Резко, дав большие обороты двигателю, он бросает сцепление. Тягач дергается, Петюк развивает максимальную скорость.
В распадках уже сгустилась темнота. Впереди нас дымит "бочка". Бензовоз. Мы постепенно настигаем "бочку", но обогнать ее не можем: начинается подъем, видимости нет. На всем подъеме старенький бензовоз будет задерживать нас.
Петюк, сморщив лицо, выплевывает папиросу и переходит на третью передачу, чтобы поддать хода. Медленно приближается обрубленный зад цистерны. Запах перегара долетает к нам в кабину.
- Ну, бочкарь вонючий! - бросает Петюк и начинает обгон.
Это рискованно. Если из-за поворота вылетит встречная машина, не успеем разминуться.
Наш зилок идет рядом с бензовозом, отвоевывая сантиметр за сантиметром. Петюк жмет на акселератор.
- А если встречная? - кричу я.
- Прицепом бочкаря привалю, - отвечает он, не меняя хищного выражения лица. - Он побоится, чтобы крыло ему не порвал: притормозит, выпустит нас… За крыло ему деньги платить!
Мы вырываемся вперед.
- Какая муха тебя укусила? - спрашиваю я.
- Кто смел, тот два съел.
Катимся вниз. Петюк не сдерживает вольный ход машины. Он режет повороты, как гонщик, поставивший на карту жизнь.
- Ты бы поосторожнее…
- Все равно.
Какая-то боль гложет его изнутри и питает безрассудство. Путаный малый.
Металл грохочет, на выбоине я подлетаю и ударяюсь головой о кабину. Крышка багажного ящичка раскрывается от толчка, картонная коробка тяжело падает на железное днище. Звякает стекло, кабина наполняется густым, сладким запахом духов… Так вот что носил Петюк на метеостанцию.
Она не взяла у него подарок. Не захотела. А при чем здесь Жоркина фотография? Не знаю. Ясно одно: какая-то нить соединяет эту девушку, Петюка и Жорку.
"Не спеши, - говорю я себе. - Есть еще время разобраться во всем. Ты приехал сюда не на день и не на два".
Один на один с трактом
За весь долгий путь до чайной Петюк не проронил ни слова. Уже совсем темно, горы утонули в ночи.
В чайной горит тусклый свет. Круглая, как колонна, черная печка дышит теплом. Шоферы деловито уничтожают гуляш. Полночный ужин.
После долгой поездки в безлюдных горах особенно приятно сидеть в этой заполненной народом избе. У чайной, на умятом колесами пятачке, как лошади, сбились в кучу автомашины. Пахнет дымом, жильем.
У нашего стола усаживаются приятели Петюка. На людях мой приятель сразу же превращается в разбитного, говорливого парня, каким, должно быть, его привыкли видеть.
Губастый шофер в ковбойке, которого называют Пономарем, восторженно ловит каждое слово Петюка. У парня могучая бычья шея и как бы лишенная затылка голова. Короткий чубчик накрывает покатый лоб.
- Маша! - кричит Петюк буфетчице. - Поди-ка, скажу чего!
Парень без затылка обводит глазами компанию: "Во, сейчас даст Петюк!"
Улыбаясь, к столу подходит буфетчица.
- Сваты заезжали, Маша?
- Какие сваты?
- Да я посылал к тебе. Сватаюсь за тебя.
- Скажешь тоже! - отмахивается Маша и треплет Петюка за вихор. - У меня трое ребят с тебя ростом.
Губастый Пономарь заливается смехом. "Ну, что я вам говорил? - написано у него на лице. - Уж Петюк скажет, так скажет!"
- Ну ладно, тогда чего-нибудь горького доставь нам, - шепотом добавляет Петюк.
- Не положено на тракте.
- Так мы ж на отдых располагаемся. Выходные.
- Бойкий ты очень.
- Нам с тобой еще медовый месяц справлять, надо ж горечью разбавить.
- Ох, Петюк, - сдается Маша. - У тебя всегда медовый месяц.
Укоризненно покачав головой, она выходит из чайной.
- Тебе никогда отказа нет! - Пономарь по-дружески хлопает Петюка так, что тот чуть не слетает со стула. - А ты садись ближе, малый, - предлагает он мне. - Обвыкай.
Входят и выходят из чайной шоферы. Один из водителей заснул прямо на стуле. Старенькая уборщица трясет его:
- В заезжую избу иди, на постелю!
Шофер в полусне отмахивается от нее, как от мухи. Ведь день он, как мог, держался в кабине грузовика, но здесь, в чайной, тепло и покой в одну минуту сломили его.
- Инспектор идет, - пугает старушка.
Нас пятеро за столом: Петюк, губастый Пономарь, наголо бритый шофер - его зовут "Гирей", - и еще один приятель Петюка, веснушчатый, белобровый, похожий на гномика, выскочившего из каких-то саянских расщелин.
- Был случай, прислали для испытаний новую тормозную жидкость, - рассказывает Петюк, продолжая забавлять аудиторию. - Спирту шестьдесят процентов. А мы ехали по зимнику в Кушир. Чуть живые добрались. Как замело! Ни взад, ни вперед. Скукотища. Давай тормозную жидкость пробовать. Но боязно начинать. Все же не "Столичная"!
- Ге-ге-ге! - смеется простодушный Пономарь. - Скажешь - "Столичная"!
- Поймали петуха, заставили напиться. Он покуралесил, однако, потом встал. Значит, ничего. Но боязно. Поросенку тюрьку сделали и покормили. Тоже жив остался. Ну ладно, думаем, надо и на человеке испробовать.
"Паясничаешь ты, - думаю я, глядя на Петюка. Лицо его бледно и бесстрастно. - Ведь у самого кошки на душе скребут".
- Кому первому? Желающих не находится. Зовем одного местного старичка, бывшего моряка царского флота. Весь тушью разрисованный, имеет медаль за храбрость. "Так и так, - говорим, - дедок, есть испанский ликер". Тот говорит: "Все перепробовал, а до испанского ликера не дошел. Давай!" Выпил и запел. Ну, тогда и мы стали прикладываться. И что же? Полный порядок на борту. Большое дело - проверка…
Пономарь хохочет на всю чайную, подбадривая Петюка - этот сильный и уверенный в себе парень относится к моему напарнику не без почтительности. Очевидно, ему, неповоротливому увальню, льстит дружба с блистательным Петюком, "первым парнем" на тракте.
Маша приносит две бутылки с лимонадными наклейками. Заскорузлым пальцем Пономарь легко сковыривает пробку.
- Ну, я полагаю, перед сном…
Я отставляю стакан. В дороге не пить - это немудреное правило не следует нарушать даже в Саянах, вдали от инспекции.
Пономарь, добродушно рокоча своим баском, уговаривает:
- Да брось, парень. С Петюком едешь. С ним - как за каменной стеной.
- Не хочет, пусть не пьет, - неожиданно поддерживает меня Петюк. - Уважаю, если с характером.
Компания, чокаясь, торопливо принимается за ужин. Все оживляются, говорят невпопад. Петюк по-прежнему главенствует за столом, как записной тамада.
- Слушай, Петюк, ты знаешь Полунчика? - Пономарь показывает на веснушчатого "гномика", который тут же подтягивается, глядя на моего наставника, как солдат на командира.
- Само собой, знаю Полунчика.
- Надо помочь хлопцу. Что он киснет в диспетчерской? Права ему вернули. Ты не можешь поговорить, чтобы дали Полунчику новую машину?
- Можно, - соглашается Петюк. - Попробуем… Мне еще вот этому корешу, - он толкает меня под бок, - надо помочь с машиной.
- Правильно, надо по товарищески, - замечает Пономарь.
"А они неплохие ребята, - думаю я, и мысли ворочаются в сонной дреме, как рыбы на песке. - Грубоватые, но прямые, без хитростей. Один лишь Петюк с выкрутасами… Но и он понимает, что такое товарищество…"
Лампочка над головой покачивается, словно на пароходе, попавшем в зыбь, стены чайной начинают кружиться. Глаза слипаются.
- Это у него с непривычки, - доносятся слова Петюка. - Целый день дремлет. Убаюкал его Козинский тракт. Иди в кабину, Михалев, поспи часок-другой…
…Кабина еще хранит тепло. Транзистор, оставленный Петюком на сиденье, наигрывает что-то сам себе. Время от времени по тракту проезжают машины, наполняя кабину ярким и мертвенным светом. Сон снова овладевает мной.
- Михалев, ты где?
Включаю свет. Петюк прикрывает глаза и идет нетвердой походкой. Кожанка его кажется серебряной в лучах фар. Я открываю дверцу, и Петюк дышит на меня водочным перегаром.
- Поехали! - он легким толчком отодвигает меня от руля и цепляется за дверцу, чтобы не упасть.
- Ты же хотел ехать утром, Петюк!
- Передумал. Надо поспеть раньше других. Петюк не может задерживаться…
- Протрезвись сначала.
- И так доеду.
Он делает попытку влезть в кабину. Неужели он в таком состоянии поведет машину по горам?
- Ты не поедешь, Петюк.
- Как это? - ДО Петюка доходит смысл моих слов. - Это ты мне?
- Тебе, - я стараюсь говорить как можно спокойнее. - Завтра поймешь, что я прав.
Петюк взрывается.
- Ты что, автоинспектор? - кричит он. - Вылезай вовсе! А я поеду. Ишь ты…
Он добавляет несколько энергичных слов. Мне не хочется ссориться с ним. Мы проделали три сотни километров по этой дороге, и какое-то чувство товарищества связало нас. Но если я сейчас уступлю, то буду уступать и потом. Я здесь на тракте вместо Жорки Березовского. А он не любил уступать.
- Не вылезу.
Петюк в нерешительности. Он не ожидал отпора от новичка.
- Ладно, - говорит он и, обойдя машину, усаживается с правой стороны. - Поезжай.
- Я?
- А кто ж, Пушкин?
Петюк нашел способ заставить меня сдаться. Перевалы, гололед, обрывы - все это там, в темноте, неизведанное, подстерегающее… Я не знаю тракта.
- Ну, отдаешь баранку?
Я нажимаю на стартер. Вместе со злым ревом ста лошадиных сил в меня вселяется холодная ярость.
Ну, хорошо, пусть так.
Полтора года не держал баранки грузовика. Потихоньку, шаря в темноте, ощупываю ногой педали сцепления и тормозов, переключатель света… Разгоняю тягач.
Дорога пока идет ровная. Легонько притормаживаю, прибавляю и сбрасываю газ, чтобы почувствовать машину.
Пока все получается хорошо.
Петюк привалился к дверце и как будто дремлет, голова его покачивается. Но я уверен, что он наблюдает за мной.
Тело стало липким, полупальтишко греет, словно медвежья доха. Украдкой вытираю лицо.
Это от напряжения. Так было, когда я впервые выехал на стареньком "газике" в самостоятельный рейс и очутился среди потока машин. И еще когда я уселся на высоченное, как трон, сиденье "четвертака". Ничего, пройдет.
Впереди ползет машина. Белое пятно скользит по скалам. Стараюсь не отстать: так легче следить за дорогой.
- Жарко, а душа в сосульках? - язвит Петюк. Язык у него заплетается.
Подъем. Машина ведет перед собой освещенный кусок тракта. Эти сорок метров дороги - вот весь мир, который окружает меня. Все остальное исчезло, растворилось в темноте.
Появляются и исчезают редкие деревца с когтистыми ветвями, треугольники дорожных знаков, обломки скал. Темный тракт, окаймленный белыми полосами снега, надвигается на меня.
Внезапно белая полоса слева исчезает: дорога пошла над обрывом. Старательно делаю поворот, все время думая о колесах полуприцепа. Выворачиваю руль. Сейчас ведущие колеса проходят у самого кювета. Еще немножко протягиваю вперед и снова поворачиваю. Теперь и колеса полуприцепа описали круг.
До чего бесцветным выглядит все в свете фар. Только черное и белое. Потом мы катимся вниз.
Я едва удерживаю прыгающий руль. Дорога здесь с наклоном, и тягач норовит сползти в сторону. Петюка подбрасывает, он глухо ударяется головой о жестяную крышу.
- Раскочегарил!
Это звучит одобрительно.
Сзади, толкая тягач, тяжело скачет полуприцеп с трактором.
- Я ей не нужен, видишь ты, - бормочет Петюк. - Не нужен, ей, видишь! Она о нем вздыхает.
- О ком?
- Был тут один…
Лязг мешает разобрать пьяное бормотанье. На какое-то мгновенье забываю о несущейся под колеса дороге.
- Кто был?
- А что я, виноват, что он сковырнулся? Не виноват я! - кричит Петюк и расстегивает ворот рубахи, словно та душит его петлей. - Не виноват!
Переключаю фары на ближний свет, чтобы пропустить встречную. Два огненных слепящих пятна заслоняют тракт.
- Я-то об ней каждый день… Заедешь когда-никогда, поговоришь, а потом пятьсот верст одним махом чешешь, чтобы черных думок не думать. Убаюкаешься как следует - и ладно, вроде день прошел. А она смотреть не хочет. Как будто я виноват в том…
- В чем виноват?
Он всхлипывает.
- О ком ты говоришь, Петюк?
Я уже не в силах сдержать волнение. Торможу, глушу двигатель, включаю плафон. Петюк, стиснув голову ладонями, забился в угол кабины.
- О ком ты?
Но от него уже не добьешься ответа.
За горами взошла луна, небо посветлело, и впереди четко обозначаются вершины - изломанная черная цепь, как зубья пилы. Странная, чужая страна. Саяны.
Таня
Не скоро выпадает возможность съездить на метеостанцию: не удается достать путевку в сторону Аксая.
Все эти дни проходят как будто в тумане. Я что-то отвожу, привожу, подписываю и сдаю путевые листки и, как только выдается свободная минута, откидываю голову на сиденье и сплю, сплю…
Зато ночью, плюхнувшись на койку где-нибудь в заезжей, я долго не могу уснуть. Стоит закрыть глаза, как передо мной возникает округлый кусок крыла с фарой, и дорога летит и летит под это неподвижное крыло. Какие-то неясные фигуры бросаются наперерез, я торможу…
Так бывает с шоферами - от усталости.
Мне достался зилок сто двадцатый - двухосный тягач с длинным прицепом. Это отзывчивая и надежная машина. Досталась она мне благодаря всемогущему Петюку.
Вскоре после того как я вернулся из своей первой поездки с Петюком, меня вызвал главинж. Он был настроен благожелательно.
- Ну, как, новичок, освоился? Закуривай. Давай-давай, не стесняйся. У нас тут все запросто, по-товарищески.
Пухлощекий, добродушный Костюков не торопясь листал мое личное дело.
- Так что ж с тобой, дружок, приключилось, что ты к нам подался? С насиженного места? Мне-то можешь сказать.
- Обстоятельства так сложились.
- И решил убраться подальше, да? В тенек?
У Костюкова были улыбчивые, узкие глаза-щелочки.
- В общем, Михалев, ты правильно сделал. У нас тебе будет неплохо. Поможем. Петюк о тебе отзывается положительно. Вот только на какую машину тебя посадить?.. На лесовозы людей не хватает!
Лесовоз значит утопят на всю зиму куда-нибудь и тайгу. А мне надо оставаться на тракте. Я должен был поехать на метеостанцию. Видно, мое лицо явственно отразило тревогу. Костюков понимающе подмигнул:
- Ну-ну, ты, я вижу, понимаешь суть дела. На лесовозе особенно не заработаешь. Дороги - упаси боже. Много не наездишь, от ремонта до ремонта. Конечно, лучше всего у нас на "бочке". Это я тебе откровенно говорю. Но бензовозов недостаточно…
Костюков, задумавшись, посмотрел в окно, решая, как бы лучше устроить мою судьбу.
- В общем все в наших силах. Ты потолкуй еще раз с Петюком. Для меня самое главное - мнение передовиков, общественности. Пусть он помозгует. Ну, давай жми.
К счастью, не пришлось тратить время на поиски Петюка. "Учитель" ожидал меня во дворе автобазы.
- Ну как, говорил с шефом?
- Велел к тебе обратиться.
- То-то и оно, - довольный рассмеялся Петюк. - Не плюй в колодец, пригодится. Пойдем теперь в мой "кабинет".
Кабина петюковского тягача все еще была наполнена густым парфюмерным запахом. Видать, стойкие попались духи.
- В общем, Михалев, ты мне понравился. Дело знаешь, и характер есть. Только гонору в тебе много.
Мне оставалось только молчать, выслушивая поучения Петюка. Если посадят на лесовоз - прощай, Козинск.
- Куражиться нечего, коли есть хочется, - загадочно произнес Петюк. - Машину поможем достать хорошую. Зарабатывать будешь в порядке. Но учти - с тебя и спрос.
- Ладно.
- Ну и хорошо, что понятливый… А что я тебе спьяну там болтал… У нас, у шоферов, жизнь ломаная.
Петюк привычно положил руку на руль, облокотился. Я только тогда заметил, какие красивые у него руки, смуглые, тонкие в кисти, с длинными хваткими пальцами. Артистические руки.
- Ну, договорились! - он одернул кожанку. - Поднимусь к шефу.
На следующий день я получил свой тягач.
Между тем зима уже спустилась с гор и захватила Козинск в снежные объятья. Бульдозеры ходили по тракту, как танки, опрокидывая сугробы в кювет. Двигатели оделись в ватные шубы зимних капотов. Тетя Феня накинула пятерку за топку печи.
А я по-прежнему никого не знал на тракте, слился в одно целое со своим ЗИЛом - здесь ни выходных, ни нормированного рабочего дня.
Однажды утром диспетчер дает мне долгожданную путевку. Пункт назначения - Аксай. Груз - валенки.
И снова сливается в бесконечную ленту дорога. Я спешу. Длинный полуприцеп то и дело заносит; чтобы не случился "циркуль", я прибавляю газу, дергая прицеп. Езда нервная.
Воздух посвистывает в приоткрытом ветровичке. Встречные машины поднимают облака серебристой пыли. Глаза слезятся от сияния снегов.
Внизу уже виден мост, а чуть подальше - знакомый бревенчатый дом, антенна, мачта с флюгером.
Желтые будки на метеорологической площадке толпятся, как ульи.
Высоко на вершине склона несколько высоких каменных зубов, словно мрачные фигуры великанов, следят за дорогой.
На протоптанной в сугробах тропинке меня встречает мальчишка лет пяти, в черной шубке. Он расчищает снег деревянной лопатой, и его курносая мордашка выражает хозяйскую озабоченность.
- Здравствуй, - говорю я. - Кто дома?
- Мама, - отвечает он.
Комната дышит паром и запахом мокрого белья. Таня, оторвавшись от корыта, торопливо поправляет халат.
- Вы меня, наверно, помните? Я заезжал с Петюком.
- А, новенький, - говорит она без особой приветливости.
Букет увядших подснежников все еще стоит на стеллаже, у фотографии.
- Я приехал, чтобы поговорить с вами о Жоре Березовском.
- Вот как!
В голосе ее настороженность. Взгляд тверд. На разгоряченное лицо падают пряди влажных черных волос… Нелегко ей приходится одной среди гор. Всякий народ ездит по тракту.
Я приехал к ней за помощью. Но трудно сказать, кто из нас больше нуждается в участии и заботе.
- Дело в том, что… Может быть, Жорка рассказывал обо мне. Я Вася Михалев. Мы с ним учились, росли вместе…
Смуглые руки безвольно соскальзывают вниз.
- Господи!
Она суетливо подает мне стул и зачем-то несколько раз проводит по нему тряпкой.
- Господи, Вася Михалев… Да садитесь же, садитесь.
Она выбегает, гремит корыто, морозный воздух клубами валит в распахнутую дверь. Через пятнадцать минут комната преображается.
- Жорка много рассказывал о вас. Вспоминал. Ждал, что вы приедете… Когда это случилось, я хотела написать вам…
В окне синеют залитые закатным светом горы. Розовые отблески ложатся на ее лицо. У нее острые, угловатые, совсем еще девичьи плечи.
- Не надо, Таня. Ничего уже не изменишь…
Все слова становятся банальными рядом с настоящим горем.
- Ничего, это пройдет. Я уже почти привыкла. Сейчас.
Таня. Мама Таня. Почему Жорка ничего не писал о ней?
- Он говорил: "Ну, уж на свадьбу-то Василий приедет обязательно". Мы должны были жениться в июне, а в апреле это случилось.
- Таня, я приехал, чтобы узнать, как это случилось. Вам тяжело вспоминать. Но мне больше не к кому обратиться.
- Не жалейте меня. Не надо. Я расскажу обо всем.