- Там у них королева живет, - сказал Ленчик, понизив голос. - Матка. Тихая семиголовая крыса, у которой хвосты срослись. Они ее защищают.
- Ладно. Тогда просто проводи меня.
Только ночью я мог установить, действительно ли островок заселен грызунами. Но было страшно отправляться туда одному. Крыса зверь небольшой, однако зубы ее проникают до кости.
Ленчик посмотрел на стенку, где висел написанный рукой Валеры плакат: "Без тяжелого балласта, даваемого трудом, корабль жизни становится игрушкой любого ветра". Так Валера с помощью афоризмов воспитывал своего приятеля.
- Ладно.
Он собрал свой "бонстром" и взял его под мышку.
- На предохранителе? - спросил я.
- Вроде. Понимаешь, никак не освою эту штуку.
Так мы вышли на палубу. Впереди меня ожидала встреча с острозубым зверьем, позади колыхался черный гарпун. Безусловно, это был первый в истории случай, когда на крыс выходили с подводным ружьем. Комолов говорил в таких случаях: "приключений не ищут, но от них и не отказываются".
Мы спустились в маленькую дюралевую лодку. Ленчик греб не спеша. Чем ближе мы подплывали к острову, тем медленнее опускались весла. Стало совсем темно; на одном берегу затона, где стояла "Онега", горели судовые огни, другой берег, занятый под "корабельное кладбище", был темен.
Звуки порта - стук дальнего копра, пыхтение парового буксира, лязг на погрузочной площадке постепенно слабели. Наконец Ленчик последний раз проскрипел уключинами. Волны хлюпали о дюралевый борт.
Остров виднелся смутным чернильным пятном, постепенно проявлялись округлые силуэты верб. Галька процарапала по дну, и ощущение качки исчезло. Пахло гнилью и тиной.
- Ты посиди, - сказал я Ленчику.
- Да нет уж!
Было нечто фантастическое в этом неожиданном приключении. Вдали переливался огнями порт, на кораблях и причалах еще не утихла суета, мы же стояли перед таинственным островом как первооткрыватели.
Я ступил на влажный, мягкий песок и вынул из кармана фонарик. Ленчик дышал мне в ухо.
- Важно, здесь ли королева, - сказал он. Мы сделали несколько шагов в темноте, окруженные собственными страхами.
Что–то зашуршало в сухой траве, пискнуло, и темная масса земли словно бы шелохнулась. Я машинально включил фонарик, и неясные страхи сразу приняли реальные очертания. Серые хищные зверьки, волоча хвосты, бросились из–под наших ног в траву.
Ленчик вцепился пальцами в мое плечо.
- Пошли обратно. На остров мы уже ступили.
- Они же убегают!
Наверно, я казался моему приятелю невероятно храбрым человеком Но разница в нашем поведении объяснялась просто; мне нужно было на остров, а Ленчику нет.
Мы пошли дальше, через песчаный бугорок, усеянный ржавыми консервными банками, занесенными сюда водой. Крысы суетились вокруг, то и дело выбегали из травы, злобные алые глазки сверкали в луче фонарика. В их поведении чувствовалась какая–то осмысленность, которая свойственна животным, ведущим стайный образ жизни.
Было ясно, что даже самый хладнокровный преступник, который выдержал бы на этом острове хоть одну ночь, предпочел бы добровольно отправиться в милицию, чем остаться на вторую ночевку. Никакого Юрского я уже не ожидал здесь встретить, но все–таки пересек весь остров. Несколько крыс бросились в воду и поплыли, руля хвостами.
- Ну, видишь, - сказал я Ленчику. - Они боятся
- Ага,
- Тогда, пожалуйста, разряди свой "бонстром".
Мы постояли немного. Песок был испещрен лишь крохотными отпечатками крысиных лап. Но ни одного человеческого следа. Легенда окружала этот островок невидимой стеной.
Километрах в полутора от нас возвышался элеватор с предупредительным красным огнем на крыше. Только сейчас я понял, почему островок превратился в крысиное царство. Элеватор, а за ним продуктовые склады стояли в устье реки. Наверно, зерна, попавшие в воду, выносило прямо на остров, и его берега стали естественной кормушкой для грызунов.
Время выработало в поколениях крыс могучие инстинкты, привязавшие их к этому кусочку земли… Итак, результатом нашего путешествия стал научный вывод…
Лодчонка скользила в нескольких метрах от корабельного кладбища. Ржавые корпуса были огромны, как туши китов. Здесь царила тишина, и только где–то среди металлического храма раздавался равномерный скрипучий звук.
- Тут одни развалины были, - сказал Ленчик. - Немцы рассчитывали, что порт невозможно будет восстановить. Смотри–ка, теперь осталось только наш затон переделать.
Я посмотрел на огни океанских судов, стоявших на рейде. Казалось, там светится окнами целый город. А вот он не видел разрушенного порта, этот Юрский… А что он вообще видел?
Через несколько минут я уже лежал на своей койке, но мысли о Юрском не оставляли меня.
Как искать человека, по существу, ничего не зная о нем? Мы строим модель, исходя из двух преступлений - кражи иконы и убийства. Первое, несомненно, совершил Юрский, а второе… Между этими преступлениями огромная психологическая дистанция.
Кто он, разыскиваемый нами человек? Каковы его привычки, наклонности, взгляды… Не получив ответа на эти вопросы, и Шиковец со всеми его практическими навыками оперативной работы не сумеет правильно вести поиски. Он слишком прямолинеен, Шиковец. И не очень–то великодушен по отношению ко мне.
И все же, что бы ни разделяло нас, мы вместе составляем рабочий организм. Я, со своими привычками к теоретизированию по каждому поводу, и он, лаконичный, суровый практик. Нам надо искать общий язык. Надо!
Долго не мог заснуть… Становлюсь старше, думал я. Бессонницы не бывает у молодых Но с годами чувствуешь, что круг ответственности расширяется, и это мешает видеть радужные сны.
Мне двадцать шесть. Каково же будет в пятьдесят, шестьдесят лет? Об этом мог бы рассказать Комолов, но он далеко. Как всегда, мне не хватает его несуетного, спокойного участия, которое называется умением слушать. Людей, умеющих слушать, не так–то уж много. Научиться этому нельзя. Это не искусство, а склад души.
Шиковцу не свойствен этот дар. Но нельзя требовать от людей того, чего у них нет. Надо видеть и ценить то, что есть. И искать общий язык… Убеждать, настаивать, доказывать,
До отплытия оставалось всего лишь два с половиной дня.
8
Ранним утром я позвонил в управление. Над заливом еще стоял туман Где–то звонил судовой колокол. Это был предрабочий час, но Шиковец приходил на службу раньше других.
Я говорил пять минут без перерыва. Рассказал о поездке на остров, обо всех своих сомнениях и о том, что мы прежде всего должны выяснить: кто же он такой, этот Юрский. Присланные фотокарточки и словесный портрет, составленный по признакам, которые еще во время оно разработал знаменитый криминалист Бертильон, нам ничего не дают. Мы должны знать не только внешность этого человека, раз подозреваем его в тягчайшем из всех преступлений - убийстве…
- В общем мне надо срочно слетать в Ленинград. Хотя бы на один день.
Шиковец долго дышал в трубку. Я испугался, что он заснул.
- Стало быть, ты не считаешь себя в отпуске, - спросил он наконец. Мне показалось, в голосе его прозвучало удовлетворение. - А к кому явишься в Ленинграде?
- К родственникам… друзьям. Осторожно.
- Ну ладно. Запиши адрес. Учти, командировки дать не могу. Сам старайся.
Ну вот, обошлось. Я опасался, что он откажет, а я в ответ наговорю глупостей.
На "Онегу" вернулся рысью. Валера, расставив босые ноги, поливал палубу из шланга.
- Опять будет жара. А механик обещал дождь на все лето, - сказал он. - Знаток из деревни! "На Самсона дож, семь недель тож", "Много мошек, готовь лукошек", - передразнил он нашего волгаря. - Народные приметы!
Я отозвал Валеру в каюту.
- Нужны деньги. Срочно. Можешь?
Захлопали огромные - за стеклами очков - ресницы.
- Конечно. Я понимаю. Личные дела, да?
Удалось наскрести полсотни. Через несколько минут я выдержал разговор с Кэпом и едва успел на такси. Конечно, в аэропорту у кассы стояла очередь, а над очередью красовалось объявление о том, что билетов нет. Но едва я стал протискиваться, как меня тронул за плечо парень в кожаной куртке. От него пахло бензином, а на лбу отпечаталась красная полоска от мотоциклетного шлема.
- От Шиковца, - сказал он. - Получи билет у диспетчера. Забронируй обратный рейс в транзитной кассе.
В самолете у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над противоречивым характером своего строгого начальника.
Встреча с Ленинградом всегда похожа на чудо. Но на этот раз я не успел заметить ни Исаакия, ни Университетской набережной. Такси пробежало город, вырвалось на Васильевский остров и застряло в геометрически правильной паутине улиц. Это было царство прямого угла.
Я поднялся на пятый этаж серого безликого дома.
Дверь открыла мать Юрского. Для женщины сорока лет, к тому же переживающей несчастье, она слишком смело обращалась с косметикой. Я сказал, что знаком с ее сыном и пришел узнать, почему он не появляется.
Она провела меня в комнату, поправила прическу и неожиданно всплеснула руками.
- Не углядели мы Славика, не углядели!
Жест показался театральным. Похоже было, она не знает, как выражать горе, и поэтому прибегает к сильным приемам. Быть может, эта женщина еще не поняла, что произошло.
- Не углядели мы! - повторила она.
Многозначительное местоимение перекладывало часть ответственности и на меня Что ж… В комнате чувствовалось отсутствие мужчины, хозяина. Вдовья доля, горькая русская доля, наследство войны, доставшееся многим, очень многим.
- Убежал Славочка, убежал. Только записочку оставил: "Мамуля, вернусь не скоро, а может, никогда".
- Куда убежал? - спросил я, желая поскорее прервать жалостливый речитатив.
- Кто знает? Может, во флот. Он давно хотел убежать во флот и даже с приятелем договаривался, с соседом Алешкой. Милиция уже расспрашивала. Он у моего двоюродного брата какую–то иконку взял, вроде бы ценную. Господи, это ж от баловства.
- А больше ничего не взял?
Наверно, я переборщил с расспросами. Она спросила довольно сухо, изменив тон:
- Где же вы с ним познакомились и сами откуда?
Я рассмеялся и, вытащив из кармана цепочку, покрутил ее вокруг пальца. Эта цепочка, увешанная всякими заграничного происхождения брелочками, с автомобильным ключиком, не раз выручала меня. Она была противовесом профессиональному любопытству. Брелочки позванивали о легкомыслии, ключик свидетельствовал о прочном материальном положении. И то и другое не вязалось с представлением о сотруднике угрозыска.
- Он любит автомобили. Я тоже.
- Понимаю, - сказала она с облегчением. - Молодежь сейчас очень интересуется машинами. Век техники!
Работа в угрозыске неизменно прививает навыки беглых характеристик. Скорее всего продавщица, думал я, посматривая на хозяйку. У тех, кто стоит за прилавком, вырабатывается особая сутулость. Выпрямляясь, они откидывают корпус назад, чтобы сбросить тяжесть с затекшей поясницы… В доме много дорогих вещей, аляповатых и безвкусных.
- Вы, кажется, в магазине работаете?
- В аэропорту, в буфете.
- Хорошая работа!
- Да где уж, где уж! - возразила она и, вытерев глаза, взглянула на платок. - По суткам дома не бываю. Ну, правда, о Славике забочусь, вещички у него что надо.
Война еще ходит по домам, подумал я с горечью. Может быть, она не стала бы пустой, вздорной бабенкой, будь рядом с ней крепкий и сильный мужчина.
- Славочке все условия стараюсь создать, - продолжала тараторить женщина. - Вот, пожалуйста. Это его уголок. Здесь уютно, правда?
Я окинул взглядом уютный "уголок". Рисунок брига на стенке, секретер. Две полки с книгами. Жюль Берн, Мопассан. Двухтомный Джозеф Конрад, затрепанный. Множество пестрых журналов: "Пари–матч", "Квик"… Наверно, мамаша приносила из аэропорта. Что ж… Читай, коли голова на месте. Но ведь он небось, слюнявя пальцы, рассматривал лишь рекламу и полуголых девчонок. "Изящная жизнь", как же!
К секретеру был приколот квадратный листок бумаги. Эдакий самодельный плакатик, изображающий характерный силуэт Петровской кунсткамеры. И надпись: "Мир - кунсткамера, люди - экспонаты. Ст.Юрский".
Ох, позер…
- Я как–то не мог понять, чем он увлекается, кроме автомобилей, - сказал я, покручивая цепочку.
- Славик… Славик… Знаете, он стал таким замкнутым. Возраст, наверное.
- Вы хорошо зарабатываете?
Она пожала плечами и усмехнулась. Автомобильный ключик и брелочки чем–то незримым роднили нас. Очевидно, в ее глазах я был человеком, понимающим, что радости жизни не всегда даются открытым путем.
- У буфетчицы сложная работа…
- Да, конечно.
- Иногда помогал дядя Славика. Он хорошо зарабатывает. Профессор!
В словах промелькнул оттенок презрения и застарелой родственной вражды.
- Ну уж и дядя! - сказал я в тон.
- Вы знаете, да? - живо спросила женщина. - Действительно. Когда Славик окончил школу, я пошла к 6paiy и попросила, чтобы устроил его в институт. У брата много связей в этом "ученом мире". Знаете, он сказал, что не может. Родной двоюродный брат! Он презирает меня. Конечно, я женщина простая…
Вот здесь я почувствовал неожиданную гордость. Но если человек кичится своей "простотой", значит он не так уж прост.
- Получает большущие деньги, а живет… Откровенно сказать, хуже меня. Все тратит на пустяки. Какие–то экспедиции, берет студентов за свой счет. Без царя в голове.
- Пора! - сказал я себе, пряча цепочку в карман. - Пора.
Мне захотелось прервать поток глупых слов. Не в этом ли причина разлада, происходившего в душе парня? Бессребреник был представлен в его глазах чудаком и скопидомом. И тут же рядом - торжествующее мещанское благополучие, основанное на граммах недолитого коньяка. И оправдательная "философская база": все, мол, так поступают. А кто не так, тот, мол, помешанный.
Действительно, мир мог показаться ему кунсткамерой.
- Как вы думаете, Славик скоро вернется? - спросила она так, будто ее сынок, решив пошалить, запрятался в багажнике "моей машины".
В том же доме я отыскал приятеля Юрского, восемнадцатилетнего Алешку, застенчивого веснушчатого парня.
- Мы со Славкой редко встречались последнее время, - сказал он.
- Может быть, он уехал, чтобы устроиться матросом? Вы ведь с ним хотели во флот!
- Если бы матросом, то он пошел бы со мной работать в порт. Я па буксир устроился пока. А в военкомате обещали, что возьмут в военно–морские силы. Я его уговаривал - давай вместе.
- А он?
- Ерунда, говорит. Не хочу, говорит, размениваться по мелочам. Вы еще обо мне, говорит, услышите!
9
Дядя жил недалеко от Аничкова моста. Не доезжая нескольких остановок, я вышел из троллейбуса. В запасе оставалось еще по крайней мере полчаса, а Ленинград создан для неспешной ходьбы. Подобно поэзии, он не терпит суеты.
Легкие контуры каменных громад вставали, как мираж, как облик задумчивой и благостной земли. Я пил ленинградский воздух и завидовал людям, для которых эти улицы были домом.
"Граждане! При артобстреле эта сторона улицы особенно опасна". Надпись, оставшаяся с давних времен, ворвалась в тихий мир, как снаряд, полет которого потребовал двадцати лет.
Но в барочных завитушках дворцов гнездились и ворковали голуби. Колоннады Казанского собора охватывали толпу, словно две руки. Зеленые округлые кроны лип были легки и, казалось, вот–вот поднимутся к небу, как стайка воздушных шариков…
Эти улицы рождали ощущение, что весь мир полон гармонии и покоя.
Близ Гостиного двора была толчея, здесь царило ощущение вечного праздника.
Я не знал, что несколько дней назад в то же полуденное время тот же перекресток пересекал человек по фамилии Лишайников… По крайней мере в паспорте его была проставлена такая фамилия.
За этим человеком шли по пятам, и он вскочил в спасительный магазин, сумев оторваться на некоторое время от преследования.
В его распоряжении было лишь несколько минут. Чем дальше уходил он в гомоне и суете, тем уже становилось свободное пространство. Единственное, что он мог сделать, - уничтожить пленки с кадрами, сделанными на военном объекте. Лишайников не зря считался хорошим работником у тех, кто дал ему задание. Он думал только о пленках, которые достались ему нелегко и на которые давно возлагали надежды там, за тысячи километров… Специальный связной, давно законспирированный, надежный, ждал "материал".
Когда, поднявшись на второй этаж, преследуемый увидел Грачика, мелкого фарцовщика и спекулянта, однажды оказавшего Лишайникову услугу, он не колебался ни секунды и сделал не предусмотренный правилами ход…
Если бы мне стало известно все это, то, проходя мимо Гостиного двора, я бы почувствовал, как среди праздничного оживления пахнуло войной, потому что он, Лишайников, был одним из тех, чья профессия - угрожать спокойствию и миру. Если бы…
Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. Я спокойно пересек перекресток, взглянул на манекен в витрине и пошел к Аничкову мосту, думая о Ленинграде, Юрском и о себе.
Профессор был до того худ и бледен, что воспринимался как плоскостное изображение, сошедшее с одной из многочисленных икон, висевших на стенах мастерской. На вид ему было лет шестьдесят с лишним. Кожа на руках просвечивала, открывая синий узор вен. Наверняка он был один из тех, кто еще с рождением получает в пожизненный дар полдесятка хронических болезней, но благодаря неистовости духа и увлеченности умудряется дожить до восьмидесяти и успевает сделать то, что не под силу взводу здоровяков.
- Я из милиции, - сказал я.
"Когда вы выполняете сыскное задание, часто приходится притворяться и даже лгать, - говорил Комолов. - Поэтому не отказывайтесь от малейшей возможности быть правдивым".
- Что–нибудь известно о мальчике? - спросил профессор.
- Пока ничего утешительного. У меня не совсем официальный визит. Хотелось бы поговорить с вами… Скажите, как исчезло "Благовещение"? И что это за икона?
- Икона стояла вот здесь.
Он указал на дощатый столик в углу. Я понял, что даже этот столик остается в его глазах святыней.
- "Благовещение" было моим самым большим открытием, венцом жизни. Когда ко мне пришел Станислав, я говорил ему об этом. И не поверил глазам, когда, вернувшись, не увидел ни племянника, ни иконы. Ждал до полуночи, надеясь, что мальчик одумается. Потом отправился к сестре, и она передала мне записку: "Дядюшка, ты еще найдешь что–нибудь в этом роде, а такому, как я, счастье улыбается один раз. У меня тоже есть свои большие планы".
Сигарета дрожала и никак не хотела входить в мундштук. Профессор оперся о высокую спинку кресла.