Больше я не могу оставаться в этом враждебном и неуютном доме. Куда пойти? В Козинске у меня нет ни одного близкого человека. Разве что Дробыш, маленький механик, который взял на себя заботу о моей машине. Он приглашал в чайную…
Ночное нападение
На крыльце чайной под электрической лампочкой толпятся шоферы. Счастливцев, у кого подошла очередь, впускают по одному дружинники. Пиво в Козинске - редкая удача.
- Михалев, давай сюда! - Дробыш, выбритый и в новом полушубке, кричит с верхней ступеньки.
Чайная оглушает гомоном и густым запахом пива. Пьют из кружек, пол-литровых банок и из графинов, пьют жадно, впрок. Не скоро еще выпадет шоферу свободный вечер, когда можно вот так посидеть за графином, не ожидая вызова.
Мы с Дробышем подсаживаемся к хлопцам, только что вернувшимся из рейса. Лица у них перепачканы мазутом. Шоферы шикуют: заказывают к пиву шампанского, щей, котлет, бананов и тарелку соленых огурцов.
За соседним столом, окруженный почитателями, восседает на табурете баянист. Гордо глядя поверх голов, он наигрывает "Чу-чу". Пальцы легко бегают по перламутровым пуговкам.
- Гуляют шофера! - Дробыш поднимает банку с пивом. Банки глухо стукаются. - Ну, будем.
Мы пьем жадно, большими глотками. Приятный холодок ползет внутрь.
Корявыми, разбитыми пальцами Дробыш держит нежно желтеющий банан.
- Я, парень, сегодня семь машин пропустил, ей-богу. И за слесаря, и за карбюраторщика, и за гонщика. Не хватает народу. Гремит нынче Сибирь. В славе!
Он окидывает взглядом шумный зал. Столики плавают в папиросном дыму, как острова в тумане.
- Ну, будем.
Чокаемся жигулевским. Графин пустеет, на стенках его оползает пена.
- Когда пришли первые машины, понял? - рассказывает Дробыш. - Всякие там "бюссинги", "амо", "форды", то-то было! Тракт плохой, машины скачут, как телеги. Тормоза негодящие. С горы, знаешь, как спускались? Срубим лиственницу или там ель, привяжем сзади за комель, сучьями против хода, и спускаемся, тормозим, понял, парень? А профсоюз у нас был - шоферов и авиаработников, понял? К летчикам приравняли, значит. Редко кто в шоферы выходил. А счас плюнь - в шофера попадешь. Гремит Сибирь, гремит!
Баянист быстро пробегает пальцами подряд все пуговки, мехи издают рыкающий звук. Соседние столики стихают.
- Шукшин петь будет, - шепчет Дробыш.
Шукшин тихо и медлительно начинает выводить мелодию. Его сухое, скуластое лицо по-прежнему бесстрастно.
Это бесхитростная песенка о девчонке, которая уехала неизвестно куда, затерялась в бескрайней Сибири.
Ой да ты, тайга моя густая,
Раз увидишь, больше не забыть.
Ой да ты, девчонка молодая,
Нам с тобой друг друга не любить.
Голос у парня слабенький, низкий, он поет как бы для себя, не думая о том, слушают его или нет.
…А наутро быстрые олени
Унесут в неведомую даль.
Уезжала ты одна по Лене,
Увозила радость и печаль.
Тихо становится в чайной. Наивная песня творит чудо, подчиняет весь гомонливый шоферский народ.
Усталые парни слушают баяниста. День за днем они воюют с суровыми саянскими километрами. Ночуют в жестяных кабинах своих машин. Мерзнут, умываются снегом, чтобы отогнать сон, и работа становится для них единственным смыслом существования. Они грубеют, ожесточаются.
Но сейчас их сердца открыты песне.
…Растроганный Дробыш рассказывает о первых рейсах по тракту, о том, как волки выскакивали под свет фар; я киваю головой и думаю почему-то о Тане с метеостанции.
- Вы, конечно, извините. Пару слов сказать… Им!
Подгулявший бородатый человечек с пропитым лицом и скоморошьими ужимками показывает на меня пальцем. Лицо его выражает смесь заискивания и наглости. Не надо быть психологом, чтоб разглядеть в нем любителя угоститься на чужой счет.
Дробыш недовольно морщится.
- Шел бы ты, Чуркин. Кому ты нужен?
- Я всегда могу пригодиться человеку. Недавно начальничек приезжает на автомобиле. Увяз в грязи. Загорает. Я подошел, говорю - за "четвертную" в минуту вытащу. Дали. В хаты сбегал, созвал народ. Говорю: машина за больным приехала, погибает человек. Полезли в самую грязь. На руках вынесли. Шофер удивляется - как это я людей поднял?
Смеется. Вот гад.
- Слушай, ты, - говорю я. - Катись лучше!
- Вона! Да ты, парень, гвоздь. Смотри, как бы не вдарили по шляпке.
Он, кажется, рад ссоре. Лезет ко мне, шепчет в ухо:
- Бить тебя ребята будут, понял? У нас, знаешь, как бьют - на костылях уедешь! Зачем не в свое дело суешься, воду баламутишь? Шпионить приехал?
Я брезгливо отталкиваю Чуркина.
- Ты не бойсь. Ты меня уважь, а я дело слажу, не тронут. Меня тут все знают, все могу…
Я не рассчитал силу толчка. Чуркин влипает в чужой столик.
Баянист перестает играть. Ссора. Тут около меня появляются официантка и буфетчик.
- Выйдите из чайной, драчуны… На морозе остынете.
Приходится подчиниться. На улице темь. Машина, проезжая мимо, слепит глаза. Из кабины, описав алую дугу, вылетает окурок и разлетается искрами у моих ног. Улица снова становится пустынной.
Сзади раздается тяжелый топот. Сапоги барабанят по доскам: "гуп-гуп-гуп-гуп". Несколько человек.
Топот этот отдается где-то внизу живота, тело заполняет холодок страха. Драка будет не по правилам.
Из темноты выбегает человек. Медведеобразная тяжелая фигура. Он останавливается и медленно приближается ко мне. За ним неясно обозначаются несколько теней.
Сердце ходит в груди, как шатун. Значит, вот как: кучей на одного, в темноте, подло…
- Приехал раскапывать старые дела, "следователь"? - Голос кажется мне знакомым… - Вот уложим тебя к хирургам…
Нельзя медлить. Отталкиваюсь от стены и бью его головой. Он исчезает. Я успеваю ударить еще кого-то. Главное - не переходить в защиту. И не упасть. Иначе будут бить ногами.
Кто-то пробует схватить меня сзади, я вырываюсь и получаю сильный удар в лицо. Только устоять на ногах!
- Кольями, кольями от забора!
Слышен треск штакетника. Я перестаю что-либо соображать. Кто-то налетает на меня, кого-то я бью. Удары сыплются со всех сторон.
Бац! Это по затылку. Лечу вперед, спотыкаюсь и падаю. Пытаюсь встать, но меня валит сильный удар сапогом. Я еще раз поднимаюсь и еще раз падаю. Боли не успеваю ощутить.
Сейчас начнется настоящее избиение. Встать, во что бы то ни стало встать! Раздается чей-то резкий свист, и неожиданно улица пустеет.
Меня берут за плечи, ставят на ноги, встряхивают. В глазах плывут оранжевые мыльные пузыри.
Сознание постепенно проясняется. В свете карманного фонаря я вижу Дробыша и парней с красными повязками. Среди них - Стрельцов.
- Кто тебя? - спрашивает он.
- Не знаю.
Дробыш подает мне шапку.
- Я смотрю, они снялись - и за тобой. А мы за ними.
- Спасибо, механик.
Холодный встречный ветер обжигает пылающее лицо. Втихомолку я нащупываю пальцами скулу. Глаз уже заплыл. Ничего, им тоже досталось.
Стрельцов недоверчиво, исподлобья рассматривает меня. Для него я все еще "недруг" из компании Петюка.
- Слушай, парень, зайдем ко мне, - предлагает он. - В таком виде тебе нельзя домой являться.
Нашего полку прибыло
В новой избе Стрельцова чисто и пусто, пахнет смолистым деревом, стружкой. Свет голой электрической лампочки режет глаза.
- Так что же все-таки стряслось?
Из зеркала на меня глядит чужое, опухшее лицо. Нет, хватит. Не один же я воитель на свете. Я ничего не смогу сделать, если буду по-прежнему хорониться от людей.
- Ты Жорку Березовского помнишь, Стрельцов?
- Ты, собственно, к чему?
А нужно ли ему все это? Запоздалая мысль как тормоз, отпущенный, когда поезд уже набрал ход. Полгода прошло с тех пор. Новый снег лег на горы. У Стрельцова своя жизнь, свои заботы. И Жорку он знал без году неделю.
Я собираюсь посвятить его в историю, которая, может быть, далека от него.
Но отступать поздно. И я рассказываю. Обо всем: письмах Жорки, первом своем рейсе, встрече с Таней, о неизвестных противниках, устроивших за мной слежку.
Стрельцов слушает, наморщил выпуклый крепкий лоб. Не шевельнется, Непробиваемый сибирячок.
Что у него там за мысли ворочаются под черепной коробкой?
Стрельцов долго молчит насупившись.
- Выходит, зря я думал, что ты из приятелей Петюка. Ну, теперь мне ясно. Так ты, говоришь, у тети Фени остановился? То-то мне показалось…
- Что показалось?
- Когда эти прохвосты разбегались в темноте, я как будто знакомца приметил Ты знаешь, что Пономарь - племянник баптистки?
- Не знаю.
- Кого бы еще она пустила в дом - рыться в твоих вещах?
Он говорит медленно. Слона рождаются, как результат внутренней работы, раздумья. Именно поэтому чувствуешь особое доверие к ним. В ином человеке слова булькают, как вода в перегретом радиаторе. Открой крышку - и все разлетится паром. Со Стрельцовым не так.
- Я помню, что после смерти Березовского была тщательная экспертиза. Никаких следов удара не нашли. И по следу видно было, что машина сорвалась после буксовки…
- Почему же вырвана страница из диспетчерского журнала?
- Этого я пока не понимаю. Ясно одно: тут замешан Пономарь.
- А Петюк? - спрашиваю я. - Может быть, из ревности…
- Не думаю. Видишь ли, я тебе сейчас кое-что объясню. Автобаза, сам знаешь, у нас новая, неполадок много. Год назад был просто перевальный пункт. Народ прибывает отовсюду. И всякий народ. Директором поставили пока старого заведующего перевалкой Ершова, а он… Есть такая древняя болезнь - за воротник закладывать. Человек, правда, неплохой, сам бывший шофер, но для директора не годится.
- Чего ж его не выгонят?
- Не все сразу делается. Отсюда до Кадыра, до райцентра, немало километров. Письмо насчет того, чтобы прислали нового директора и навели порядок, мы уже отправили… Пока всеми делами на базе заправляет Костюков, но он ни к чему не хочет всерьез руки прикладывать.
- Какое отношение это имеет к Жорке?
- Ты слушай. Петюк, Пономарь и прочие дружки воспользовались обстановочкой. В любимцы к Костюкову затесались. Они у него план на двести процентов делают. Откуда двести? Ненормальная цифра. Из них только Петюк настоящий шофер. Но им машины новые, резина вне очереди, ремонт вне очереди. Лучшие грузы - им. Тонна-километры получаются бешеные, деньги тоже. Что-то здесь нечисто…
- Ты хочешь сказать: Жорка что-то разузнал и встал им поперек пути?
- Может быть… Они способны на подлость. Один лишь Петюк чистенький, вся жизнь его прошла в Козинске, на виду. Пономарь отсиживал по уголовному делу, Соломкин, тот, которого Гирей зовут, тоже. Полунчик - личность с загадочным прошлым. Голыми руками таких не возьмешь. Я давно к ним присматриваюсь, но никак не могу докопаться до сути.
- Слушай, Стрельцов, - говорю я и достаю заветный Жоркин блокнот. - Надо сначала с Березовским выяснить. Он, возможно, узнал больше, чем мы с тобой. Нужно довести, что он начал, до конца. Смотри.
Я показываю ему последнюю строчку в записях Жорки. "Выяснить с покрышками. Роль П. 46-я".
- Все это относится к выступлению Жорки на комсомольском собрании по второй колонне. Он с тобой хотел уточнить дату.
- Помню, он должен был выступить у нас, на отчетном. Его собирались выбрать комсоргом.
- При чем здесь покрышки и "сорок шестая"?
- На базе у нас автопокрышки - самый больной вопрос. Нет резины. Начальство где-то ее достает за деньги, а потом продает нам. Втихую, конечно. Что поделаешь? В горах резина снашивается быстро. Приходится выкручиваться. Но какая связь между этими покрышками и геологами…
Стрельцов, по-бычьи насупившись, решает задачу. Чем-то он напоминает мне Жорку. Внешнего сходства, конечно, нет. Жорка был порывистый, верткий, как будто пружинка была в нем заложена. Этот - медлитель, тяжеловес. Но чувствуется в нем та же упрямая пробивная сила, те же доверие к людям, участливость и доброта.
- Завтра, если доберемся до "сорок шестой", попробуем разузнать. А я выясню, с кем Березовский ездил к геологам, нет ли тут загвоздки.
Над головой тикают ходики, металлический котенок следит за нами бегающими глазенками, отсчитывает секунды. Я начинаю прощаться.
- Э, нет, оставайся, - решительно говорит Стрельцов. - Я тебя не отпущу к этой баптистке.
- Ты думаешь, они снова?..
- Пономарь далеко не ушел. Здесь топчется. Теперь надо глядеть в оба, Михалев. Если они действительно замешаны в гибели Жорки, то пойдут на все. Сам понимаешь.
Незваный гость
Несколько дней назад здесь прошли бульдозеры, подготавливая для нас зимник. Но снег покрыл колею пухлым слоем. Приходится двигаться ощупью, то и дело останавливаясь и вытягивая увязшие машины.
Мы "бьём" дорогу в сорок шестую партию. В кузове машин - трубы для бурения, продукты, солярка, патроны - словом, все, без чего геологи не могут жить в тайге.
Мы со Стрельцовым, сменяя друг друга, едем в головном вездеходе, торя колею для остальных машин. Они, растянувшись цепочкой, идут гуськом, стараясь ни на сантиметр не увильнуть в сторону от рубчатого глубокого следа.
Зимник, верткий, с крутыми поворотами и наклонами, вьется меж гор. Руль мотает из стороны в сторону, слезятся глаза.
Впереди, проступая из снега, голубеют наросты льда. Над ними стелется пар. Теплый ручей пробивается в склоне.
- Наледь, - шепчет Володька. - Будем проходить с хода.
Он набирает скорость. Колеса тяжело скачут по ледяным буграм, машину трясет, словно десятки снарядов взрываются под бортами. Нас мотает из стороны в сторону, как близнецов в зыбке.
Проскакиваем. Вслед за нами, переваливаясь и подпрыгивая, преодолевает наледь еще один ЗИЛ.
Потом красная ракета, оставив дымный след, повисает над кабиной. Шипя, утыкается в снег.
Остановка. Одна из машин пробила лед и увязла в дымящейся воде. Час-другой - и вмерзнут колеса.
Матвеич, водитель злополучного зилка, стоит на подножке в латаных валенках, опасаясь ступить в воду. Матвеич немолод, он и летом в валенках ездит - нажил на дорогах ревматизм.
Стрельцов объявляет очередной аврал. Андрей Иванович и Андрей Борисович, шлепая по лужам, заводят трос. Это девятнадцатилетние ребята, рыженькие, рябоватенькие, похожие друг на друга, как новорожденные котята. Величают их по имени-отчеству, чтобы не путать: у ребят одна фамилия - Косых.
- Цепляй к моему! - кричит Антон Паламарчук.
Ребята набрасывают трос на буксирный крюк. Грузовик взвывает и в бессильной ярости царапает ледяную корку.
Паламарчук, цыганисто-смуглый красавец с гвардейскими усами, выскакивает на подножку.
- Подгоняй свою таратайку, Стрелец!
Вездеход впрягается в упряжку.
- Давай за руль, а я буду командовать, - говорит мне Стрелец.
Новая неизведанная радость работы охватывает меня.
С того дня, как я приехал в Козинск, во мне словно жили два человека. Один, настороженный и недоверчивый, был действительно я. А второй - тот, который разговаривал, делал какие-то дела и совершал поступки, существовал сам по себе, как двойник.
И вдруг все слилось в одно целое и я живу по-настоящему.
- Давай, Михалев, трогай.
Осторожно отпускаю сцепление, чувствую: за спиной, как гигантская стальная пружина, натягивается трос. Машина словно в стенку уперлась. Вот подалась стенка. Быстрее и быстрее. Вытащили!
И снова тряский, неуверенный бег грузовика по заснеженному зимнику. Плохо подмерзшее болото пружинит под колесами, выгибается дугой. И снова один из грузовиков оседает среди кочек, пробив потревоженный торфяной настил. Аврал. Суета. Гомон. Потные лица.
Вот как они "бьются", зимние дороги в Саянах.
Колонна подтягивается к ведущей машине, чтобы приготовиться к новому рывку. В кабину заглядывает баянист Шукшин.
- Задержись, Стрелец. У Матвеича радиатор потек.
Там, в тайге, в поселке сорок шестой партии, геологи с нетерпением ждут нашего поезда. Но не только это заставляет спешить в "сорок шестую". Стрельцу удалось выяснить: в начале апреля Жорка Березовский действительно выезжал к геологам. Вместе с Пономарем. Матвеич видел: две машины готовились к дальней поездке. Березовский вез фураж для лошадей, а у Пономаренко кузов был закрыт брезентом.
Но удивительное дело - в записях этот рейс Пономаря не был отмечен. Матвеич, который хорошо знал местность вокруг "сорок шестой", помог неожиданной догадкой. В семи километрах от поселка геологов находилось одинокое зимовье, принадлежавшее родителям Пономаря. Зимовье давно пустовало.
Не туда ли отвез Пономарь загадочный груз? Это и предстоит нам проверить.
Темная, тяжелая туча показывается из-за сопки; стволы чахлых березок становятся вдруг ослепительно белыми на свинцовом фоне.
Матвеич спешит к нашей машине. Пот бисерными каплями стекает на его рыжую бороду.
- Кое-как залатали, Стрелец. Трогаем! Оттепель ожидается.
- Снегопад вижу, а вот оттепели не чувствую.
- Почувствуешь, когда поживешь с мое.
Колонна снова отправляется в путь. Щетки "дворников" смахивают крупные снежинки со стекла.
- Ну все, застряли, - с горечью говорит Стрельцов. - Поддувало не проскочим.
Через полчаса подъезжаем к Поддувалу. Так называется ущелье, в котором даже при тихой погоде бушуют сквозные ветры.
Сейчас Поддувало - как аэродинамическая труба. Метровые сугробы преграждают нам путь. Белый вихрь намертво закрывает густой творожной массой стекла. Стрелец выскакивает из кабины.
- Стоп!
Машины останавливаются впритык - буферами к буферу. Словно стадо белых слонов сгрудилось близ ущелья.
Стрелец устраивает "летучку". Становится совсем темно. Мокрый снег тает на лицах.
- Надо ждать бульдозера от геологов, - предлагает Матвеич. - Если посреди ущелья застрянем - засыплет.
С ним соглашаются. Оставляем у машин дежурного и идем к "шоферской избе". У самого входа в ущелье стоит этот просторный сруб, выстроенный для водителей, пережидающих непогоду.
Единственное окошко постепенно приваливает снегом. Зажигаем лампу. Ребята, кряхтя, расстилают на нарах полушубки и ватники.
Неунывающий Шукшин уже извлек из черного футляра свой баян и вполголоса напевает: "Ты не лякайся, що мерзнешь, лебедонько, от того витра та хмар".
- А у самого молодая жена дома. Вот такая она, шоферская долюшка, - бормочет Матвеич. - Не из рук в руки, а из мук в муки.
Постепенно обживаем избушку. Андрей Иванович и Андрей Борисович затевают вольную борьбу на нарах. Паламарчук читает приключенческий роман. Адам Лауринайтис извлекает из подкладки шапки иголку и начинает латать свой зипун. Время тянется мучительно медленно.
- А ну тихо! - говорит "близнятам" Матвеич. - Слышите?
Мы прислушиваемся. Ветер воет за окном.
- Машина!
- То Шукшин баян тронул…
- Машина, говорю!