В узких спортивных брюках, белом свитере, загорелая, она похожа на лыжницу, только что спустившуюся с гор.
Только у лыжниц не бывает таких грустных лиц. Таких глаз, обращенных внутрь.
Мы могли бы сейчас сидеть в этой комнате втроем - Жорка, Таня и я. Это легко представить, если преодолеть душевную боль.
- Я расскажу обо всем…
Строчки из блокнота
Она приехала сюда из Красноярска. Бежала с сынишкой от мужа. За день до отъезда муж - ей странно сейчас называть этого человека мужем - устроил очередную пьяную драку. Бил ее. Сын вцепился зубами в руку, он отшвырнул мальчишку, ударил.
Она решила уехать подальше, где их трудно было бы отыскать. Увидела объявление: "Требуются метеорологи для работы в отдаленной горной местности".
На метеостанции ее встретил радист Борис Петрович - он с семьей живет за стенкой, в этом же доме. Сказал разочарованно: "Тю, опять девка". До нее здесь сменилось пять заведующих, все девушки. Никто из них не проработал больше месяца.
Глушь, горы, ежевечерняя тоска по людям.
Она проработала здесь целых два года, когда впервые встретилась с Жоркой. Метеорология - очень интересно, если любишь эту профессию. Вот облака - для вас они безлики, конденсированный пар, не более. А их более ста видов. Различите слоисто-туманообразные от слоисто-дождевых… Все это надо знать назубок и уметь шифровать каждый сорт облаков для сводок.
Сводки нужны пилотам. Их трасса проходит над горами.
Жорка заехал на станцию напиться воды. Сюда многие заезжали под разными предлогами. Поглядеть на девчонку, которая живет в таком безлюдье.
Она сразу решила, что Жорка особенный. Почему? Разве это объяснишь? Выбирает сердце, не разум.
Ждала - приедет ли еще? Приехал. Приволок огромный ворох багульника, ее любимые цветы. "Отправьте вашего парня со мной. Город посмотрит. В кино сходим".
Ваське, сыну, было пять лет. В кино он не был ни разу. Она отправила его в первое дальнее путешествие. Васька вернулся с плюшевым медведем, неузнаваемо счастливый. Рассказывал о цирке под брезентовым куполом. Бредил "дядей Жорой".
Жорка был резким, вспыльчивым и наивным парнем. Легко ранимым, не умеющим лгать. Однажды она сказала: "Зря вы ездите". Подумала: "Он ведь вольная птица, шофер. Завтра захочет на Север, на Чую, в Невер. А я свяжу его по рукам и ногам. Я старше на год, у меня ребенок".
Жорка понял ее по-своему:
- Хорошо, раз не судьба, не приеду.
Она много думок передумала. Решила: "Нет, судьба". Он заехал попрощаться. Было поздно, в горах дула метель. Сказала: "Оставайся". И только тогда поняла, как дорог ей этот светловолосый, неуклюжий парень, как ждала его, как любит.
И все, что было до, показалось ненужным, глупым, и все, что должно было быть, стало казаться единственно важным и значимым.
В свободные дни он вырывался к ней. Они бродили по горам, дали имена всем окрестным холодным и неуютным вершинам.
Это были их горы и внизу, у мачты с флюгером, ждал их дом. Их Васька.
По тракту прошла весть: "Березовский женится". Он подтвердил:
- Я сам сообщил ребятам. Пусть все знают.
Последние дни он ходил мрачный, озабоченный.
Спросила:
- Что с тобой?
- Да так, по работе. Не хочу, чтобы ты беспокоилась по пустякам.
Шестнадцатого апреля его машина сорвалась с обледеневшей дороги близ Наволочного перевала.
Борис Петрович с женой ни на шаг не отходили от нее. Боялись. Но у нее был Васька, нужно было как-то жить - для сына.
Приезжали следователи, расспрашивали, она что-то отвечала… Сказали: "Результат неосторожности".
С тех пор прошло полгода.
Таня рассказывает, глядя в окно, - там, за стеклами, меркнет алое сияние вершин. Снег обволакивает каменные зубцы, как серебристая фольга. Глубокие тени ложатся в ущелья.
Тяжело ей, наверно, такими вечерами, когда тишина воцаряется в горах и только шаги соседа-радиста за стеной нарушают это великое саянское молчание.
Некого ждать. А дом еще хранит память о Жорке. Дощатый темный пол еще поскрипывает под его шагами. Окна озаряются фарами его автомобиля.
Если бы я поехал тогда с Жоркой, может быть, все было бы по-иному. Любой ценой я постарался бы удержать счастье, заглянувшее в этот дом.
Поздно.
- Таня, вспомните, Жорка ничего не рассказывал вам перед тем, как это произошло? У него не было никаких неприятностей, опасений?
Я не хочу рассказывать о последнем письме, полученном от Жорки. Пусть для нее это останется нелепой, трагической случайностью.
- Нет, ничего не рассказывал. Я подозревала, что у него произошла крупная ссора с кем-то. Но он молчал. Он был скрытен в своих личных делах. А вы что-то знаете?
- Нет. Не знаю. Может быть, у него остались какие-нибудь записки?
- Только тощий блокнотик. Но в нем я ничего не нашла.
- Петюк не интересовался этими записями?
- Нет.
Дверь неожиданно распахивается, и на пороге появляется маленький хозяин метеостанции с деревянной лопатой в руках. Лицо Тани светлеет. Она улыбается той доброй, чистой улыбкой, какой улыбаются все мамы на свете.
- Вот и мой защитник. Познакомьтесь.
Малыш очень серьезен. Он спокойно кладет сосульку на стол, стаскивает мокрую варежку.
- Вася.
- И я Вася. Значит, тезки.
Глазенки у него от матери - темные, как перезревшие вишни, в черных обводьях ресниц. В окна уже заглядывает вечер. Пора ехать.
- Таня, мне нужно познакомиться с этими записями.
Она приносит блокнот. "Памятка агитатору", - вдавлено золотом по красному ледерину. Цифры, диаграммы. На обложке единым росчерком - "Г. Березовский".
Последняя весть от Жорки.
На чистых страницах, помеченных сверху "Для заметок", Жорка набросал несколько неразборчивых фраз. Наверно, писал, сидя в кабине, положив блокнотик на колено.
"К выступлению на комсомольском собрании во второй колонне (уточнить со Стрельцовым дату)".
"Где-то прочитал: "Жизнь не те дни, что прошли, а те, что запомнились". Это верно. Надо, чтобы каждый день был полновесным. Бывает, оглянешься назад - и не можешь вспомнить ни одного дня. Что сделал хорошего? Не знаешь. Значит, существовал, а не жил".
"…Прочитал в "Курьере Юнеско", что на земле ежедневно от голода умирает десять тысяч человек. Мы сыты, но разве можем забывать о них? Еще не уничтожено зло. Я только шофер. Но кое-что зависит и от меня. Работать, работать так, чтобы как можно скорей для всех наступило счастье".
"Если бы каждый как следует сознавал, что живем мы за счет тех, кто погиб в 1917, 1941-м… Они отдали нам все, что могли, - молодость, жизнь. Мой батя убит в 42-м. Странно подумать - я его ровесник. Ему тоже было двадцать четыре".
"Не тем страшны ворюги и негодяи, что наносят материальный урон. Их немного. Страшно, что они портят людей. Шелкопряд объедает самые нежные листья. Так и они хотят уничтожить в людях самое лучшее. "Чего тебе, больше всех нужно?", "Спокон веков своя рубашка ближе к телу", "Сам живи и другим дай". Это же над погибшими издевательство!"
Жорка, Жорка, узнаю тебя… Смогу ли я пройти по жизни так чисто и незапятнанно, как ты?
Последняя строчка в блокноте, помеченная девятым апреля, кажется мне несколько несуразной. "Выяснить с покрышками. Роль П. 46-я".
Какое отношение имеет запись к тезисам выступления? И что это за "П"? Не случайно последняя строка присоединена к фразе о "ворюгах". Видимо, Жорка хотел рассказать ребятам о каких-то темных махинациях.
Все это, впрочем, лишь предположения. Мне не разгадать смысл последней строки, пока я не познакомлюсь по-настоящему с жизнью на тракте.
Но кое-что я могу узнать и в ближайшие дни. Таня говорит, что авария произошла близ Наволочного перевала. Надо разузнать, кто проезжал через перевал в одно время с Жоркой. Если преступник тоже был на машине, он должен был ехать за Жоркой, выслеживая его, как хищник выслеживает добычу.
- Таня, кто живет близ Наволочного перевала?
- Там целый поселочек, - отвечает она. - диспетчерский пункт, заезжая изба для шоферов.
Это как раз мне и нужно. У диспетчера должен быть журнал, где записаны номера проезжавших машин и фамилии шоферов.
- Если вам что-нибудь понадобится, Таня, вы скажите, я буду заезжать.
- Ничего, я справляюсь.
Она провожает меня к машине.
- Вы поосторожней на этих дорогах…
Высунувшись из кабины на повороте, я вижу желтое пятно света, падающее из окна на снег, и маленькую фигурку на необозримом белом пространстве.
Машина под обрывом
В Наволочном не больше двух десятков изб. Еловый лес - наволок - подступает к домам, он словно отодвинул горы, залил темной зеленью широкую дорогу.
В сумрачной конторе пухленькая девушка, укутанная в шерстяной платок, ставит на путевой лист штемпель. Мусоля пальцы, листает диспетчерский журнал.
- Чтой-то я вас раньше не видала?
- Я новенький.
- Новенький?.. За Наволочным езжай осторожно: километров пятнадцать узкого пути. Второй год ремонтируют.
Я не свожу глаз с диспетчерского журнала. Это плотная, увесистая книга, в ней наверняка записи за целый год. Шестнадцатое апреля, шестнадцатое апреля… Как мне познакомиться с этой книгой чтобы не вызвать подозрений?
Белесые ресницы моргают из-под платка. Девчурка, наклонив голову, старательно вписывает в журнал номер моей машины.
- Сколько вам приходится трудиться, - завязываю я нелепый разговор. - И пальцы в чернилах.
- Да я только помогаю диспетчеру, - охотно откликается девушка. Она поправляет край платка, выпуская на лоб светлый локон.
- Все равно работы много… Небось машин сто в день проходит?
- Что вы! Откуда столько?
- Я же вижу по журналу.
- А что журнал?
Мои вопросы она воспринимает как неуклюжую попытку завязать знакомство.
- Ну, дайте я посмотрю по записям. Наугад, любой день.
Самые невинные и глупые хитрости иной раз действуют безотказно.
- Посмотрите. Все равно ошибаетесь.
Я листаю журнал, всем своим видом демонстрируя легкомысленность этого занятия, а девчурка, украдкой достав зеркальце, поправляет свой локон. Перед "новеньким" ей хочется предстать в лучшем свете.
Страница за страницей: тринадцатое апреля, четырнадцатое, пятнадцатое… За шестнадцатое записей нет! Вся страница вырвана так, что не осталось и корешка…
- Вы правы, девушка. Смотрите, шестнадцатого апреля не было ни одной машины! Не записано.
Девушка отставляет зеркальце и испуганно хлопает ресницами.
- Как нет записей?
Я показываю журнал. Она искренне взволнована:
- Ой-ой! Я же отвечаю за журнал! Сейчас сбегаю за диспетчером.
- Постойте!
Но она исчезает в дверях и через минуту приводит с собой маленького веснушчатого человека в пыжиковой шапке. Полунчик, "саянский гномик"! Он еще не успел сменить контору на новую автомашину, обещанную Петюком.
- Привет! - радостно улыбаясь, он трясет мою руку. - Что за пожар случился?
Девушка объясняет. Полунчик разводит руками:
- Вырвал кто-нибудь на сигарки. Такой народ эти шофера, только и гляди за ними…
- Да у нас никогда такого не было! - возмущается его пухленькая помощница. - Это же просто безобразие!
Полунчик успокаивает ее:
- Ну, что тут страшного?
- Конечно, - поддерживаю я его. - Раскурили небось страничку.
А в голове волчком вертится неотвязная мысль: "Не может быть, чтобы листок вырвали случайно. Из всего журнала этот "курильщик" выбрал страницу именно за шестнадцатое апреля. Необъяснимое совпадение…" Ощупью, в потемках, но я иду по верному следу.
- Ты заезжай, парень, - говорит на прощанье Полунчик. - Корешам всегда рады…
Машина, преданный друг, встречает ласковой воркотней мотора. Заснеженный тракт липнет к колесам.
Сразу за Наволочным один за другим выстраиваются столбы с грозными надписями: "Обгон строго воспрещен", "Ремонт пути".
Груды щебня и песка свалены на правую сторону дороги. Все ближе и ближе 442-й, последний Жоркин километр.
С трудом втиснув свой пульман между щебнем, пропускаю встречную колонну медленно ползущих, сбившихся в кучу машин. Едва последний автомобиль освобождает дорогу, я вырываюсь вперед.
Приближается столбик с цифрами "442".
Тащусь как можно медленнее, прижавшись к откосу, круто уходящему вниз. На дне расщелины клубится паром ручеек. На синеватой хвое кедров ватными хлопьями висит иней.
Вон и машина внизу, у ручья. Не машина, а то, что осталось от нее.
Так выглядят обглоданные зверьем скелеты. Черный остов будто врос в снег. С машины сняли все, что можно было снять. Только тяжелая рама осталась как памятник лежать среди тощего обломанного березняка.
Мне писали: авария - результат скольжения, буксовки на заледеневшем тракте. Но почему же он не выскочил?
Подавшись вправо, я едва успеваю выворачивать руль, чтобы самому не полететь под откос. А что, если бы мой тягач подтолкнули сзади?
Представь себе: апрель. На дороге лежит слой влажного талого льда. Толчок - и мой ЗИЛ катится по склону. Переворачивается. Ударяясь о каменные зубья, рвет в клочья металл. Следствие, если оно всерьез заинтересуется происшедшим, постарается выяснить, кто же ехал следом. Диспетчерский журнал неминуемо выдаст. Поэтому на всякий случай виновнику надо уничтожить записи.
Так ли это было?
Я останавливаю ЗИЛ, притиснувшись к краю обрыва. Здесь очень узкий тракт - трудно разъехаться.
Осторожно, цепляясь за деревья, спускаюсь вниз, к ручью. Обломанные, расщепленные стволы обозначают крутую траекторию, по которой падала машина.
Вот здесь она ударилась о камень - до сих пор на диабазовом монолите сохранились темные пятна масла. Вероятно, кабина сразу же перекосилась и дверцу заклинило, поэтому Жорку не выбросило при толчке.
Но почему все-таки Жорка не выпрыгнул, как только машина начала сползать под откос?
Он же был классным шофером, понимал, что происходит.
Только неожиданный и предательский удар сзади - буфером в колесо - мог сбросить его под откос.
Я провожу ладонью по искореженному металлу. Нет, ни скалы, ни ручей на дне ущелья, ни этот железный остов ничего не расскажут мне.
Сверху, зайцем прыгая по снегу, катится камень. Я поднимаю голову. Наверху, у моего ЗИЛа, остановился чей-то грузовик. Два темных силуэта выделяются на ослепительном снегу.
Едва я делаю шаг, чтобы начать утомительный путь наверх, как фигуры исчезают. Грузовик, взревев мотором, скрывается за поворотом.
Эти двое наблюдали за мной…
Чужак в доме
Голова гудит, как церковный колокол. Вылезаю из кабины, нащупывая негнущимися ногами подножку. Наконец-то меня ожидает отгул. Машина пойдет на профилактику.
Во дворе базы перед мастерскими выстроилась очередь. Из выхлопных бьют тугие струи грязно-белого дыма. Мороз.
Подлезаю под машину, чтобы осмотреть диффер, и тут ощущаю, как соленая влага заливает глотку. Земля становится зыбкой. Кровь теплой струйкой течет по подбородку.
- Эй, парень!
Это Дробыш, маленький механик из мастерских.
- Снежку приложи, снежку.
Холод обжигает переносицу. Дробыш смеется.
- Горы, парень! Всю душу вымордуют. Это с непривычки, оклемаешься. Небось ночь не спал.
Дробыш осторожно берет у меня из руки ключ зажигания.
- Ну иди отдыхай, отгуливай свое. Все сделаем, как надо, осмотрим машину… Приходи вечером в чайную - пиво привезли. И бананы…
В проходной автобазы сторож, не взглянув на пропуск, открывает щеколду. Я уже "свой", примелькавшийся. На дверях белеет листок - объявление, написанное от руки.
"Внимание, водители! Кто желает записаться в автоколонну на "сорок шестую", обращайтесь к В. Стрельцову".
Сорок шестая… В памяти сразу встает последняя строчка из блокнота Жорки: "Выяснить с покрышками. Роль П. 46-я". Что же означает эта цифра - "46"?
- Где отыскать этого Стрельцова? - спрашиваю сторожа.
- Володьку-то? - удивляется сторож. - Да его кто не знает. Шофер из первой колонны, однако. Живет рядом с автобазой - дом под железной крышей.
Во дворе дома под железной крышей румяный широкоплечий парень в гимнастерке, ухая, рубит дрова. От разгоряченного тела идет пар.
Я сразу узнаю его. Это тот самый шофер, перед которым в диспетчерской стушевался Петюк. Парнишка крепкий. Гимнастерка словно приросла к мощным бугристым плечам.
- Я насчет "сорок шестой", Стрельцов.
Он бросает топор в чурбак - лезвие до обуха входит в древесину. Вытирает мокрый лоб.
- А ты что, тоже в "сорок шестую" собрался? - с удивлением спрашивает он.
- Да.
- Так мы добровольцев набираем. "Бить" дорогу, прокладывать зимник, понял? На этом рейсе много не заработаешь.
- Ну и что?
- Как - что… Ты же из петюковской компании. А они коротких рублей не любят.
Говорят, по улыбке можно узнать человека. Улыбка у него добрая, прищуренные глаза лучатся смехом на вытоптанной в снегу площадке Стрельцов рисует нехитрую схему.
- Гляди, парень, ты новенький, еще не освоился… Вот Козинск, так? А вот "сорок шестая". Летом к геологам дороги нет. Аэродрома построить негде, вертолетом не разрешают: горы… Единственный путь - зимник. Но его надо "пробить", дело не шутейное. Берем только надежных ребят.
Очевидно, незадолго до аварии Жорка тоже ездил в "сорок шестую". Связь между этими двумя событиями наверняка существует: его запись помечена девятым апреля, а катастрофа произошла шестнадцатого. Может быть, поездка к геологам позволит мне кое-что разузнать о нем, раскрыть смысл последней строчки в блокноте? Покрышки, загадочные покрышки…
- Я поеду, Стрельцов.
Он пытливо рассматривал меня. Плотный, лобастый, как телок. Видать, из тугодумов.
- Ну, что ж. Приходи завтра к шести утра.
В доме тети Фени мной овладевает неясное ощущение тревоги. Как будто кто-то невидимый присутствует здесь, следит настороженно и враждебно.
Оглядываюсь. Изба пуста. Но кто-то был здесь. Ощутимы следы чужого. Ширма, отгораживающая мой закуток, отодвинута. Книги на этажерке стоят как попало. Наверху, где лежал томик Симонова, - справочник шофера.
Здесь хозяйничали нетерпеливые и неловкие руки.
У чемодана отщелкнут язычок замка. Вещи в беспорядке. Белая отутюженная рубашка смята.
Осматриваю содержимое чемодана. Так и есть. Конверты с письмами Жорки, хранившиеся в карманчике чемодана, небрежно брошены на белье. Их читали. Кому-то теперь известна цель моего приезда…
Но ведь тетя Феня неотлучно была в доме, она должна знать, что за чужак побывал в доме. Выхожу на крыльцо, где хозяйственная баптистка кормит индюшат.
- Тетя Феня, кто копался в моих вещах?
Баптистка моргает глазками и приставляет к уху ладонь рупором. Недослышала, конечно.
- Кто приходил ко мне?
- А никого не было…
- Нет, был!
- Я уходила из дому, не видела.
Она явно не договаривает чего-то, скрывает. Но допытываться у баптистки бесполезное занятие. Кремень старушка.