не будучи отделён от него какой-либо явной качественной гранью. Реальность досовременной эпохи есть антропо-социо-хаосмос. Этот мир управляется творческой метаморфозой одухотворённой жизни, ведущей ко всё более высоким ступеням совершенства, понимаемой как степень органической целостности бытия. Человек в традиционной культуре причастен к высшей тайне мироздания. Отсюда предъявляемое к нему требование "самопревозмогания", непрерывного нравственного совершенствования, устранения всего частного и преходящего в себе, и притом как раз для того, чтобы стяжать в себе полноту человеческого начала.
Как видим, постмодерн заново выдвигает на первый план антропологический принцип в существовании, хотя этот принцип имеет уже "постгуманитарную" природу. По меткому выражению Р. Салмона, современные задачи менеджмента требуют перейти от "правильного действия" к умению "делать то, что правильно". Между тем именно такова задача традиционной мысли о человеке с её идеалом блага как полноты самой жизни, будь то понятие эвдемонии у древних греков или добродетели как "внутреннего совершенства" вещи у древних китайцев.
Новый взгляд на человеческое существование требует не "знать", а "быть" или даже, точнее, вместить в себя полноту бытия и так обрести свободу. Ибо правильно действовать может каждый "грамотный специалист", а делать то, что правильно, способен только подлинно свободный, то есть познавший природу вещей человек. Но эта новая - или, если угодно, хорошо забытая старая - задача современного управления означает осознание и понимание самого истока, изначального импульса действия. Применительно к организациям речь идёт о выявлении её скрытой основы, её, как часто говорят, архетипа, каковой есть "связь между идеями, верованиями и ценностями, с одной стороны, и структурами и системами - с другой… холистические отношения между различными аспектами структуры, системы и значения".
Постмодернистский поворот не просто выдвинул на передний план этическую проблему, но и совершенно иначе поставил её. Как уже было сказано, важность этики в постмодерне обусловлена упразднением норм поведения и мышления, акцентом на свободном выборе индивида и его соотнесённости с другими и всякой "инаковостью". Постмодернистский человек призван выбирать между ответственностью за весь мир и полной безответственностью. Этот выбор возвращает к главной теме этики традиционного общества: воспитанию характера как подлинно живой, неотделимой от всех сторон жизненной практики добродетели.
Итак, постмодерн возвращает этику в стихию когда-то породившего её этоса, то есть поступков, предопределяемых традицией, сверяемых с нею и в свою очередь сообщающих ей отдельные образцы нравственного поведения, из которых традиция, собственно, и состоит. Речь идёт не об отвлечённой нормативности действия, а о прагматике человеческого общения, где самопознание неотделимо от познания других. В нынешних условиях упразднения нормативных поступков это означает не что иное, как отождествление этического начала с принципом альтруизма, но альтруизма сознательного, в своём роде не менее разумного, чем "разумный эгоизм" модернистской морали. Более того, есть основания полагать, что альтруистический аффект укоренён в человеческой природе глубже всего, имея своего предтечу в инстинктивных актах взаимопомощи животных: так дельфины подхватывают тонущего человека и выносят его на берег.
Постмодернизм и в этом отношении означает возвращение традиционной "этики характера", когда авторитет руководства и само единство корпорации являются плодом великодушия и даже подвижнической самоотверженности руководителя; когда добродетель, по завету Аристотеля, неотделима от индивидуального характера и стиля жизни.
В традиционном обществе образцом для всякой организации выступают семья и род. Они-то и составляют иерархически организованное пространство человеческой сообщительности - среду выделки надличностного типа, заданного в этосе. В цивилизации Дальнего Востока на этой же основе складывались и школы духовной практики (которые тоже именовались "семьёй" и "домом"), и они имели, разумеется, свой этос, воплощённый в методах и правилах личного совершенствования и сопутствовавшем им фольклоре. Ту же основу, если обратиться к политике, имела и власть в лице царствующих домов, или, по сути, родового тела династии. Школа, понимаемая таким образом, есть преемственность моментов опыта, отмеченных печатью одной и той же типовой индивидуальности. Обучение в такой школе означает усвоение жизненного состояния или качества опыта, в которых воспроизводится духовное прозрение, пережитое основателем (отцом-основателем) школы. Этим принципом на Дальнем Востоке традиционно обеспечивалось единство всякой корпорации, и он выражался в присущем отдельным школам, как и всякому роду и даже любому сообществу, специфическом "стиле", "атмосфере", или, как говорили в Китае, качестве энергии (ци), "едином сердце" коллектива. В уникальных характеристиках этой "родовой" энергии, или, по-другому, дэ дома-школы, и скрывались истинные причины успехов или неудач тех или иных человеческих общностей.