Вид участка и дома наводил на мысль о холостяцком образе жизни хозяина.
Эксперт стал осматривать замки на входной двери, а мы осторожно вошли в дом. Повинуясь безотчетному тревожному чувству - так манит и пугает пропасть, - я приоткрыл дверь, ведущую в кухню, словно бы зная, что именно там произошло несчастье.
На полу, неловко подвернув ногу, изогнувшись в напряженной позе, как бы намереваясь дотянуться до чего–то, что было теперь невидимым, лежал человек, для которого чужой дом стал склепом. Машинально я успел отметить, что он был худ, очень мал ростом, рыжеволос, что на нем был просторный, с чужого плеча пиджак, и тут мой взгляд остановился на лице мертвого. До сих пор я видел смерть лишь в ее благообразном и умиротворенном облике, который она принимает в день похорон.
Я оцепенел. Странным, неожиданным диссонансом ворвались в сознание невесть откуда взявшиеся, давным–давно прочитанные и забытые строки Уитмена: "Ты, милая и ласковая смерть, струясь вкруг мира, ясная, приходишь…"
Неестественно расширенные, нечеловеческие глаза немо и в упор глядели на меня, это был холодный, невыразимо холодный, идущий из ничего, из пустоты взгляд смерти. Он проходил сквозь меня. Он был материализованным страданием, остекленевшим ужасом. Я не думал о том, что передо мной матерый преступник, бандит, рецидивист, которого, возможно, настигло справедливое возмездие.
- Сядь, пожалуйста, - мягко сказал Павел и подтолкнул меня к стулу, стоявшему в коридоре. - Это зрелище не для людей с воображением.
Я послушно сел рядом с каким–то нахохлившимся человеком, и, пока полностью не пришел в себя, все дальнейшее ложилось лишь поверхностным отпечатком на сознание, не проникая вглубь. По коридору проходили люди в стандартных серых плащах, в кухне щелкал замком своего саквояжика медэксперт, кто–то монотонно диктовал стенографисту–сержанту описание дома, шепотом переговаривались в гостиной понятые…
Как ни странно, впоследствии оказалось, что моя память зафиксировала все события, как магнитная пленка. Так бывает во время киносеанса, когда задумываешься и перестаешь воспринимать то, что показывает экран, но потом, спустя час или два, обнаруживаешь с удивлением, что мозг в соответствии с какими–то неведомыми законами вел запись - увиденное и услышанное вдруг оживает с поразительной четкостью; правда, все важные и незначительные детали оказываются сваленными в кладовую памяти без разбора.
Так, из сказанного доктором мне особенно запомнились три слова: "Типичная тканевая аноксемия". Кто–то спросил доктора о значении этих слов, и тот ответил, что аноксемия, или удушье, в данном случае, несомненно, вызвана воздействием синильной кислоты - яда, который, будучи принят даже в небольшом количестве, вызывает почти мгновенную смерть.
- Аш–це–эн, бесцветная жидкость с легким запахом миндаля.
"Вот как! Та самая классическая синильная кислота, - подумал я. - Обязательная принадлежность детективных повестей и фильмов".
- В каких дозах она смертельна? - спросил кто–то.
- Шестьдесят миллиграммов. Думаю, он принял по меньшей мере десятикратную дозу.
Павел, сняв со стены старую собачью плетку, задумчиво рассматривал ее. Потом его внимание привлекла сдвинутая на сторону картина, висевшая на уровне его головы. Он провел пальцем по раме, посмотрел на след, оставленный в пыли, и, встав на табуретку, взглянул на верхнюю раму.
- Вы хотите сказать, что бутылка с синильной кислотой хранилась в холодильнике?
Это с недоумением спрашивал доктор.
- Нет, такого я не допускаю, - ответил Павел. - Думаю, что…
- Шкаф с одеждой взломан! - перебил его усатый лейтенант.
- Разумеется, взломан. Иначе как объяснить, что на мертвом костюм, принадлежащий Шавейкину?
- Почему вы думаете, что Шавейкину?
- Посмотрите - в кармане жировка на имя хозяина дачи.
В доме зажгли электричество, разом вспыхнули лампы, необычайно яркие: голубоватый свет стоват–ток заливал даже коридор - похоже было, что хозяин дачи не был сторонником экономии электроэнергии. Слева через дверной проем я видел угол кухни, стол, на котором сверкали консервные банки и бутылки; справа, в глубине коридора, словно бы часть сцены, если на нее глядеть из–за кулис, открывалась увешанная коврами большая комната, должно быть, спальня. Там у платяного шкафа с открытой дверцей возился, согнувшись в три погибели, долговязый эксперт. Он наклеивал на полированную дверцу листочки бумаги и тут же отдирал их - фиксировал отпечатки пальцев.
Судя по спокойствию, автоматизму, с каким действовали сотрудники угрозыска, планомерный осмотр не давал особых результатов.
Павел вышел в коридор, крикнул:
- Сержант Сабареев, свяжитесь с центральной! Отыскали они этого Шавейкина или нет? Мне бы не хотелось продолжать осмотр без хозяина дачи.
Все время, пока оперативники и понятые были заняты ритуалом осмотра, почтальон Савицкий, сидевший рядом со мной и, очевидно, так же, как и я, ошеломленный событиями, тяжело сопел, уткнувшись в воротник, и только изредка бессвязно бормотал: "Вот оно как, значит…", "Беда ходит по свету…", "Надо же, однако…"
Это был немолодой, грузный мужчина с хриплым дыханием - внешность его как–то не вязалась с обычным представлением о человеке, профессия которого требует быстрых ног и легкого сложения. Но, может быть, в этих дачных местах с неспешным ритмом жизни не нуждались в марафонцах. Я попытался было заговорить с соседом, но почтальон, повернув ко мне багровое лицо, прогудел нервным баском что–то невнятное… Гражданин Савицкий, взявший на себя тяжкую роль первого вестника несчастья, был явно взбудоражен.
Вскоре Павел, покончив с самой спешной работой и мельком оглядев гостиную, вышел на крыльцо. Я последовал за ним - атмосфера дома казалась удушливой и зловещей.
Солнце уже село, но в чистом и высоком небе все еще светились перистые облака. Казалось, идиллическая картина дачного вечера действовала и на Павла: он спокойно курил, облокотясь на перила, и рассматривал траву, деревья и облака. Но желваки, взбухавшие под кожей, выдавали внутреннее напряжение.
- Может быть, я могу чем–то помочь?
- А?.. Нет, - пробормотал он. - Пока нет. Ничего.
Закатный свет как–то особенно подчеркивал веснушки на мальчишечьем лице старшего лейтенанта. Мне и в самом деле хотелось помочь Павлу. Ему приходилось во сто крат тяжелее, чем мне: чьи–то судьбы легли тяжелым бременем на плечи. Что стоят переживания журналиста в сравнении с этой ответственностью?
- Чем же он убил собаку? - сказал Павел.
Этот вопрос относился не ко мне, а к какому–то невидимому собеседнику.
- При нем не найдено никакого оружия, - продолжал старший лейтенант. - Странно… Чем же?
Павел спрыгнул с крыльца и подошел к боярышнику, где, как сказал участковый, лежала убитая овчарка. Я тоже сделал несколько шагов и заглянул сквозь колючие ветви. Казалось, что там, в траве, серой грудой ссыпан пепел. Павел приподнял голову собаки и осмотрел ее.
- Сабареев! - позвал он сержанта. - Подойдите–ка сюда на минутку. Тут где–то должен быть топор… или что–то вроде…
Вдвоем они принялись шарить в кустах боярышника и высокой, некошеной траве. Всщре сержант выпрямился, держа в руке находку: топор, насаженный на длинную прямую рукоять.
- Хорошо, - сказал Павел Сабарееву. - Давайте сюда… Теперь сходите к машине и попробуйте еще раз связаться с дежурным…
Почтальон Савицкий, который вслед за одной вышел на крыльцо, испуганно попятился: топор лег на ступеньку, у его тяжелых, на рифленой подошве ботинок. Вид этого страшного оружия окончательно подкосил почтальона. Он побледнел, испуганно юркнул обратно в дверь и больше уже не появлялся. Павел проводил его внимательным взглядом и вернулся к находке.
- Как ты думаешь, мог Воробьев принести этот топор с собою? - спросил Павел и тут же объяснил самому себе: - Нет. Не мог. Слишком приметное оружие… А?
Это был большой, тяжелый колун с зазубренным ржавым лезвием, к которому прилипли клочья серой шерсти.
- Взял где–то здесь…
Павел снова принялся осматривать двор, но поиски были прерваны сержантом Сабареевым, который бодро отрапортовал:
- Центральная сообщила: хозяина все еще разыскивают, раздобыли адрес знакомого, к которому он поехал. Подтверждают, что Шавейкин с трех до шести часов был на совещании в ихней конторе. Если б, товарищ старший лейтенант, они минуток на пять раньше дозвонились в контору, застали бы!
- До шести, а Воробьев умер около пяти, - пробормотал Павел. - Так кто же все–таки… Ладно. Сначала займемся топором. Конечно же, он лежал неподалеку, у дома. Конечно же!
Соскочив одним прыжком со ступенек, он подлез под крыльцо и, наконец, нашел то, что искал. Не в силах сдержать любопытства, я тоже спустился и заглянул в полумрак: на влажной темной земле виднелся отпечаток, оставленный обухом. Вмятина хранила следы ржавчины. Павел приложил топор к углублению и удовлетворенно хмыкнул.
- Их моют дожди, осыпает их пыль, - промурлыкал он, поднимаясь и отряхивая брюки. Он был похож на мальчишку, нашедшего тайник пирата Флинта. - Так вот где…
Он снова нагнулся и сунул голову под крыльцо, как бы повторяя движение человека, схватившего топор.
В эту минуту на песчаной дорожке, ведущей к дому, я увидел женщину. Она сделала несколько шагов, потом, заметив нас, остановилась в нерешительности и повернулась было, чтобы уйти, но тут в калитке показался насупленный сержант.
Преувеличенное внимание человека в милицейской форме вряд ли способно обрадовать кого бы то ни было. Очевидно, этим следовало объяснить испуг женщины. Она беспокойно переводила взгляд с Павла на сержанта и переступала с ноги на ногу, не зная куда податься.
Ей было лет под шестьдесят. Очевидно, приехала откуда–то из деревни, парадный плюшевый жакет и узорчатый платок наводили на мысль о том, что визит к Шавейкину не был для нее рядовым событием. До меня долетел чуть внятный запах нафталина: словно бы приоткрыли крышку заветного бабушкиного сундука.
- Вы к кому? - спросил Павел.
Женщина робко приблизилась к нам. Сержант в сверкающей пуговицами шинели и фуражке с кокардой внушал ей больше опасений, чем двое штатских.
- Шавейкина мне, - сказала она. - Но я уж… я лучше это… Уж я, милые, пойду лучше.
- Погодите, не бойтесь. - Павел усмехнулся. - Шавейкин живет в этом доме. - Он перевел взгляд на ее ботики, оставившие на песке отпечатки с четким решетчатым рисунком - Вы уже заходили сюда?
- Заходила, милый, заходила: как приехала, так и заглянула, да замок висел. - Женщину явно обрадовала улыбка Павла, и, оглядываясь не меднолицего сержанта Сабареева, она затараторила: - Из Бугрихи я, гражданин, меня там все знают, а Елистратьев, депутат, как раз напротив живет, а соседи, Зыкины, мне сказали: съезди в Казенный лес, там вроде работница нужна, за дачей смотреть, тебе по болезни как раз подходяще, и адрес дали…
- Они что ж, знакомы с хозяином дачи, эти Зыкины? - спросил Павел.
- Они, может, не знакомы, а шурин их почтальоном работает здесь, в Казенном лесу, он–то и сказал, Савицкий его фамилия. Адрес дали, я и поехала, ну, увидела, что замок на дверях, и пошла пока на станцию, чтобы переждать: у меня деверь там в обходчиках Вы уж меня не задерживайте, милые, я из Бугрихи приехала, и Елистратьев, депутат…
- За что ж мы вас будем задерживать? - сказал Павел. - Может, подождете хозяина?
- Да нет, в другой раз, - ответила женщина, отступая потихоньку к калитке. - В другой раз
- А вы каким поездом, мамаша, приехали? - спросил Павел.
- Рабочим, который днем смену на комбинат возит.
- Это поезд из Калистратова, - пояснил сержант Сабареев, который все еще продолжал сверлить жительницу села Бугрихи настороженным, гипнотизирующим взглядом. - Приходит сюда в полчетвертого. А от станции здесь пятнадцать минут ходу. Я–то здесь в транспортной милиции служил, знаю.
- Верно, милый, верно, - подтвердила женщина, не оборачиваясь к страшному сержанту. - В полчетвертого, верно.
- Что ж, придется вам приехать еще раз, - сказал Павел, - Пойдемте, мамаша, я вас провожу на станцию.
Высокая массивная калитка захлопнулась. Я вернулся в дом и, чувствуя себя не у дел, робко уселся на свое место в коридоре, рядом с почтальоном, терпеливо ожидавшим окончания осмотра. Разговор на участке навел меня на мысль, что во всей этой истории почтальон, возможно, и не такое уж случайное лицо, как могло показаться вначале. На всякий случай я решил присматривать за ним. В гостиной слышались голоса, шелестели бумаги, шел разговор о каких–то актах, под которыми надлежало расписаться понятым.
- А мне, между прочим, идти пора, - сказал вдруг почтальон без особого дружелюбия в голосе. - Я же первый в милицию позвонил, и меня же, между прочим, задерживают. А у меня еще три письма не–разнесенных и "Сельская жизнь" с выигрышной таблицей, и мне идти нужно.
- А я такой же, как вы, - успокоил я почтальона. - Тоже вроде бы задержанный. Дело требует!
- А! - почтальон опасливо отодвинулся и замолчал Ядовитый росток недоверия протянул к нам зеленые щупальца. "Вот она, атмосфера дома, где совершено преступление, - подумал я. - Подозрение бродит по комнатам, ищет жертву. И всегда ли бывает справедлив выбор?"
- Вот тут Рыжий Шкет и мог взять бутылку с кислотой, - донесся до меня возбужденный, с легкой хрипотцой голос лейтенанта Сковороденко. - Видите, в шкафу стоят химикаты. Он полез в шкаф за костюмом и схватил бутылку. Наклейка его подвела…
Сообщение, видимо, изменило весь ход осмотра. В спальне завязался оживленный разговор.
- Теперь все ясно, одно к одному, как в домино, - несколько раз повторил лейтенант.
Доктор вежливо, но язвительно возражал ему, отмечая, что расследовать преступление и "забивать козла" - не одно и то же. Чувствовалось, что эти люди привыкли спорить друг с другом: был бы повод.
Мы с почтальоном поглядывали друг на друга: "Когда же все разъяснится окончательно?"
Вскоре вернулся Павел.
- Насчет яда теперь понятно, - тут же обратился к нему Сковороденко. - Нашли кое–что! Решение простое…
- Что ж, проведем небольшое совещание, - сказал Павел. - И вы нам доложите.
Я опасался вначале, что усатый лейтенант оттеснит моего приятеля, хоть тот и назначен старшим группы, на второй план. На стороне Сковороденко были опыт и возраст… Однако Чернов держался спокойно и независимо, не навязывая никому своего мнения, но и не спеша поддаваться чужим. Очевидно, не зря он прошел школу у человека, которого хорошо знали и уважали у нас в городе, - майора Комолова.
Но не думаю, чтобы все это давалось старшему лейтенанту легко: лицо его то и дело заливал предательский юношеский румянец.
Мы прошли в спальню. Я обвел глазами собравшихся.
Сухопарый, со скептическим тонкогубым ртом доктор держался с профессиональным хладнокровием и отрешенностью, которая свойственна людям, постоянно и буднично соприкасающимся с такими всеобъемлющими величинами, как жизнь и смерть. Возможно, волнения оперативников казались ему с философских высот мелкой служебной возней.
Усатый Сковороденко посматривал на всех с мудрым и чуть ироническим спокойствием человека, знающего свой потолок, но все же понимающего, что при вечных своих лейтенантских звездочках он в пределах этого потолка величина незаменимая.
Участковый многозначительно покашливал в кулак. Привыкший к тихой пригородной жизни, он выглядел несколько смущенным.
Длинный как жердь эксперт упаковывал свой чемодан.
Павел курил, часто затягиваясь, - словно спешил создать вокруг себя дымовую завесу, которая скрыла бы и румянец и веснушки.
Все эти люди, групповой портрет которых лег в мою память, как на литографский камень, должны были сделать первый шаг к разгадке.
- Что ж, попробуем сообща установить картину, - сказал Павел. - Не будем пока строить версий. Сейчас нам важно знать, как все произошло. Итак, несколько дней назад из заключения бежал некто Воробьев, рецидивист, по прозвищу Рыжий Шкет, уже дважды отбывавший наказание за бандитизм. Последнее его преступление достаточно хорошо известно. Полагаю, личность Воробьева можно считать предварительно установленной?
- Он, Воробьев! - убежденно сказал Сковороденко - Я же его знаю как облупленного. Рыжий, маленький, со шрамом. И фотографии при мне. Санька "работал" в паре с Оливцом. Они сошлись где–то на Дальнем Востоке вскоре после войны. Оливец - из бывших полицаев - скрывался там. "Работала" парочка грубо, но мы долго не могли их "достать".
- Хоть грамотные были ребята–то? - спросил Павел.
- Какое там! - махнул рукой лейтенант. - Бандюги как есть… Будь поумнее, поняли бы во время амнистии, что это у них последний шанс нормально зажить, по–людски. Дубоватые хлопцы, занесло их в рецидив прочно.
- Однако на аэродроме они действовали ловко, насколько мне известно, - заметил доктор. - И похищенных денег вы так и не нашли. Выходит, эти двое обвели милицию вокруг пальца?
Сковороденко поморщился. Скептик доктор не в первый раз выводил его из себя насмешками.
- Любите вы проезжаться насчет угрозыска. Ваше–то дело полегче будет. Составили акт - и до дому… Если б обвели вокруг пальца, то не попались бы.
- А телефонный звонок? - спросил доктор. - Помните, кто–то вам позвонил?
- Телефонный звонок? - сказал Павел. - Выходит, кто–то еще был замешан в преступлении?
- Ну, был анонимный звонок. И что? Стало быть, нашелся нам помощник. В общем поймали их, судили. Деньги они вроде бросили в реку: уничтожали улики… Может, так оно и было. Не проверишь. Реки у нас быстрые… Оливец вскоре погиб в заключении во время драки, а Воробьев… Вон он, на кухне, Воробьев.
Сковороденко красноречиво развел руками: мол, покатая дорожка привела уголовника к закономерному финалу.
Наступила короткая пауза, во время которой я еще раз осмотрел спальню и пришел к выводу, что этот законченный рецидивист Воробьев, как бы ни был туп и малограмотен, отличался завидным "профессиональным" чутьем: дачу он облюбовал богатую, хотя по внешнему виду дома этого нельзя было предположить.
- Итак, после побега Воробьев скрывался в течение нескольких дней, - продолжал Павел. - Какие–то деньги у него были: в кармане ковбойки мы обнаружили железнодорожные билеты. Сегодня в двенадцать дня Воробьев приехал в город с московским почтовым, а потом на пригородном - в шестнадцать двадцать - добрался до Казенного леса. Наверно, на переезд он истратил последние деньги и голодал все эти два дня, иначе, проникнув в дом, не набросился бы, с таким остервенением на еду.
- Да, выглядит он изможденным, - подтвердил доктор.
- Может, из–за голода он сюда и подался, на дачи, - сказал Сковороденко. - В городе–то боялся "работать", приехал в Казенный лес, здесь в сентябре пусто. Рассчитывал поживиться.
- Силенка в нем все же была, - неожиданно сказал участковый. - С овчаркой справился! А овчарка у Шавейкина ростом с теленка и злющая. Почтальон говорит: этой овчарки сам хозяин побаивался. Дикая была собака - трехлетка, молодая еще, но зверь.
- Кстати, когда осудили Воробьева и Оливца? - спросил Павел.
- Четыре года назад, - ответил Сковороденко.
- Как он справился с замками?