Когда Машутка отдернула штору, я увидел пустой зал и продавщиц, которые завязывали косыночки у зеркала.
- Возьми пластинки с собой на "Онегу".
- Нет денег, - признался я, краснея.
- Потом отдашь. А хочешь, перепиши на пленку. У Васи отличный магнитофон. "Филипс". Будешь слушать в рейсе. Вася с удовольствием поможет. Вася тоже любит музыку. Вася…
- Я ищу лишь одну пластинку Баха. У вас ее нет.
- Ты так увлекаешься серьезной музыкой?
- Если бы зайти к кому–нибудь из коллекционеров… - подумал я вслух. - Ты не подскажешь?
- Конечно же! Загляни к Борисоглебскому. Он и живет неподалеку. Очень хороший! Хромой, знаешь, после полиомиелита. Каждый день заходит. Я провожу тебя.
Она щебетала без умолку, подкрашивая губы. Я был для нее одним из самых достойнейших людей на свете, потому что работал на "Онеге", рядом с Васей.
Борисоглебский оказался безусым юнцом, рыжеволосым и приветливым. Он прыгал на костылях, как подбитая птица, от стеллажа к стеллажу, где рядами выстроились пластинки. Он был весел. В этом мире застывшей и готовой в любую секунду ожить музыки, в мире, где творил глухой Бетховен и вдохновенно импровизировал слепой Гендель, физическое несовершенство не значило ровным счетом ничего.
- Бах, вас интересует Бах! - повторял Борисоглебский, рассматривая надписи на полках. - Прекрасно. "Nicht Bach! - Meer sollte er heissen…" Помните замечательное высказывание Бетховена?
- Вы уверены, что отрывок, который вы слышали, написан в форме менуэта?
Он радовался мне как единомышленнику.
- Кажется, да. Два слова я разобрал: "Et exultavit".
Подпрыгивая и размахивая острыми, высоко поднятыми, как у всех калек, плечами, он как–то неожиданно быстро скрылся в соседней комнате и через минуту выскочил оттуда, держа подбородком словарик. Несмотря на костыли, во всех движениях изуродованного болезнью парня сквозили энергия и изящество.
- "Et exultavit", "И возрадовался"… Очевидно, культовая композиция! Давайте начнем с этого.
Мы выслушали одну из частей скорбной "Высокой мессы". У меня начали слипаться глаза, но Бах был здесь ни при чем. Сказывались злоключения бурного дня.
- То была удивительно светлая, радостная мелодия, - пробормотал я, с трудом приоткрывая веки и вслушиваясь в печальные вздохи хора.
Борисоглебский понимающе кивнул.
- Не знаю у Баха более светлой композиции, чем "Магнификат", - сказал он, перебирая пластинки на нижней полке. - У нас его не исполняют, но тут есть хорошая запись со штутгартским барок–хором…
Он опустил белую змейку адаптера на черный диск. Два хора, мужской и женский, начали причудливое полифоническое соревнование, скорее похожее на изящный придворный танец, чем религиозное песнопение.
- Что церковного находят в этом композиторе? - спросил Борисоглебский.
Но я не успел ответить. Первая, хоровая часть композиции закончилась, легкая почти невесомая мелодия менуэта заполнила комнату, и как естественное продолжение ее из тонких струнных пассажей родилась ария: "Et exultavit spiritus mius".
Это была та самая ария! Наивная, исполненная веры и вместе с тем немного кокетливая, тонкая, но глубокая, властная. "Et exultavit spiritus mius". "И возрадовался дух мой" - это было понятно без словаря.
- Она! - сказал я, боясь спугнуть мелодию. - Она!
Был один шанс из тысячи, ускользающий счастливый номер в бешеном лотерейном колесе - и он достался–таки мне.
- Поставьте еще раз, - попросил я.
Снова, как вьюнки, сплетаясь, потянулись вверх два пятиголосых хора. На исходе третьей минуты их сменил менуэт. Я понял, что до конца жизни не забуду эту мелодию.
- Вы довольны? - спросил Борисоглебский.
"Доволен"! Это было не тем словом… Смущало только одно - в музыке, которую я слышал на "Онеге", явственно пробивался хрустальный перезвон клавесина. Но сейчас этот удивительный инструмент молчал.
- Ничего странного, - объяснил Борисоглебский. - Мы слушаем "малое" исполнение, без клавесина, точнее, без чембало, а также без органа, литавр… Записи "Магнификата" с полным "баховским" оркестром вы сейчас не найдете.
- Но я слышал.
- Значит, это впервые! Когда вы слышали?
- Пока не знаю. Но завтра буду знать.
Он внимательно посмотрел на меня.
- Можно подумать, что речь идет о жизни и смерти.
Так оно и было. Я усмехнулся. Возможно, впервые в практике для подтверждения алиби угрозыск обращается к Баху.
- Приходите, - сказал на прощание Борисоглебский. - У меня каждый вторник собираются ценители.
Его длинные, изуродованные болезнью пальцы легли в мою ладонь, как сухие стебельки. Почему–то я вспомнил о Юрском, здоровом, статном парне…
13
"Et exultavit spiritus mius", - звучало в ушах, когда я летел к городской библиотеке. - "И возрадовался дух мой".
Несомненно, один из ключиков к разгадке уже находился в кармане. "Магнификат" достаточно серьезное произведение, чтобы числиться в радиопрограмме. Старый приемник Васи Ложко работает лишь в диапазоне средних и длинных волн, без антенны, стало быть, его радиус не больше двух–трех тысяч километров. "Магнификат" звучал громко, значит передача не была дальней.
Варшава, Берлин, Стокгольм, Хельсинки, Рига, Вильнюс…
Радиопрограммы этих городов найти не сложно… Наша библиотека получает почти все газеты, издаваемые прогрессивными организациями за рубежом. И уж конечно, в отделе периодики найдутся все основные издания союзных республик.
Таким образом можно будет с предельной точностью установить время, когда Валера начал демонстрацию своего фильма. А это значит, что теперь я смогу устроить настоящую проверку Копосеву с его алиби.
Город летел мимо меня в трамвайном звоне, шелесте покрышек и писке транзисторов. Я вбежал по лесенке старого дворца и оказался в залах центральной библиотеки. В справочно–библиографическом отделе дежурила Надя Штольц, знаменитая девушка–полиглот, о которой не раз писала городская газета.
Надя помогла мне справиться с "Кансан Уутисет", "Нойес Дойчланд" и "Тиесой", исчерпав запас подвластных ей языков менее чем на одну пятую. "Жице Варшавы" я одолел самостоятельно. В уголке среди убористого петита отыскалась заветная строчка. Она словно была набрана плакатным шрифтом - так резко и громогласно встала перед глазами: "И.С.Бах. "Оратория Магнификат". 19.30".
После нехитрого расчета - варшавское время отличается от московского на два часа - вышло, что ария "Et exultavit" прозвучала в тридцать три минуты десятого. Но в это время я находился на Садовой горке! Пришлось просмотреть все остальные газеты, чтобы предупредить случайное совпадение. Баха вообще не было в программах того дня.
Из библиотеки я поехал в Дом радио и телевидения. Я читал в газете, что радио нашего города регулярно обменивается передачами с польскими коллегами. Стало быть, связаться с Варшавой им нетрудно.
Здание студки было ярко освещено, здесь еще продолжался рабочий день.
Через пять минут заведующий музыкальной редакцией дозвонился до Варшавского радио. Разговор был коротким.
- Они не делали никаких изменений в программе, - сказал заведующий, положив трубку. - "Маг–нификат" передавали ровно в двадцать один тридцать по московскому времени. Говорят, было первое "истинно баховское" исполнение, то есть они собрали оркестр в большом составе, как того требовал композитор. Существует ведь еще малый "Магнификат" - для камерного оркестра…
- Без клавесина, органа, литавр… - пробормотал я.
- Что? Да–да, наверное… Конечно, без органа.
Выйдя из Дома радио, я сел на ступеньку и закурил.
Когда сталкиваешься с необъяснимым фактом, который противоречит всей созданной тобой системе, есть два пути. Можно искалечить этот факт и вогнать его в устоявшуюся логическую систему, как перекошенный патрон в казенник, не думая о том, будет ли оружие стрелять. И можно - что сложнее и неприятнее - разрушить саму систему и начать работу над новой.
Я не стал калечить факт. Он был несомненен. Он был вопиют в своем противоречии здравому смыслу.
Его можно было расшифровать так: в тот трагический вечер передача из Варшавы прозвучала для меня гораздо позже, чем для всех.
Объяснение могло быть только одно - я слышал не самую трансляцию, а запись ее… Конечно, ни одна радиостанция не могла повторить варшавскую передачу спустя всего лишь час. Для этого необходимо получить разрешение, перестроить всю программу…
Стало быть, запись могла родиться только в каюте Васи Ложко. И тут я вспомнил о великолепном магнитофоне "Филипс", которым так гордился механик.
Не было бы ничего особенно странного, если бы механик вдруг воспылал любовью к классической музыке и стал бы "прокручивать" пленку, на которую час назад легли чудесные арии и хоры "Магнификата". Но ведь за тонкой перегородкой я слышал и треск приемника, и вопли сменяющих друг друга джазов, и голоса дикторов,
Выходит, за час до моего появления в каюте Валеры механик записал - не ораторию Баха, нет! - записал собственные блуждания по эфиру. Мало того, он нанес на магнитную пленку собственный кашель, стук в перегородку, звук шагов… Ария из "Магнификата" попала в это попурри случайным, минутным звеном!
Запись была воспроизведена в одиннадцатом часу, когда все разошлись по каютам и когда Маврухин должен был подойти к пирсу. Зачем это понадобилось механику? Ясно: с помощью магнитофона он хотел создать эффект присутствия. В течение десяти или пятнадцати минут он напоминал всему экипажу, что безотлучно находится в каюте, вращая верньер своего громкоголосого приемника.
Значит, ему потребовалось незаметно покинуть каюту. И Павел Чернов, сотрудник угрозыска, явился самым надежным свидетелем алиби!
Вот тут–то я пощупал ладонью лоб. Вася, окающий парнишечка из приволжской деревни… Стало быть, он успешно разыграл хитроумный спектакль. Что ж, выходит, не Копосев, а Ложко может быть тем самым "третьим", который был посвящен в тайну древней иконы, стоившей целого состояния?
Странно, я не чувствовал ни малейшего внутреннего сопротивления, когда подозрение коснулось Ложко: очевидно, и раньше я инстинктивно улавливал в его поведении какую–то фальшь, но железное алиби подавляло любую мысль о причастности механика к преступлению.
Да, он мог покинуть каюту незамеченным и пройти к темной "Ладоге". Тем более из окна механика была видна освещенная площадка у склада, которую пересек Маврухин, так что к встрече можно было подготовиться заранее, включить подготовленную запись…
Но где и когда он познакомился с Юрским? И вообще что он за тип, каково его прошлое? Только человек с большим преступным опытом, с навыками матерого уголовника мог совершить изощренное, продуманное во всех деталях убийство… Корысть может на многое толкнуть людей определенного сорта - обман, подкуп, подделку документов, воровство, - но решиться на убийство во имя наживы может лишь человек, в душе которого нет и не было ни единого проблеска. Собственно, это уже не человек: зверь…
"Не спеши! - хотелось сказать самому себе. - В твоем распоряжении всего лишь одна бесспорная улика. Все остальное домысел. Не спеши… Необходима строжайшая проверка".
Но как не спешить? До рейса менее суток. Успею ли я узнать хоть что–нибудь, чтобы укрепиться в неожиданном подозрении или, напротив, опровергнуть его?
В эту минуту я вспомнил о Карен, которая питала необъяснимую неприязнь к своему будущему зятю.
14
Бывают в жизни дни, которые созданы для искупления всех напрасно потраченных минут и часов. Такие дни словно бы заполнены плотным, звездным веществом… Они не дают передышки.
На заплетающихся ногах добрел я до дома Карен. Это был старый особняк с фонтанчиком, вензелями и каменными собачьими будками в псевдобарочном стиле. Теперь под черепичной крышей кипела сложная коммунальная жизнь, а в роскошных конурах жили беззлобные дворняжки, утеха детворы.
Я чувствовал, что новая версия, едва успев зародиться и принять более или менее отчетливую форму, уже овладела мной, вцепилась всеми когтями. Факты, над которыми я раньше ломал голову или которые остались попросту незамеченными, вдруг начали нанизываться на нить гипотезы, как бусинки,
Фуражка Маврухина, зачем–то оставленная преступником на пирсе… Да, на месте механика именно так и следовало поступить: чем раньше будет обнаружено убийство, чем точнее будет установлено время гибели Маврухина, тем лучше для алиби…
А неожиданное заявление о женитьбе, последовавшее вслед за ссорой Ложко и Машутки? Механик никак не похож на человека, склонного к поспешным действиям, он уравновешен, осмотрителен, даже скрытен… Их роман только–только завязался - и вдруг… Зато после такого заявления никому и в голову не придет, что механик может не вернуться из рейса. А он таки не вернется, если мои подозрении правильны.
Но вдруг после серии разоблачительных открытий в моем воображении возникал улыбающийся, окающий Вася Ложко, и вся версия моментально испарялась, будто ее и не было. Не хватало реальных, значимых улик для того, чтобы справиться с этим обаятельным образом.
Было уже темно, когда я поднялся по лестнице. Карен не относилась к числу женщин, которых способен смутить неожиданный визит. Она поправила халат и пригласила войти. Ее волосы, покрытые легким слоем лака, поблескивали под люстрой.
- Вот и хорошо, - сказала она. - Машутка ушла, я же не люблю пить кофе в одиночестве.
Мы молча выпили кофе. Я немного успокоился.
- У вас такой вид, будто вы весь день мучались зубной болью, - сказала Карен.
Она выполнила первый закон гостеприимства и теперь снова становилась сама собой. Она была красивее Машутки, но не обладала мягкостью и доверчивостью сестры.
Мы поболтали о каких–то пустяках. О жарком лете, концертном сезоне и портовых новостях. Потом тема сузилась до масштабов "Онеги". Карен оживилась. Ее заботила семейная жизнь старшей сестры, Ирины, которая по полгода находилась в плавании и вынуждена была оставлять детей в интернате. Иван Захарович ведь тоже из рейса в рейс…
- А будущая семейная жизнь младшей сестры вас не беспокоит? - спросил я.
- Нет, - сухо ответила Карен.
- Но экипаж "Онеги" беспокоит, - сказал я. - Говорят, вы не любите механика. Это не может влиять на Машутку?
- Представьте себе, ничуть не влияет. Она тоже с норовом.
- Однако, кажется, вы действительно неприязненно относитесь к Ложко. Почему?
Она помолчала и вдруг, словно решившись, сказала сердито, с вызовом:
- А что, он стоит хорошего отношения?
Всплеснула руками. Видно, мысли о предстоящей свадьбе младшей сестренки, любимицы, основательно досаждали ей.
- Задумывались ли вы над тем, что такое симпатия и антипатия? - спросила Карен. - Вы знакомитесь с человеком и через десять секунд знаете, будет он вашим другом или нет, хорош он или плох. И очень редко ошибаетесь. Первое ощущение оказывается верным Какие–то клеточки мигом сработали, послали запрос, получили ответ… Вот вы пришли незваным гостем и распиваете кофе, как дома. Почему?
Мы рассмеялись.
- Так вот: механика вашего я не люблю. С самого начала. С первого дня знакомства. Он чужой.
- Как чужой?
- Не знаю. Но чувствую. Так бывает. Называется обостренной чувствительностью. Поверьте.
Скрестив руки на острых, худых плечах, она в упор посмотрела на меня.
- Вы никогда не обращали внимания на то, что у нас, сестер, разные отчества. Машутка - Мария Эммануиловна, Ирина - Ивановна, а я Карен Сократовна?
- Сократовна?
- Разве Сократ - плохое имя для мужчины?
- Нет. Имя вполне достойное.
- Так почему бы моему отцу не зваться Сократом? Видите ли, наша семья создана Ириной, она старше меня на двенадцать лет. Когда немцы стали решать вместе с еврейским и цыганский вопрос, от табора осталась одна Иринка. Ее подобрала и спасла молдавская семья. А потом уже Иринка сама подбирала сирот и выводила их в люди. Ну, а отчество - дело фантазии.
И опять война, подумал я. Как долго живет она в людях! Она больше, чем просто память.
- Вы не пытались отговорить Машутку? - спросил я.
- Она влюблена. Только оттолкну ее.
В одиннадцать часов даже званые гости начинают откланиваться. Но мне казалось, что Карен вот–вот должна сказать что–то важное, но не решается. Все же механик не был для нее чужим человеком, от него зависело счастье сестры.
- Погадайте, - сказал я, протягивая ладонь.
Она рассмеялась. Смену настроения в этой девушке невозможно было предугадать.
- Не надо руки. Гадалка обязана с первого взгляда оценить человека.
- И что же?
- Ничего… Вы были влюблены. Приехали сюда скорее всего из–за несчастья в личной жизни. Как говорится, дальняя дорога, казенный дом. Право, у вас это на лице написано… Догадаться нетрудно.
- Как?
- Ну, могу открыть "профессиональную тайну", - улыбнулась Карен. - Как все разгаданные тайны, она разочаровывает своей простотой… Вы человек целеустремленный, правда? Собранный, но, впрочем, по характеру довольно мягкий, привязчивый. Это несложный вывод!.. Такие люди, как правило, принадлежат к однолюбам. И они, кстати, не любят менять место жительства, работу. Тем более поспешно менять. А вы сменили. У вас здесь ни кола ни двора. Какая же причина может заставить однолюба срочно переехать из Сибири в дальний портовый город? Скорее всего серьезные неполадки в личной жизни. В таких случаях кажется, что чем дальше расстояние, тем легче будет. Но это заблуждение. Излечивает не расстояние, а время.
- Потрясающие способности к дедукции. Нет, серьезно, Карен, я удивляюсь вам! А вот механик…
Но она тут же перебила меня, вернувшись к своим психологическим изысканиям. Как я ни старался, Карен упорно игнорировала все попытки продолжить разговор о Васе Ложко.
- Хорошо, - сказал я, отчаявшись. - Вы прекрасная гадалка. Точнее, прекрасный психолог. И хорошо разбираетесь в людях. Так вот, ответьте прямо: вы доверяете мне?
- Да, - сказала она без колебаний.
- Тогда скажите, почему вы плохо думаете о механике? Оставим антипатию, будем говорить только о фактах.
Она молчала.
- Помогите мне, Карен. Это очень серьезно. Честное слово!
- Вы выполняете какое–то задание?
Это был залп без пристрелки. С близкого расстояния в упор. Я сам нарвался на него. Из–за спешки…
Она ждала ответа. Я колебался. "Верить не верить, верить не верить… Верить…"
- Да, выполняю.
- Хорошо. Я расскажу обо всем, что мне известно. Но если это все пустое, вы не используете во вред?
- Нет.
Дом уже засыпал, погасли голоса на коммунальной кухне, и стало слышно, как в порту перекликаются буксиры.