7
Когда Линда в начале первого пришла домой, отец уже спал, но от звука хлопнувшей двери проснулся и вышел в прихожую. Линда с неодобрением посмотрела на его располневшее тело.
- Ну тебя и разнесло. Еще лопнешь невзначай, как воздушный шарик.
Он демонстративно затянул пояс на халате.
- Делаю все, что могу.
- Ничего ты не делаешь.
Он тяжело опустился на диван.
- Мне снился замечательный сон, - сказал он. - Сейчас я не собираюсь обсуждать мой вес. Собственно говоря, в моем сне дверь тоже хлопала. Ты помнишь Байбу?
- Эту, из Латвии? Вы все еще поддерживаете связь?
- Раз в год, не чаще. Она вышла замуж за немецкого инженера - он что-то там налаживает в рижском коммунальном водоснабжении. Она, по-моему, сильно влюблена в этого безупречного Германа из Любека. Странно, но я не ревную.
- Это она тебе снилась?
Он улыбнулся:
- У нас родился ребенок. Маленький мальчик. Он тихо играет в большой песочнице. Откуда-то доносятся звуки духового оркестра. Мы с Байбой стоим и смотрим на него, и я во сне думаю, что это же не сон, что так все оно и есть, и меня вдруг охватывает такая радость…
- Ты же вечно жалуешься, что тебе снятся кошмары.
Он не обратил внимания на ее комментарий.
- И тут хлопнула дверь - но во сне это не ты хлопнула дверью, а открылась дверца машины. Лето, очень жарко. Освещение такое яркое, что лица у нас совершенно белые, без теней - и у Байбы, и у ребенка, и у меня… Красивый сон. Мы как раз собирались куда-то ехать, когда я проснулся.
- Прошу прощения.
Он пожал плечами.
- Это всего лишь сон.
Линда попыталась заговорить об Анне, но отец ушел в кухню и стал пить воду прямо из-под крана. Линда пошла за ним. Он пригладил волосы на затылке и поглядел на нее:
- А почему ты так поздно? Меня, конечно, это не касается, но ты, кажется, сама хочешь, чтобы я задал этот вопрос.
Линда рассказала. Он стоял у холодильника, сложив руки на груди. Он всегда так стоит, когда слушает, подумала она. Я с детства помню его в этой позе. Великан со скрещенными на груди руками стоит и смотрит на меня сверху вниз. Я тогда думала, что папа похож на гору. Отец-Гора.
Когда она закончила, он покачал головой.
- Нет, - сказал он. - Это так не происходит.
- Что?
- Люди так не исчезают.
- Это на нее совсем не похоже. Я же знаю ее с семи лет. Она никогда не опаздывала, никогда не забывала, если мы должны были встретиться.
- Существует идиотская фраза - все когда-то случается впервые. Но по сути так оно и есть. Представь, как она была взволнована, увидев своего, как она считает, отца. Ты же сама сказала, что она, наверное, поехала его искать.
Он присел на деревянный диванчик у окна.
- Постепенно понимаешь, что всегда, во всем, что происходит, есть большая доля правдоподобия. Люди убивают друг друга, лгут, грабят, исчезают… Если погрузиться достаточно глубоко в такой колодец - а я каждое новое дело представляю себе как колодец, - всегда найдется объяснение. Почти всегда существует вероятность, что вот такой-то исчезнет, а такой-то, наоборот, ограбит банк. Я не говорю, что никогда не происходит ничего неожиданного. Но когда мне заявляют: "Никогда не мог подумать о нем или о ней такого!" - это почти всегда ошибка. Подумаешь, соскребешь верхний слой краски - а под ним найдешь и другую краску, и другие ответы.
Он зевнул и тяжело опустил руки на стол.
- Давай спать.
- Еще несколько минут.
Он глянул на нее с любопытством:
- Я тебя не убедил? Ты по-прежнему считаешь, что Анна угодила в какую-то неприятность?
- Нет. Ты наверняка прав.
Они несколько мгновений сидели молча. Порыв ветра поднял в воздух сухую ветку и швырнул в окно.
- Мне сейчас часто снятся сны, - сказал он. - Может быть, потому, что я просыпаюсь, когда ты приходишь. То есть сны мне снятся так же часто, как и всегда, просто я их запоминаю, когда внезапно просыпаюсь. Вчера, например… очень странное ощущение. Я иду во сне по кладбищу. И вдруг останавливаюсь перед несколькими камнями, и на каждом - знакомые мне имена. Все имена я знаю. И Стефан Фредман тоже там.
Линда вздрогнула.
- Его я помню. Это правда, что он как-то забрался в нашу квартиру?
- Думаю, что да. Но до конца выяснить так и не удалось. Он никогда не давал прямых ответов.
- Ты был на его похоронах. Что там случилось?
- Его держали в больнице. В один прекрасный день он раскрасил себя в боевые цвета, как он это и раньше делал, залез на крышу и бросился вниз.
- Сколько лет ему было?
- Восемнадцать или девятнадцать.
Ветер снова ударил в окно.
- А кто были другие?
- Во-первых - женщина по имени Ивонн Андер. Мне даже кажется, что дата смерти была поставлена на камне правильно. Столько уже лет прошло.
- А она в чем замешана?
- Помнишь, когда ранили Анн-Бритт Хёглунд?
- Мне ли это забыть? Ты удрал в Данию и там чуть не спился до смерти.
- Ну, не так все было страшно.
- Нет, не так. Страшнее. Но Ивонн Андер я не помню.
- Она мстила мужчинам, тем, кто мучил и избивал женщин.
- Что-то такое припоминаю, но слабо.
- Мы взяли ее в конце концов. Все думали, что она сумасшедшая. Или чудовище. Мне-то она запомнилась, как… может быть, самый умный человек из всех, кого я встречал.
- Это как с врачами и их пациентками.
- Что ты хочешь сказать?
- Я хочу сказать, что полицейский вполне может влюбиться в пойманную им женщину-преступницу.
- Глупости, - добродушно проворчал он. - Я говорил с ней, допрашивал. Она написала мне письмо, прежде чем покончить жизнь самоубийством. Она утверждала, что правосудие - это сеть с чересчур большими ячейками. Мы не добираемся, или, вернее, не хотим добраться до многих, кем должны были бы заинтересоваться попристальней.
- Кто же этого не хочет?
Он покачал головой:
- Не знаю. Мы все. Считается, что законы, по которым мы живем, исходят из недр народной жизни и защищают каждого. Но Ивонн Андер открыла мне и обратную сторону законов. Поэтому я и не могу ее забыть.
- Сколько лет прошло с тех пор?
- Пять или шесть.
Вдруг зазвонил телефон.
Он вздрогнул. Они поглядели друг на друга. Без четырех минут час. Он потянулся к висящему на стене аппарату. Линда с беспокойством подумала, вдруг это кто-то из ее приятелей, не знающих пока, что она до сих пор не сняла отдельное жилье и продолжает жить с отцом. Отец назвал свое имя и стал внимательно слушать. Из его односложных вопросов Линда попыталась понять, что происходит. То, что звонит кто-то из полиции, она поняла сразу. Но кто именно? Может быть, Мартинссон, или Анн-Бритт Хёглунд. Что-то случилось в Рюдсгорде. Валландер знаком попросил ее принести с подоконника ручку и блокнот. Он писал, прижав трубку плечом. Она прочитала из-за спины - Рюдсгорд, поворот на Шарлоттпенлунд, Виксгорд. Мы туда ездили, подумала она, смотреть тот дом на холме, что ему не понравился. Он написал еще несколько слов: сожжен теленок, Окерблум. Потом повесил трубку. Линда уселась напротив.
- "Сожжен теленок". Что это значит?
- Я тоже хотел бы понять.
Он встал:
- Мне надо на работу.
- Что случилось?
Он нерешительно остановился в дверях. Потом надумал:
- Одевайся. Поедешь со мной.
- Ты видела начало, - сказал он в машине. - Теперь мы имеем дело с продолжением.
- Начало чего?
- Помнишь историю с горящими лебедями?
- Что, опять?
- И да, и нет. На этот раз птиц оставили в покое. Но, судя по всему, какой-то сумасшедший вывел теленка из коровника, облил бензином и поджег. Крестьянин позвонил в полицию, сейчас туда поехал патруль порядка. Я попросил мне сообщать. Садист, мучающий животных. Мне это не нравится.
Линда всегда знала, когда отец что-то скрывает.
- Ты не скажешь, что ты думаешь по этому поводу.
- Нет.
Он оборвал разговор. Линда не могла понять, зачем он взял ее с собой.
Они свернули с главной дороги, миновали по-ночному темный Рюдсгорд и теперь ехали на юг, к морю. На развилке ждала полицейская машина. Они поехали за ней и скоро очутились на выложенном камнем дворе усадьбы под названием Виксгорд.
- А кто я? - спросила Линда.
- Моя дочь, - ответил он. - Никого не волнует твое присутствие. Если ты только не будешь корчить из себя кого-то еще, кроме моей дочери. Полицейского, к примеру.
Они вышли из машины. Ветер выл и свистел в прогалах между строениями. С ними поздоровались двое полицейских из охраны порядка. Одного звали Вальберг, другого - Экман. Вальберг был сильно простужен, и Линда, боявшаяся инфекции, быстро отдернула протянутую для рукопожатия руку. Экман близоруко моргал. Он наклонился к ней и улыбнулся:
- Я думал, ты начнешь только через пару недель.
- Она тут за компанию, - сказал Курт Валландер. - Что здесь произошло?
По тропинке, где могла проехать разве что садовая тачка, они прошли в заднюю часть усадьбы дома, где виднелся новенький коровник. Фермер, стоявший на коленях около мертвого теленка рядом с кучей удобрений, был довольно молод, наверное, в тех же годах, что и Линда. Крестьяне должны быть пожилыми, подумала она. Я не могу представить себе крестьянина моим ровесником.
Курт Валландер протянул ему руку и представился.
- Томас Окерблум, - сказал тот.
- А это моя дочь. Она была со мной, когда позвонили.
Когда Томас Окерблум повернулся к ней, свет из коровника упал на его лицо. Глаза блестели от слез.
- Кто способен на такое? - спросил он дрожащим голосом. - Кто способен на такое?
Он шагнул в сторону, словно отдергивая невидимый занавес. Линда уже и до этого чувствовала запах горелого мяса, а теперь увидела лежащего на боку обугленного бычка. Кожа еще дымилась. Ее затошнило от запаха бензина, и она отошла. Курт Валландер внимательно наблюдал за ней. Она покачала головой - все в порядке, обмороков не будет. Он кивнул и огляделся.
- Что тут произошло? - спросил он.
Томас Окерблум начал рассказывать прерывающимся голосом:
- Я только заснул. Вдруг просыпаюсь - от какого-то звука. Я сперва подумал, что сам закричал во сне, такое со мной бывает. Встал и понял, что это из коровника. Животные мычали беспрерывно, и еще какой-то, даже не знаю, как сказать… крик не крик… вопль. Я открыл занавеску на окне и увидел, что бычок горит. Эпплет горит, хотя я даже сначала и не понял, что это он, понял просто, что кто-то из телят. Он ударился что есть сил об стену, все тело и голова в огне. Я даже глазам своим не поверил. Побежал вниз, сапоги на ходу надел, а он уже упал. Дымится весь. Я брезент схватил, хотел погасить его, да он уже помер. Такой ужас… Помню, я все себя уговаривал, что этого не может быть, такого и случиться не может, кому придет в голову поджечь живого теленка?
Томас Окерблум замолчал.
- Ты видел что-нибудь? - спросил Курт Валландер.
- Я и рассказываю, что видел.
- Ты сказал: кому придет в голову поджечь теленка. А это не мог быть несчастный случай?
- То есть бычок сам облил себя бензином и сам поджег? Никогда не слышал, чтобы животные кончали жизнь самоубийством.
- Значит, это сделал кто-то. О чем я и спрашиваю. Вы никого не заметили, когда отдернули занавеску?
Томас подумал, прежде чем ответить. Линда пыталась понять ход мыслей отца, предугадать его следующий вопрос.
- Нет. Только Эпплет, весь в огне - вот и все, что я видел.
- И не догадываетесь, кто бы мог это сделать?
- Псих. Только псих на такое и способен.
Курт кивнул:
- Больше мы ничего тут не узнаем. Пусть теленок полежит пока. Мы приедем, когда будет светло. Сейчас ничего не разглядишь.
Они вернулись к машинам.
- Только псих и способен на такое, - повторил Томас Окерблум.
Курт Валландер не ответил. Линда заметила, что он устал, лоб был весь в морщинах. Он как будто вдруг постарел. Ему не по себе, подумала она. Сначала с лебедями, то ли были эти горящие лебеди, то ли нет, а теперь - этот бычок по имени Эпплет, он-то уж точно сгорел.
Он словно прочитал ее мысли и повернулся к Окерблуму.
- Эпплет, - сказал Курт, - необычное имя.
- Я, когда помоложе был, играл в настольный теннис. И нескольких бычков назвал по именам игроков сборной. У меня, например, был бык по имени Вальднер.
Валландер кивнул. Линда заметила, что он улыбается. Ее отец ценил оригиналов.
Они вернулись в Истад.
- И что ты обо всем этом думаешь? - спросила Линда.
- В лучшем случае мы имеем дело с каким-то сумасшедшим, садистом.
- В лучшем случае?
- В худшем - он на зверях не остановится.
Линда поняла, что он хочет сказать. Но она также и поняла, что лучше пока не задавать вопросов.
8
Когда Линда проснулась, отца уже не было. Половина восьмого. Она потянулась и решила, что проснулась от того, что отец, уходя, хлопнул дверью, и, наверное, нарочно. Пытается быть строгим и не давать мне зря валяться в постели.
Она встала и открыла окно. День был ясным и по-летнему теплым. Ночные события заметно отдалились - дымящийся труп животного, внезапно постаревший отец. Он все может от меня скрыть, подумала она, только не беспокойство.
Она позавтракала и быстро оделась в то же, что и накануне. Потом передумала и дважды переоделась, пока не осталась довольна. Позвонила Анне. После пяти сигналов включился автоответчик. Она крикнула в трубку, прося Анну ответить. Но там никого не было. Она остановилась перед зеркалом в прихожей и спросила себя - по-прежнему ли она обеспокоена, что некая Анна исчезла, ничего ей не сказав. Нет, сказала она себе, я не волнуюсь. У нее наверняка есть причина. Она, конечно, ищет того мужчину, что стоял на улице и имел наглость быть похожим на ее отца.
Линда спустилась к лодочной пристани и побрела вдоль причалов. Море было совершенно зеркальным. Полуголая дама лежала на носу катера и храпела. Еще тринадцать дней, подумала Линда. От кого я унаследовала эту нетерпеливость? От отца - вряд ли, от матери - уж совсем маловероятно.
Она повернула назад. На чугунном кнехте лежала забытая кем-то газета. Она нашла объявления о продаже подержанных машин. СААБ за девятнадцать тысяч. Отец обещал дать десять. Ей очень хотелось машину. Но СААБ за девятнадцать? Сколько он прослужит?
Она сунула газету в карман куртки и пошла к Анне. На звонок в дверь никто не ответил. Она уже привычно вскрыла замок и прошла в прихожую. Вдруг у нее появилось чувство, что здесь кто-то побывал после того, как она ушла отсюда в полночь. Она стояла совершенно неподвижно, скользя взглядом по стенам прихожей, одежде, выстроенным в ряд ботинкам. Что изменилось? Ничего такого, что подтверждало бы ее догадку, она не заметила. Она вошла в квартиру и села на диван. Пустая комната. Если бы на моем месте был отец… будь я отцом, я постаралась бы найти следы того, что здесь происходило, увидеть людей, драматические события. А я ни черта не вижу и ничего не могу заметить, кроме того очевидного факта, что Анны тут нет.
Она поднялась и дважды медленно обошла квартиру. Теперь она была уверена, что Анны ночью здесь не было. И никого не было. Единственное, что ей удалось обнаружить, - следы ее собственного вчерашнего пребывания.
Линда вошла в спальню и села за письменный стол. Поколебалась немного, но любопытство взяло верх. Она знала, что Анна вела дневник. Анна всегда вела дневник. Линда помнила, как в старших классах Анна забивалась в уголок и что-то записывала в дневник. Когда какой-то мальчишка вырвал у нее тетрадку, она пришла в такую ярость, что никто и никогда больше ее не трогал. Она даже укусила его в плечо.
Она выдвинула ящик стола. Он был забит старыми исписанными дневниками. Она посмотрела в других ящиках - то же самое. На каждом стоял год. До шестнадцати лет все дневниковые тетради красные, потом Анна почему-то совершила цветовую революцию и перешла на черный.
Линда закрыла ящики и подняла лежащие на столе бумаги. Под ними тоже лежал дневник, тот, что она вела сейчас. Она посчитала, что ее тревога является достаточно веской причиной, сама у себя попросила прощения и открыла последнюю страницу. Там стояло вчерашнее число, то есть день, когда они должны были встретиться. Почерк был очень мелким, словно Анна хотела спрятать буковки от чужих глаз. Линда с растущим удивлением прочитала запись дважды. Текст был совершенно непонятен: "Папарацци, папарацци". Может быть, это какой-то шифр для посвященных?
Линда освободила себя от данного только что обещания - прочитать только последнюю запись - и перелистнула страницу назад. Ничего похожего. Анна отмечала, что "учебник Саксхузена по основам клинической медицины не что иное, как педагогическая катастрофа; невозможно читать, а тем более понять что-либо. Как можно издавать такие учебники? У будущих врачей эта книга ничего, кроме отвращения, вызвать не может - они плюнут на клиническую медицину и пойдут в науку, где к тому же можно больше заработать". Потом записала, что "утром была температура, на улице ветрено", - и правда, подумала Линда, вчера дуло порядком - а потом вопрос без ответа: "куда же запропастился запасной ключ от машины?" Линда вернулась к последней записи и медленно прочитала ее еще раз. Она попыталась представить себе Анну в тот момент, когда та писала эти фразы. Никаких зачеркиваний, никаких сомнений, почерк мелкий, уверенный и ровный, как всегда. "Папарацци, папарацци… В этом году - девятнадцать стирок. Если у меня и есть мечта, то это работать безымянным окружным врачом в каком-нибудь пригороде. Где-нибудь на севере. Интересно, есть ли пригороды в северных городах?"
И все. Ни слова о человеке перед окном отеля, подумала Линда. Ни слова, ни намека, ничего. Разве не о таких вещах пишут в дневнике?
Она перелистала дневник назад, чтобы понять, что же вообще пишет Анна в дневнике. Несколько записей касались Линды. "Линда - настоящий друг" - запись от 20 июля, посреди описания визита матери, когда они "поссорились из-за ерунды". В тот же вечер она должна ехать в Мальмё "смотреть русский фильм".
Линда почти час, периодически мучаясь угрызениями совести, искала записи про себя. "Линда может быть требовательной" - запись от 4 августа. А что мы делали в тот день, попыталась вспомнить Линда и не вспомнила. Четвертого августа - один среди многих дней этого бесконечного, полного нетерпеливого ожидания лета. У Линды даже карманного ежедневника не было, все на каких-то клочках, а номера телефонов она частенько писала прямо на ладони.