– Это я звонила вам из машины, Анника Бенгтзон. Мы из газеты "Квельспрессен", и у нас есть несколько вопросов к Роберту или Хенрику Мобергу.
Женщина посмотрела назад через плечо:
– Я не знаю, есть ли у аудитора время…
В это самое мгновение Хенрик Моберг вышел из помещения, вероятно служившего в качестве одной из спален. Он был высокий и крупный, в пиджаке и застегнутой на все пуговицы рубашке, и, судя по его мине, не слишком обрадовался их визиту.
– Что я могу сделать для вас? – спросил он коротко, когда они обменивались рукопожатиями.
– У нас есть несколько вопросов относительно одного из ваших клиентов, Ингемара Лерберга, и его фирм, – объяснила Анника.
– Мы подчиняемся закону "Об общественном доступе и секретности", о чем ты, конечно, прекрасно осведомлена, – сказал аудитор.
Анника внимательно посмотрела на него. Он явно считал ситуацию крайне неприятной, если судить по его помрачневшему лицу и морщинам, проявившимся вокруг рта.
– Прежде всего, меня интересует, чем закончилась ревизия налоговиков, когда они занялись предприятием Ингемара Лерберга семь с половиной лет назад, – продолжила она.
У ее собеседника немного расширились глаза. Именно этого вопроса он явно не ожидал.
– Вот как? – удивился он, и его глаза уменьшились до прежних границ.
– Я не нашла никаких данных на сей счет в архиве массмедиа, – сообщила Анника небрежным тоном.
– Нет ничего странного, – сказал Хенрик Моберг. – Об этом никогда не писали. Я предложил Ингемару выпустить пресс-релиз, когда пришел ответ, но он не захотел. "Они в любом случае извратят все так, что я предстану стопроцентным налоговым мошенником", – заявил он тогда.
– Выходит, его оправдали?
– Он дважды поздно подал отчет по НДС, и его оштрафовали в общей сложности на тысячу крон.
Всего на тысячу, менее двух штрафов за неправильную парковку перед ее подъездом в Сёдермальме. Хотя подобное не играло никакой роли. Ингемар был прав: средства массовой информации превратили бы его проступок в преступление уровня государственной измены. Анника кивнула и улыбнулась:
– Мы хотели бы взглянуть на бухгалтерию его обанкротившихся фирм.
Лицо Хенрика помрачнело еще больше.
– И почему?
Анника продолжила улыбаться:
– Я не обязана рассказывать об этом. Данные документы сейчас общедоступны.
Помощница аудиторов обеспокоенно засуетилась.
– У нас некому сейчас заниматься поисками в архиве, – сказал Хенрик, – но если вы уточните, что вас интересует, мы постараемся изыскать возможности на следующей неделе…
Анника улыбалась и улыбалась:
– В этом нет необходимости. Мы можем познакомиться с архивом сами. Где все лежит?
Аудитор повернулся к помощнице, и они обменялись быстрыми взглядами.
– В подвале, но…
– Замечательно, – сказала Анника, вышла на лестничную площадку и устремилась вниз.
Хенрик и секретарша поспешили следом.
– Бухгалтерские документы двух первых фирм Ингемара уже сданы в макулатуру, – сказал Хенрик, – поэтому, к сожалению, мы ничем не сможем помочь…
Анника наклонила голову:
– Мы можем взять документы двух других, спасибо.
Хенрик кивнул помощнице, и та исчезла в слабо освещенном коридоре. Его лицо было черным от теней.
– Средства массовой информации стали ареной для гладиаторских боев, – сказал он. – Вы вытаскиваете людей под свет прожекторов, подбадриваете их криками и аплодисментами, а потом наслаждаетесь, наблюдая, как они истекают кровью и умирают.
Анника спокойно посмотрела на него.
– Гладиаторы считались главными знаменитостями Римского государства. Это были не просто рабы и христиане, которых заставляли драться в манеже, молодежь из высшего общества рвалась туда добровольно. Дело дошло до того, что пришлось ввести нижний возрастной ценз для желавших стать гладиаторами…
Хенрик вглядывался в нее несколько секунд. Потом повернулся на каблуках и удалился вверх по лестнице.
Вальтер посмотрел по сторонам широко открытыми глазами. Его этические сомнения, похоже, растворились в сухом подвальном воздухе.
– Какое странное место для банкнотного архива, – прошептал он.
Анника прищурилась, обратив взгляд в темноту вниз по коридору. Это место напомнило ей подземелье в многоквартирном доме на Таттарбакене в Хеллефорснесе, где она выросла, в нем тоже было три этажа, точно как здесь, с прачечными и сушильными помещениями и кладовками, разделенными металлической сеткой. Благодаря близости к Стокгольму данное здание, однако, выглядело более приятно при том же возрасте, чем его родные братья из сёрмландской глубинки. Лестничную площадку явно недавно покрасили, а каменный пол был натерт до блеска. Маленький письменный стол с настольной лампой и стул стояли в небольшом закутке перед подвальным коридором.
Помощница аудитора выкатила им тележку с нагруженными на нее папками. Их оказалось не так много, четыре от одного банкротства и три от другого.
– Просто оставьте их здесь, когда закончите и поднимитесь предупредить меня, – сказала она.
Губная помада по-прежнему красовалась на ее передних зубах.
– Какие относятся к Lerberg Consulting AB?
Она показала на папки, покоившиеся на левой стороне тележки. Потом засеменила вверх, ее каблуки застучали по каменным ступеням. Вальтер немного испуганно посмотрел на груды документов.
– Садись, – сказала Анника и махнула рукой в направлении стула, стоявшего у маленького письменного стола.
Она сняла куртку, сложила ее и использовала в качестве сиденья на лестнице. Потом взяла три папки и расположилась там.
– Почему ты хочешь посмотреть именно их? – спросил Вальтер.
– Эта фирма подверглась аудиту со стороны налоговиков, – ответила она и открыла первую страницу бухгалтерии.
Вальтер осторожно сел на старый офисный стул.
– Откуда мне начинать?
– Наверное, с самого начала.
Вальтер познакомился с содержанием папок, указанным на тыльной стороне, и открыл первую из них. Он читал каждую страницу, прежде чем перелистывал ее.
– Lerberg Investment AB, – сказал он. – Офис на Страндвеген в Сальтшёбадене. Трое сотрудников, Ингемар Лерберг и две секретарши. – Он присвистнул. – Месячная зарплата Ингемара двести пятьдесят тысяч, секретарш – двадцать тысяч.
– Щедрый работодатель, – заметила Анника. – По крайней мере, в отношении себя самого.
Она перелистала квитанции и счета, рассортированные по датам, где каждый из них был прикреплен скрепками к листу формата А4 и зарегистрирован надлежащим образом, и остановилась на большом счете из ресторана Оперного театра в Стокгольме на семь тысяч девятьсот крон. Она осторожно подняла его и на обратной стороне прочитала список всех участников ужина. Ни одно из имен ей ничего не сказало.
Вальтер прочитал вслух:
– Конференция в Монако, пять ночей в Hotel de Paris. – Он посмотрел на Аннику. – А это не…
– Казино в Монте-Карло? Угу. Продолжай.
Он перевернул лист.
– Аренда яхты. Аренда вертолета, чтобы добраться из Монако в аэропорт Ниццы.
Анника поменяла папку. Документы зашуршали. Она наткнулась еще на один представительский ужин в том же известном столичном кабаке, опять сплошь незнакомые ей имена. Рождествеский стол в Гранд-отеле, хотя здесь уже фактически нашлось несколько знакомых: Кристина Лерберг, Нора Андерссон и Хелмер Андерссон, помимо других. Сестра Ингемара, его будущая жена и, возможно, ее отец. Скромный семейный ужин за счет фирмы.
– Сценические костюмы на двенадцать тысяч пятьсот девяносто крон, – сказал Вальтер и поднял глаза на Аннику. – Неужели подобное вычитается при начислении налогов?
– Тебе попадаются какие-то доходы? – спросила Анника.
Вальтер пролистал бумаги вперед и назад.
– Есть вложения на счет предприятия, – сказал он. – Капиталовложения от инвесторов.
У Анники имелись документы того же рода. Названия фирм ей ни о чем не говорили, Lindberg Investment AB, Соллентунская подрядная компания, Viceroy Investment Inc. Она открыла последнюю папку. Сейчас она приближалась к дате публикаций в средствах массовой информации. Первая квитанция представляла собой еще один огромный счет, теперь из "Элдсбака Крога", датированный октябрем семь с половиной лет назад. На тот момент это был единственный ресторан в Швеции, имевший две звезды в справочнике Мишлена. На ужине присутствовали двое, они ели изысканные блюда и пили невероятно дорогие вина. Она перевернула тонкую бумагу и прочитала имена участников: Ингемар Лерберг и Андерс Шюман.
Ее рука замерла в воздухе.
Андерс Шюман?
– Ты веришь, – сказал Вальтер тихо, – что кто-то из инвесторов сделал это? Отказался от всех своих денег?
Анника какое-то время таращилась на имя на обратной стороне счета, потом перевернула его и проверила дату.
28 октября. Всего за две недели до того, как посыпался град публикаций.
Она закрыла папку.
– Выглядит немного неубедительно. – Анника посмотрела на Вальтера. – Его фирма сегодня ведь хорошо держится на плаву.
– И что все это значит? Будем мы писать об этом? О его банкротствах? Или ресторанных счетах?
Анника посмотрела на стену.
– Не сейчас в любом случае, – ответила она. – Мы же не можем пачкать грязью его имя, когда он пребывает между жизнью и смертью.
– Но если он выкарабкается? Тогда мы напишем?
Анника почувствовала внезапно и слишком явно, что квота в части журналистской этики на сегодня исчерпана. Она поднялась, отряхнула куртку и надела ее.
– Пожалуй, – сказала она, – сейчас мы уходим.
Андерс Шюман наклонился и выдвинул самый нижний ящик архивного шкафа, занимавшего одну стену его кабинета. В нем лежали папки и бумаги. Документы. Записи, в алфавитном порядке, обо всем на свете, начиная с правительственных кризисов и сокращений в оборонительных силах и заканчивая муниципализацией средних школ.
Он простонал.
Она должна находиться где-то здесь. Он был абсолютно уверен, что сохранил ее. Он ведь наверняка сделал это?
Шюман ногой вернул ящик на место и сел за письменный стол. Он начал поиски с тумбы, особо не надеясь найти старую видеокассету именно здесь. Он достаточно хорошо знал, что лежит в ящиках. В отличие от стоявшего у стеклянной стены буфета, книжных полок и архивного шкафа, о чьем содержимом в данный момент не имел столь четкого представления. Боже праведный, чем он только не занимался за все годы: политикой, и борьбой за власть, и коррупцией на всех уровнях, но так и не нашел старой видеокассеты с записью документального фильма, некогда принесшего ему журналистский приз. Дома ее тоже не было, это он знал наверняка. Когда жена решила избавиться от всего подобного несколько лет назад, она спросила, нет ли у него желания оставить что-либо, он пообещал ей подумать немного позднее, но, поскольку так и не сделал этого, она в конечном счете выбросила все вместе. Ничего страшного, подумал он тогда. Ведь все, имевшее отношение к его трудовой деятельности, есть у него на работе. Так он считал.
Но куда же, черт побери, подевался фильм?
Он поискал среди классики "Открытого архива Телевидения Швеции", но там явно не нашлось для него места. В архиве на его прежней работе фильм, конечно, имелся, но сегодня там уже никого не застать, а если бы он захотел купить копию, на это, вероятно, ушло бы несколько недель и немало денег. Но, прежде всего, на телевидении обратили бы внимание на это дело и поняли, что тема внезапно снова стала актуальной.
"Нельзя будить спящего медведя", – подумал Шюман. Хотя стоило задаться вопросом, насколько крепко зверь спал в настоящий момент. Последний опус на "Свете истины" набрал уже пятьсот девяносто комментариев. Все, за десятком исключений, ненавидели его. Он прочитал все написанное о нем.
Как он понял, внезапно подробности жизни Виолы Сёдерланд стали известны всем и каждому. Пятьсот восемьдесят комментаторов знали с вероятностью в сто пятьдесят процентов, что он откровенно солгал в своем творении, и старая миллиардерша была с гарантией мертва, и уже в течение двадцати лет. Минимум. Вопрос состоял в том, а не успела ли она покинуть мир живых еще в те последние годы, когда топила собственную компанию. Ее фирма недвижимости "Шпиль Золотой башни" появилась на волне нового, нерегулируемого капитализма в конце веселых 80-х, когда банкам отменили верхнюю планку кредитов, и для людей с менталитетом хапуги наступили счастливые времена. Виола Сёдерланд занимала деньги и покупала недвижимость, которую потом закладывала, а на вырученные таким образом средства покупала недвижимость снова и закладывала ее опять, при горячей поддержке, помимо прочих, своих компаньонов Линетт Петтерссон и Свена-Улофа Виттерфельда. И так она продолжала до тех пор, пока мыльный пузырь в один прекрасный день не лопнул, и "Шпиль Золотой башни" не рассыпался, как карточный домик.
Его записи, однако, не пропали – сохранился блокнот, куда он заносил все факты относительно исчезновения Виолы Сёдерланд. Она пропала со своей виллы в Юрсхольме в ночь на 23 сентября почти двадцать лет назад. Ее сумочка, паспорт и бумажник остались в доме, дверь была не заперта, а на полу в прихожей лежала разбитая цветочная ваза. В остальном же внутри царил полный порядок.
Куда он мог засунуть видеокассету?
Шюман хорошо помнил, что, когда записывал программу, вся редакция собралась на работе, но он смотрел ее и дома с женой, и еще записал выступления ведущей до и после фильма. Его показали 13 апреля. А о номинировании Шюмана на Большой журналистский приз стало известно 8 ноября того же года. Собственная победа не стала для него сюрпризом. Все видевшие программу не сомневались, что Виола Сёдерланд жива. Конечно, у него не было интервью с ней, и он не смог продемонстрировать ее фотографии на фоне газеты, дата на которой подтверждала бы его версию, но все другие факты он, по большому счету, представил. Как она заранее спланировала свое бегство, как зимней ночью пересекла погруженную в темноту Швецию и покинула страну через пограничный переход в Хапаранде.
Он даже сумел рассказать, где она остановилась, чтобы заправить машину, а именно на станции Мобильмак в Хокансё у автострады Е4 в сорока километрах к югу от Лулео. И пусть у него отсутствовали подтверждавшие это материалы, он сделал логичный вывод, что Виола Сёдерланд направила свои стопы в тогда только заново образовавшуюся Россию. Она ведь вряд ли остановилась в Финляндии после того, как ее автомобиль миновал таможню в Торнео, и, скорее всего, достигла границы с Россией еще до того, как ее успели хватиться дома в Швеции. Где она в конечном итоге осела, однако, было угадать труднее. У Черного моря или в какой-нибудь курортной зоне на Каспийском побережье, если искала тепло. В Москве или Санкт-Петербурге, если хотела наслаждаться культурой и жизнью в большом городе. Он посетил все эти четыре места и снял кучу материала, чтобы зрители поняли, на какое существование Виола могла рассчитывать там в то время. И в той ситуации все уже настолько уверовали в перипетии ее драматического бегства, что ожидали увидеть Виолу в каждом следующем кадре.
У него получился по-настоящему хороший документальный фильм. Он всегда гордился им и считал венцом своей карьеры.
Но сейчас его представляли в Интернете как чистую ложь.
* * *
Я никогда раньше не видела его плачущим.
Потом наступила тишина. Мы прекратили существовать.
– Я здесь, все может остаться как раньше, – говорю я, но он не отвечает.
Я не подхожу, и он отворачивается, его спина угловатая и белая.
Мир стал абсолютно серым, плотным, как бетон. Нельзя дышать цементом.
И я решилась.
Кристина Лерберг жила в коричневом кирпичном доме, окруженном лесом, недалеко от моря, пусть и невидимого за деревьями. Занавески оказались задернутыми, но, поскольку госпожа Лерберг, если верить ей, не собиралась никуда уходить, это не особенно обеспокоило Нину, когда она припарковала машину перед домом и, заперев ее с помощью пульта, направилась к двери по ухоженной гравиевой дорожке, окруженной столь же хорошо выглядевшими газонами, на которых не было и намека на старые листья. С обеих сторон дорожку также окаймляли вереницы увядающих растений, в которых Нина по листьям узнала тюльпаны. Лепестки уже опали, и от цветов остались только объеденные какими-то животными стебли.
Она поднялась на крыльцо и нажала на звонок, отреагировавший на ее прикосновение громкой трелью, эхом отдавшейся внутри дома. Дверь приоткрылась, в то время как несколько голосов хором прокричали:
– Исак, нет, не открывай!..
В дверном проеме стоял маленький мальчик и смотрел на нее снизу вверх большими глазами.
– Привет, – сказала Нина. – Меня зовут Нина. Тетя дома?
Дверь резко распахнулась. Кристина Лерберг схватила малыша за руку и дернула с такой силой, что он чуть не упал назад. Его лицо скривилось от боли, и он заплакал. Она держала ребенка у себя за спиной и враждебно смотрела на нее.
– Ты тоже журналистка? У меня нет никаких комментариев.
– Нина Хофман, Государственная криминальная полиция, – сказала Нина как можно спокойнее и показала свое удостоверение.
Кристина Лерберг сомневалась несколько секунд, потом сделала шаг назад.
– Я прошу прощения, – пробормотала она. – Входи.
Они обменялись рукопожатиями. Ребенок хныкал. Нина шагнула внутрь и закрыла за собой дверь. В прихожей было очень темно. Еще двое детей виднелись вдалеке, мальчик поменьше и девочка. Она тоже заревела за компанию со старшим братом. Нина сняла обувь и повесила куртку на крючок около полочки для шляп.
– Успокойся, успокойся, – сказала Кристина Лерберг, обнимая девочку. – Мальчики, отправляйтесь играть в детскую. Шагом марш.
Старший из братьев всхлипнул несколько раз и вытер слезы.
– Можно посмотрим Бамсе? – спросил он.
– Да, да, – ответила женщина. – Ты знаешь, как включать?
Оба мальчика исчезли в одной из комнат в конце коридора. Женщина сунула пустышку в рот девочки и вошла в темную и душную гостиную. Толстые занавески не пропускали туда дневной свет.
– Кто бы мог подумать, что они пробудут у меня так долго, – сказала она и села на обитый цветастым плюшем диван. – Ингемар появился с детьми вечером в четверг, попросил позаботиться о них в выходные. Ты не знаешь, сколько им еще придется здесь оставаться?
Она принялась укачивать девочку у себя на коленях. Та жадно сосала соску.
– Я не могу ответить на этот вопрос, – сказала Нина и включила диктофон в своем мобильном телефоне. Речь не шла об официальном допросе, ей не требовалось предварительно зачитывать дату, время и место беседы.
– Вам удалось связаться с Норой? – спросила женщина.
– Пока нет.
– В голове не укладывается: уехать, бросить своих детей… Социальный департамент извещен? У них нет дежурной службы? Мне же надо работать.
Где-то в доме тихо зазвучала музыкальная заставка из мультфильма о медвежонке Бамсе. Нина посмотрела на женщину. Старшая сестра Ингемара, пятьдесят два года, никогда не была замужем. Ее седые волосы были аккуратно подстрижены. Она работала на неполную ставку экономистом в строительной фирме в Густавсберге.
– Что сказал Ингемар, оставляя детей?