- Бесполезное дело! Видел я таблички с быками и этот ход. А дальше что? Пускать человека в узкий лаз? А если зажмет? Или решетка на пути, а развернуться негде?
Он выжал бороду в ладони, словно мочалку, и стряхнул влагу на пол.
- Эх, если б откачать водичку. Да где там! Без плана никак!
Вскоре из воды показались шлемы. Водолазы доложили, что дно второй степени захламленности, началось интенсивное заиление и необходима чистка. Обнаружены два снаряда калибра сто тридцать восемь.
- Как видите, ничего для вас, - пояснил бородач.
11
Кайзеровский форт охраняла Устинья Ивановна, старушка пенсионного возраста, с берданкой. Поднатужась, она открыла железную калитку.
Я очутился в небольшом мощеном дворе, со всех сторон окруженном стенами. После войны форт был поспешно захвачен горпродторгом, который намеревался устроить здесь овощехранилище. Вскоре выяснилось, что овощи не выдерживают сырости. Однако форт уже числился на балансе горпродторга, за него надо было отвечать. На всякий случай у главных ворот выстроили сторожку.
- Одевайтесь потеплее, - предупредила старуха. - И веревочку возьмите.
- Зачем?
- Разматывать будете. По ней обратно. А то, не дай бог, заблудитесь. У "нас" это просто.
Итак, в облике сторожихи мне явилась Ариадна… Остается еще встретиться с Минотавром.
- Улыбаетесь! - мрачно сказала Устинья Ивановна и приблизилась ко мне - как вестник зимы в своем тулупе. - А не страшно? Ведь в крепости чертовой этой нехорошо.
- Как нехорошо?
- Ну, свистит кто–то. Зовет. Ночью.
- Это вентиляция, - сказал я авторитетно, как "инспектор по надзору за строениями".
Старушка, тертый калач, начальству возражать не стала.
- Разве что вентиляция, - сказала она, прищурив глаз. - Вот и хорошо. А я - то, дура, думаю - что оно свистит?
Открыв железную дверь на запорах–вентилях, словно в подводной лодке, я окунулся в темноту. Пришлось включить фонарик. Первый зал был до" вольно чист и высок. Откуда–то сверху падал тоненький солнечный луч, отчего темнота в углах зала казалась еще более густой.
По–настоящему сюда нужно было послать отряд хорошо подготовленных спелеологов. Но не было времени собирать этот отряд.
Я сориентировался по компасу и направился к западной стороне зала, той, что была ближе к затону. Отсюда нужно было найти ход в галерею, которая заканчивалась близ второго причала. В стене, на небольшом расстоянии друг от друга, были три одинаковых дверных проема. Я выбрал средний ход. Он вел в длинный коридор.
Бетонный пол был завален кирпичами, выпавшими со стен и потолка, темнели натеки. Коридор постепенно понижался, все сильнее звучала капель. Стали попадаться зеленоватые лужи и пятна слизи, как в заброшенной шахте. То справа, то слева темнели ниши, которые могли быть и ходами. Я выдерживал направление точно на "вест", пока не уткнулся в железную дверь. Подналег плечом. Ржавчина посыпалась, как иней, дверь со скрежетом открылась.
В этой комнате из квадратного люминария в сводчатом потолке падал свет. Комната была со слепыми стенами, квадратная, и у каждого угла, в полу, зияло отверстие. Подойдя поближе, я увидел, что это наклонные ходы, с бетонными лестницами, но заполненные водой.
Оставалось ретироваться и поискать другие подступы к затону. Я вернулся к двери и только теперь обратил внимание на кольцо, служившее ручкой. Оно было продето в морду чугунного быка! В подводных барельефах и в этой отливке чувствовалась одна и та же манера стилизации, одна и та же рука.
Неужели зал имел какое–то отношение к подводному ходу, и строители использовали этот символ как подсказку для тех, кому придется скрытно оставлять форт или входить в него? Закрыв дверь, я принялся искать новые пути, которые вывели бы к заливу. Фонарик осветил выбитые ступеньки. Поднялся на "второй этаж" - и здесь был коридор, но не темный, как внизу, а светлый, с двумя рядами амбразур по обе стороны. И через двадцать метров - кирпичная стена.
Внизу сквозь амбразуру был виден внутренний дворик, разделенный двумя пересекающимися крестообразно рвами. Очевидно, строители предусмотрели, что бой может идти и в самой крепости. Поэтому выкопали рвы и перегородили коридоры неожиданными кирпичными заслонками. Наверно, под землей, на глубине, у них был пульт технического управления. Поворот рычага - и вода заливает западное крыло. Еще поворот - восточное…
Высунувшись до пояса, я увидел и дальше ряд амбразур в стене - значит, за перегородкой коридор продолжался. Если перелезть к следующей бойнице… До земли отсюда было метров восемь–девять. Гладкая кирпичная стена была выщерблена осколками, а над головой, вцепившись корнями в щели, росла березка.
Я знал, что все мои усилия могут быть затрачены впустую: надежда на скорое разрешение загадки - иллюзорна, а булыжник под отвесной стеной реален настолько, насколько может быть реален булыжник. Но не отступать же!
Сбросив туфли, я рассовал их по карманам и снял ремень. К ремню привязал железный прут и закрепил его в щели между двумя кирпичами, в основании амбразуры. Затем, держась одной рукой за пряжку, выполз наружу и нащупал босыми пальцами выбоину.
Теперь все зависело от прочности березки. Не отпуская ремня, я встал, плотно прижавшись к стене грудью. Пальцы ног едва–едва умещались в углублении, выбитом снарядом. Ухватив ветви березки, несколько раз дернул. Крепки… Можно отпустить ремень и потихоньку сместиться ко второй амбразуре, переступая по краю все той же спасительной выбоины.
Березка не подавалась, держала. Удивительно, как немного надо, чтобы возникло живое - две горсти кирпичных обломков, пыль, нанесенная ветром, несколько дождевых капель, хорошая расщелина, чтобы запустить корни, - и пожалуйста, готово, растет и еще камни рушит мягким древесным телом.
Вот и вторая амбразура перед глазами. Я запустил свободную руку поглубже, ухватил закраину и перелез.
Передо мной был все тот же коридор - только тупик оставался позади да амбразуры стали уже. Пройдя немного, я выглянул наружу и не увидел внутреннего дворика. Открылась синева затона, перечеркнутая прямыми линиями мачт. Курс правильный…
Через сорок метров коридор круто пошел вниз, в темноту Я включил фонарик и сделал это вовремя, потому что в тусклом свете возникла широкая, словно шахтный ствол, квадратная дыра. Железная крышка была сорвана и висела на одной петле, гостеприимно открывая черноту провала. А за провалом - снова глухая стена.
Я спустился по скобам на дно бетонного колодца, но не обнаружил нового хода, который вывел бы к затону.
Забавно… В нескольких сотнях метрах грохочут трамваи, играют неоновые рекламы, парни в узких брючках, парни шестидесятых годов, возвращаются с работы. Ладные, веселые парни, не знающие, как гасить термитную бомбу и что такое пятьдесят граммов "черняшки", которые выдаются на большой перемене.
А здесь форт. Как гигантский осколок в теле города, память войны.
Я постучал ладонью по бетонной стене. Что с тобой делать, форт? Гул взлетел вверх и через секунду вернулся эхом. И тут я, прислушиваясь, различил сквозь эхо тихий свист. Он звучал как осторожный, но настойчивый призыв. Как будто кто–то, долгие годы просидевший взаперти, не смея выйти, напоминал о себе. Я вспомнил предупреждение бабки Устиньи:
"В крепости нехорошо…"
В таких ситуациях необходимо прежде всего справиться с собственным воображением, оно враг номер один… Я ухватил выползшую было мыслишку о "ком–то" и придавил, пока она не окрепла. "Кто–то" не станет свистеть. "Кто–то" либо примолкнет, либо скажет "здравствуйте", либо сбросит кирпич на голову - все зависит от его отношения к незваному гостю и темперамента.
Стало быть, свистел ветер. Сквозняк… В бетонном колодце где–то есть боковое отверстие, оно ведет вверх, к воздуху. Вскарабкавшись по скобам примерно до середины колодца, я обнаружил узкий–лаз. Втиснулся в него, стараясь вспомнить все, что когда–либо читал о спелеологах. Существует ведь техника ползания в узких лазах. Кажется, в таких случаях нужно выбрасывать вперед правую руку с фонариком, а левую прижимать под грудь: тогда плечи перекашиваются и тело становится как бы уже. Левая подгребает, словно лапа крота…
Я попробовал. Получилось. Нет, действительно "сыщик" должен знать "всё плюс единица"! Самые случайные, отрывочные сведения, которые кажутся ненужным хламом, могут вдруг пригодиться.
Навстречу дул легкий ветерок, пахнувший плесенью. Очевидно, когда–то здесь был вентиляционный штрек, который использовали не только для вентиляции, но и для передвижения.
Наконец ход расширился. Пальцы скользили в осыпавшейся влажной земле. Из стен, из темной земли тянулись причудливые белые растения–нити, они переплетались, словно кружева. Гифы, грибные гифы. И сюда, в холод, камень и темноту, проникла жизнь.
Белая мокрица гигантских размеров скользнула и скрылась под камень, поросший вокруг травой–альбиносом. Через пять минут штрек вывел меня из подземного лабиринта в довольно большую комнату, близ потолка которой находилось крошечное, с ладонь, окошечко. И здесь дверь была заперта. Я подналег плечом и ощутил, что засовы держат не так уж надежно. Если удастся найти какой–либо железный прут, использовать его как рычаг,.
Я пошел вдоль стен и неожиданно вздрогнул, коснувшись головой чего–то мягкого, холодного и живого. Инстинктивно отпрыгнул в сторону и навел фонарь.
Под металлической балкой, вцепившись лапами в желобки, связкой бананов висели летучие мыши. Одна из них оторвалась, словно плод, и, так и не проснувшись, мягким комочком стукнулась о пол. Поднялись писк и резкие крики.
…Наконец мне удалось найти толстую металлическую рейку. Дверь подалась с болезненным скрежетом, и я чуть не влетел головой вперед в новый зал. Он был примерно таких же размеров, как и тот, что остался за спиной. К балке точно так же, связкой, прилепились нетопыри. Только не было ни одного отверстия, сквозь которое проникал бы свет.
Это была конечная остановка в маршруте. Тут темнели два бетонных колодца, залитых водой, но ни щели, ни второй двери. Я находился где–то совсем близко от затона, возможно, в одном из отсеков той приземистой башни, которая смотрела амбразурами на стоявшие в порту суда.
И снова на внутренней стороне двери я заметил рукоять с кольцом и мордой быка! Над рукоятью с трудом можно было разобрать сделанную мелом надпись: "Wir… gehen… kommen wieder…" "Уходим, но вернемся" - примерно так следовало перевести эту полустертую фразу. Была еще непонятная подпись–закорючка и дата: "21… 1945…"
Посветил в бетонный колодец - на темной, зеленой воде плавали щепки. Интересно, как они уходили - те, кто собирался вернуться?
Еще раз прошелся вдоль стены. Снова раздался негодующий писк. Рука с фонарем замерла, едва луч коснулся темной грозди. Летучие мыши… Почему я сразу не подумал об этом? Ведь они целой колонией гнездятся в закрытом помещении!
Здесь ни одного отверстия, а дверь была заперта. Как очутились в этом зале нетопыри? Причем обжились они давно - пол под железной балкой был покрыт слоем помета.
Единственное объяснение: еще недавно дверь была отворена. Совсем недавно, иначе нетопыри могли подохнуть, лишенные доступа свежего воздуха и пищи. Сейчас не время зимнего анабиоза. Кто–то прикрыл дверь. С внутренней стороны! Кто–то ушел из комнаты, где не было даже щели, куда могла бы протиснуться летучая мышь. Значит, человек ушел под воду, в бетонный колодец. Он знал кратчайший выход отсюда. Выход к пирсу…
12
- Ишь ты! - сказала сторожиха. - Живой! Как там, товарищ инспектор?
- Форт в неплохом состоянии, - ответил я, счищая грязь и кирпичную пыль.
- Стережем!
- Скажите, больше в форт никак нельзя пройти, только через эти ворота?
- Есть ходы! - махнула рукой бабка. - Ребятишки иной раз лазают прямо с улицы. А то и пьяный какой ночевать заберется. За всем не уследишь. Одна на весь форт!
Подводные и подземные изыскания порядком измотали меня, ноги подгибались, поэтому, увидев неподалеку от готических башенок форта закусочную "Стадион", я остановился, как та ученая лошадь, которая никогда не проезжала мимо трактира.
"Стадион" славился пивом - бочки доставляли прямо из заводских подвалов. В остальном это была ничем не примечательная закусочная: крытые пластиком столики, металл, - стекло, сверкающий и бездействующий "Эспрессо".
Официантка принесла пиво в запотевшей кружке. Кругом шумела бойкая клиентура. В этой закусочной, по словам Шиковца, Юрский впервые встретился с Маврухиным. Здесь же Копосев засвидетельствовал свое алиби. В двадцать два сорок пять, в день убийства, его видели за столиком.
На последнюю мелочь я заказал еще кружку пива. Сквозь застекленную, с узкими металлическими переплетами стену закусочной были хорошо видны стрельчатые готические башенки над воротами форта. Отсюда до крепости сотня шагов.
А сколько до причалов?.. Собственно говоря, ответ на этот вопрос и служил обоснованием для алиби. Убийство, по всем нашим расчетам и данным экспертизы, произошло в десять сорок пять вечера. Допускалось отклонение в плюс–минус пятнадцать минут.
Это отклонение не мешало признать алиби Копосева. Единственный путь к стоянке "Онеги" и "Ладоги" лежит через главные портовые ворота, и преодолеть его за четверть часа невозможно, даже будучи профессиональным бегуном.
Но теперь–то я знал, что мог существовать и второй, гораздо более короткий путь: через форт и бетонные колодцы. Не исключено, что подготовленный человек способен, покинув причал, через семь–десять минут очутиться близ "Стадиона".
Конечно, это сопряжено со многими трудностями. И все–таки алиби уже нельзя считать чистым. Нужна дополнительная проверка. Но как ее устроить?
Нам не известно с достаточной точностью время убийства. Четверть часа - допуск небольшой, и в ином деле он не играл бы роли. Но сейчас он мог стать тем самым неправильно положенным кирпичиком, из–за которого рушится все здание.
Я расплатился, вышел из закусочной и поднялся на Садовую горку. Отсюда несколько дней назад я смотрел на китобойцев. Сейчас скамейка была пуста, старички шахматисты взяли тайм–аут, а викинг, должно быть, уплыл открывать Гренландию. Что ему стоит?
Мне показалось, эта случайная встреча произошла давным–давно, она принадлежала другому миру - тихому и неспешному.
Было пять часов. К полуночи я должен вернуться в порт, а завтра "Онега" уйдет в свой тринадцатый рейс. У меня появилось такое ощущение, что я оставляю дело, для раскрытия которого не хватило лишь одной детали… Не успеть. Ничего не успеть! Но хоть какую–то зацепку нужно оставить Шиковцу!
Если бы удалось более точно определить время убийства, многое прояснилось бы. Мы знали бы наверняка - подтверждается алиби или нет.
Я еще раз вернулся к тому трагическому вечеру. Не промелькнет ли все–таки подсказка?
…Вот я подхожу к причалу. Уже смеркается. Сумерки в эту пору наступают примерно в начале одиннадцатого. Посидев немного близ "Онеги", поднимаюсь на борт. Становится совсем темно. Разговор с Карен длится пять–десять минут. Затем на протяжении примерно двадцати минут Марк Валерий демонстрирует свой киноопус.
"Примерно, примерно!.."
Убийство могло произойти только в то время, когда я был в каюте. Но… Когда я был в каюте?
Стоп. Восстановим все подробности. Вот начинается фильм под неистовое "звуковое сопровождение" Васи Ложко. На экране появляется незнакомый город. "Ча–ча–ча", - вопит приемник. Следующие кадры - знакомство с фрау Кранц. Она вплывает иод ясные, торжественные звуки… вальса, полонеза… Нет, менуэта. Да–да, галантного менуэта, его мелодия с характерным трехтактным ритмом странно сочеталась со строгой арией.
Я вытер пот с лица. А если все–таки попробовать вспомнить, как вспоминал я когда–то, тренируя память, темы Пасторальной? Может быть, удалось бы по этой мелодии определить и само произведение, а затем, просмотрев радиопрограммы, установить время…
Музыка была настоящей, глубокой, она не могла скользнуть мимо программы, как фон, наподобие тех скороспелых легких мелодий, которые звучат в антракте между новостями.
Ведь есть же люди, которые узнают композитора по "почерку". Окажись на моем месте такой знаток, он был бы полезнее для угрозыска, чем дюжина бойких Черновых, овладевших приемами дзю–до.
"Вспомни! - приказал я себе. - Максимальное сосредоточение, ну!"
Мысль, восстанавливающая прошлое, иглой вошла в мозг. Та музыка… Та музыка… Прозрачная, наивная, чистая. В ней была подкупающая "досимфоническая" простота…
Кажется, я слышал тогда легкий голосок клавесина. Струнные… Потом возникла строгая и возвышенная ария: "Эт экзультавит…" Два слова возникли в памяти. Через минуту я мог пропеть фразу, укладывающуюся в трехтактный ритм. "Эт–эк–зуль–та–авит…" Но здесь мелодия обрывалась, и продолжение ее никак не шло на ум. "Эт–эк–зуль–та–авит…" Оратория? Месса?
Если бы еще раз услышать тот небольшой музыкальный отрывок, я без труда узнал бы его, как свидетель, который не в силах описать портрет человека, сразу узнает его в лицо
С Садовой горки, не мешкая, я направился в магазин грампластинок. До закрытия "Мелодии" оставалось около часа, но у дверей все еще толпилась очередь, в основном женщины с ребятишками. Они приходили сюда, в студию, записывать голоса. Потом эти голоса, овеществленные в черных гибких кружках, укладывались в чемоданы мужей, а мужья увозили их в плавание - иной раз на полгода, на год. Ребячьи голоса ломались, фальцеты превращались в баритоны, а мужья все слушали, качаясь на чужих волнах, знакомый лепет.
У прилавка я увидел Машутку в темном переднике со значком фирмы. Она испугалась, увидев меня, захлопала ресницами, как–то по–детски вытянула тонкую шею.
- Что–нибудь случилось? Почему ты не на "Онеге"?
Я успокоил ее, сказав, что Вася Ложко жив–здоров и цвет лица его не изменился за истекшие полсуток.
- Мне нужна свободная кабина. И пластинки. Выберу по списку. Меня интересует семнадцатый–восемнадцатый век. Кантаты, оратории.
В кабине стояло мягкое, уютное кресло. Машутка внесла стопку пластинок и задернула штору. Покупатели зароптали.
- Товарищ завтра уплывает в Антарктику, - объяснила Машутка. - Запасается на год.
"У механика будет толковая жена", - подумал я. В стопке удалось отыскать "Stabat mater" Перголези. Я пропустил хоровую часть и начал с арии: солировало сопрано.
Нет, в каюте Марка Валерия я слышал не Перголези. Хотя какие–то родственные нити были ощутимы, все же своим дилетантским инстинктом я ощущал и отличие. Музыка, которая звучала сейчас в динамике, казалась чем–то близкой порывистому и нежному Моцарту, а та… Та была грубее, прямолинейнее и вместе с тем глубже.
Люлли. Глюк… Нет, не они! Я словно блуждал вслепую, вытянув руки, где–то очень близко от того€ что искал…
Выбор пластинок Баха был невелик. Ни одной кантаты не нашлось. Я поставил первый Бранденбургский, ту часть, которая написана в форме менуэта.
Солировал гобой - не женский голос, - иной была и мелодия, но все–таки я почувствовал, что на этот раз не ошибся в выборе композитора.
За Бранденбургским прослушал концерт для клавесина, все более убеждаясь, что нахожусь на правильном пути: "Бах, только он, с его наивным, грубоватым реализмом и мистической отрешенностью…"