– Юр, выслушай меня, – донёсся голос Михаила. – Приезжай завтра поутру ко мне, поговорим обо всём спокойно.
– Завтра есть рейс на Москву? Я лечу завтра же!
– Тебя уволят за такое поведение.
– А что мне делать? Как быть?
– Ты зачем хочешь в Москву? – спросил Соколов. – Ты там можешь помочь чем-нибудь?
– Не знаю.
– Вот и не пори горячки. Просто не узнаю тебя.
– Сам не узнаю себя, – признался я. – У меня руки трясутся, Миша. Меня тошнит из-за того, что я разрываюсь в бессилии! По-настоящему тошнит!
– Хватит! – рявкнула вдруг трубка. – Возьми себя в руки! Ты мужик или кто? Хочешь ехать – езжай!
– Ты разрешаешь? – не поверил я.
– А что прикажешь делать? Ты всё равно поедешь… Не говорить же, что ты сбежал, как безмозглый солдат в самоволку. Будем считать, что я отпустил тебя…
– Спасибо.
– Сейчас выясню насчёт билетов…
Утром Михаил заехал за мной. Он выглядел уставшим, но был, как всегда, подтянут.
– Ну что? – спросил он, остановившись в дверях. – Довёл бабу?
– Кого довёл? Ты про Татьяну? Почему довёл?
– Да ведь она из-за тебя слегла. Наверняка из-за тебя. Из-за твоих книг. Я слышал, что она всё время твоими делами занимается. Небось все нервы пожгла себя.
– У неё что-то с почками, – попытался возразить я. – Книги мои тут ни при чём.
– Так уж и ни при чём! – Соколов фыркнул. – Много ты понимаешь, писатель! Нервы бьют по слабым местам. Нервы – лишь повод… Эх, Юра, ни хрена ты не смыслишь в людях.
– Ты о чём?
– Женщина тебе свою жизнь отдала, целиком и полностью отдала, вся принадлежит тебе, без остатка. Я таких ещё не встречал. Были, конечно, жёны декабристов, но там всё-таки другое… Ну, ты собрался? Пора двигать.
– Миша, погоди. Ты серьёзно насчёт моей вины? – Меня сильно задели его слова.
– Абсолютно.
– То есть ты полагаешь, что всему виной переживания Татьяны из-за моих книг?
– Брось ты свою литературу. У тебя есть работа, она хорошо даётся тебе. Зачем тебе вообще книги писать? Человек должен заниматься чем-то одним. Ты – разведчик, хороший разведчик, качественный. Далеко не у всех получается работать с таким успехом. Вот хоть Старика возьми. Он до своего положения дорос, пройдя через столько провалов, что нам с тобой и не снилось. У него весь послужной список – череда неудач. А ты почти по накатанной поверхности идёшь, у тебя всё как по маслу. Ты рождён для этого дела! Таких – единицы. Ну так и отдайся работе весь без остатка! Брось ты писанину свою, оставь эту глупость. – Он похлопал меня по плечу. – Едем, уже пора. Вот твой билет…
Он довёз меня до аэропорта и обнял на прощанье, когда объявили регистрацию.
– Счастливого пути. Желаю удачи… Поразмысли над моими словами. И не забудь сразу зайти в отдел.
– Нет, в первую очередь в больницу, – я решительно покачал головой.
– А потом в отдел. Объясни начальству, что и как. Возьми отпуск за свой счёт. Не устраивай никакой отсебятины и на рожон не лезь… Я очень прошу тебя… Я договорюсь со Стариком, он свяжется с отделом и со своей стороны всё объяснит. Там тоже живые люди сидят, они поймут. Ты только не рви на себе рубаху, не угрожай, что рапорт подашь…
– Хорошо, – кивнул я.
Мыслями я был уже далеко от Барселоны.
* * *
Таня – чёрные глаза, золотые волосы. Такая не похожая на Монику. Такая нестерпимо родная. И такая неузнаваемая: бледная, опухшая, отсутствующая.
Она не видела, как я вошёл в палату, хотя глаза её были открыты. Она безучастно смотрела в потолок, дышала едва уловимо. Опухшие веки её то опускались, то поднимались, подрагивая. Возле кровати стояла капельница, из стеклянного пузыря медленно текла по гибкой пластиковой трубке прозрачная жидкость. Руку Тани покрывали тёмные синяки – свидетельства бесконечных внутривенных вливаний. Из-под кровати высовывалась металлическая "утка". На крохотном ночном столике теснились флакончики с таблетками.
– Танюша, здравствуй, – проговорил я и испугался собственного голоса, хотя он прозвучал тихо. Она не среагировала. Похоже, не слышала меня. Она жила в другом измерении. Я склонился над нею и осторожно погладил ладонью её лоб. Таня смотрела сквозь меня.
– Жарко, жжёт… – невнятно проговорила она.
Я вопросительно обернулся к молоденькой медсестре, стоявшей у меня за спиной.
– Это от лекарства, – пояснила она.
– Ей хоть немного лучше?
– Первые три дня её всё время рвало. Ужасно было. Ничто не помогало. Знаете, как будто кран какой-то отвинтили. Всё тошнило и тошнило. Уж нечему выходить-то, а её всё крутит и крутит. Я такого никогда не видела. Казалось, из неё, бедняжки, внутренности скоро полезут… Так что теперь-то получше.
– Она совсем не реагирует? Ни на кого?
– Вчера вроде нормально смотрела, но недолго. Сегодня утром стены разглядывала. Теперь вот опять ушла в себя, – девушка поправила свою белую шапочку и указала на стул. – Вы тут устраивайтесь. Скоро кормить её надо, только она не ест ничего. Приходится витамины уколом вводить… Скажите, а ваша фамилия Полётов? – Да.
– Вы тот самый писатель?
– Тот самый.
Теперь, находясь возле Татьяны, я немного успокоился. Я никак не мог повлиять на ход болезни, но чувствовал себя почему-то уверенно, будто от меня что-то зависело. От паники, охватившей меня в Барселоне, не осталось следа.
– А вы придёте сюда ещё? – спросила медсестра.
– Приду…
– Тогда я принесу завтра книгу, чтобы вы автограф оставили. Можно?
– Можно. – Я был щедр, потому что меня охватило спокойствие. Здесь, возле Тани, я чувствовал себя на своём месте. Я мог быть полезным ей. Повернувшись к медсестре, я спросил: – Послушайте, а нельзя ли мне каким-нибудь образом тут устроиться?
– То есть?
– Ну, койку рядышком поставить… Или в коридоре?
– Вы хотите сами ухаживать за ней? – девушка кивнула на Татьяну.
– Да. Сегодня мне нужно обязательно на работе показаться… Я сюда прямо с самолёта. А завтра я бы с утра пораньше пришёл…
– Вам надо к завотделением. Я же ничего не решаю…
Пришлось долго уговаривать врачей, затем состоялся мучительный разговор в Центре с начальником отдела.
– Вениамин Петрович, – сказал я под конец, – сейчас из меня работник никудышный. Все мои мысли не на службе, а в больнице. Знаю, что не должен так говорить, но поймите правильно, у каждого человека есть личная жизнь. В настоящее время мне важнее жена, важнее всего остального.
Шеф угрюмо постучал карандашом о поверхность стола.
– Что ж, я согласен дать вам отпуск за свой счёт на неделю.
– Минимум на две! А потом я ещё возьму, если понадобится.
– Юрий Николаевич, вы же не врач. Вы не можете реально помочь жене ничем. Что даст ей ваше присутствие?
– Может, ей оно не даст ничего, но мне даст очень многое. Врачи не только ничего не гарантируют, они вообще внятно не говорят… Знаете, если Татьяна вдруг умрёт, я бы хотел находиться рядом, а не в Барселоне.
– Даже если ваше присутствие в Испании будет необходимо?
– Даже… Пусть это и звучит не патриотично.
– Что ж… Мы оба выразились предельно ясно, – шеф замолчал и некоторое время смотрел мне в глаза. – Мне импонирует ваша прямота. Лучше так, чем изображать послушного работника, а втихомолку делать по-своему… Не знаю, как бы я повёл себя в такой ситуации.
– Лучше, если такой ситуации ни у кого не будет. Больница – не самое удачное место для проверки собственных чувств.
– Ладно, ступайте. Я найду, кому пока перепоручить некоторые ваши дела. Занимайтесь женой, выхаживайте её, поднимайте на ноги. Мне нужен сотрудник, у которого дома всё в порядке… Знаете, люди, не способные думать о своих близких, не способны думать и о своей стране. В сущности, мы ведь работаем ради наших семей и друзей. Это и есть наша родина. Всё остальное – пустые слова. Странно, что раньше эта очевидная мысль не приходила мне в голову…
– Мне оформить заявление на отпуск?
– Не нужно. В случае чего я дозвонюсь вам. Надеюсь, пару часов в неделю вы сможете уделить интересам работы?
– Разумеется, Вениамин Петрович… Спасибо. Я очень признателен вам…
Я не думал о том, что ждало меня впереди, не размышлял об этом. Карьера в разведке могла закончиться крахом, и литература могла превратиться в ничто. Планов на будущее у меня не было. Будущее в том смысле, как его обычно представляют, перестало существовать. Осталось настоящее, сиюминутное, мгновенное. Осталось моё присутствие возле любимой женщины, всё другое ушло в небытие, исчезло, распалось.
Впервые всё моё существо оказалось перед пропастью безвременья. Было такое ощущение, будто жизнь до моего появления в этой больничной палате принадлежала не мне, а кому-то другому. Кто-то утверждался, пробивался, доказывал себе и другим свою значимость, весомость, состоятельность. И это был не я. У меня не было прошлого. У меня было только бесконечное настоящее, секунды вытянулись в вечность, растащили пространство на части и выстроили вокруг меня невидимый постороннему глазу кокон. Кокон, где отсутствовали время, чувство, мысли. Кокон, где я был с Таней как единое целое и вместе с тем мы были с ней двумя самостоятельными сущностями, исполнявшими таинственный ритуал познания самих себя через соприкосновение с безжизненностью…
Таня узнала меня лишь через несколько дней. До этого она воспринимала мои руки и голос так же, как постоянно воткнутую под кожу иглу от капельницы – безлично. Я был частью больничной палаты, одной из её обязательных деталей. Всё моё существо стремилось к одному – превратиться в некую силу, способную проникнуть в Таню и вернуть её к жизни. Моя голова была чиста, освобождена от рассуждений, ничто не заботило меня, не интересовало, кроме Татьяны. И вот она наконец посмотрела на меня осознанным взглядом. Перелом наступил.
– Где я? – был её первый вопрос.
– В больнице.
– Почему?
– Захворала немного.
– А ты что делаешь тут?
– За компанию устроился сюда, – прошептал я ей на ухо.
– Понятно…
На самом деле она не поняла до конца, как оказалась в палате, и не отреагировала на мою шутку. Чёрные глаза её перебегали с предмета на предмет, ощупывали стены, шарили по потолку.
– Больница, – проговорила она. – Надо же! Я ведь никогда не болела.
– Тогда ты многое упустила в жизни, но не самое интересное.
– Да?
– Теперь навёрстываешь, – я погладил её по голове. – Ты не хочешь покушать?
– Нет…
По её лицу было понятно, что она мучительно пытается вспомнить события последних двух недель, но ей это не удается.
– Знаешь, я видела какой-то золотой город, – с недоумением сказала она. – Я куда-то ездила… Нет, летала… Ты не знаешь, куда?
– Не представляю.
– Странно… Разве мы не вместе летали? Ты не помнишь эти золотые стены? До самого неба… И небо золотистое… И розовый на вкус воздух…
– Как это розовый на вкус? – Меня радовало, что она разговорилась.
– Ну, он был розовый… Не знаю, не могу объяснить… Разве ты сам не помнишь?
– Нет.
– И не помнишь, где я была? Не помнишь, что ты был со мной? Как странно. Там было так чудесно… Мне там столько всякого рассказали… Только я теперь ничего не помню, ровным счётом ничего…
Я опустился на корточки рядом с кроватью и провёл рукой по лицу Тани. Оно по-прежнему было болезненно опухшим, рыхлым.
– Ты вернулась, Танюха… Остальное – чепуха. С остальным мы справимся.
– А что со мной? Почему я в больнице?
– Хрен его знает. Врачи разводят руками. Но лекарствами тебя пичкают на всю катушку. Лечат…
– Лечат?.. – Её губы снова отяжелели, язык стал ворочаться с трудом. – Милый, а ты откуда взялся? Разве ты не в Барселоне?
Я обрадовался, несмотря на то, что видел накатившую на неё усталость. Таня вспомнила всё. Реальность отслоилась от бредовых видений. Теперь я был уверен, что дело пойдёт на поправку.
– Тебе, наверное, скоро возвращаться туда? – спросила она.
– Нет, никуда я не поеду, пока ты не поднимешься.
– Правда? – её бледное лицо озарилось счастьем. – Погоди, а как же твоя работа?
– Всё в порядке. Забудь об этом.
– А книги? Ты привёз их? Ты выправил тексты?
Даже в таком состоянии она думала о моих книгах! Невозможно было поверить в это.
– Танюш, давай позже об этом. Для начала тебе надо немного прийти в себя.
– Да, – согласилась она и добавила: – Устала, хочу спать.
– Вот и спи…
Наблюдавший её доктор пригласил меня в свой кабинет:
– Если честно, Юрий Николаевич, я не надеялся. Грешно говорить, но случалось в моей практике и такое, что приходилось виновато разводить руками. Лечишь, бывало, лечишь, а болезнь словно взбесилась, вытворяет что-то своё, ломает больного то в одном месте, то в другом. И никаких сил нет справиться с нею. Лекарства, Юрий Николаевич, иногда ведь ведут себя не так, как врачи предполагают. Сколько раз было, что медикаменты только хуже делали, губили больных… Признаюсь, глядя на вашу жену, я не надеялся. С её-то анализами жить ей оставалось недельку, не больше… У меня есть коллега, который ходит в церковь, свечи ставит за некоторых пациентов. Но я не верю в Бога, даже те немногие крохи суеверия, что когда-то ютились в моём сердце, и те растерял за долгие годы врачевания. Наука, знаете ли, держится всё-таки на фактах, а не на сказках. Но должен признать, что с чудесами я тоже сталкивался, редко, но сталкивался… Вот и ваша жена тоже… Кхм… Ну, что ж, очень рад, что оно так повернулось. Теперь у меня появилась надежда.
– Только надежда? – уточнил я.
– Пока только надежда. Говорить наверняка не осмелюсь. Не понимаю, что за случай такой. Диагноз-то на обе ноги хромает… Хотите чаю? Извините, что сразу не предложил.
– Нет, спасибо, – мне дьявольски хотелось водки.
Минуло два месяца, прежде чем Таню выписали и я привёз её к себе. Она была совсем слабенькой, утомлённой, но счастливой.
– Как хорошо оказаться дома!
В тот же день нагрянули Танины родители, просидели у нас до позднего вечера. Татьяна уже уснула, перебравшись из гостиной в спальню, а моя вроде бы тёща, как всегда элегантная и яркая, ворковала и ворковала, возбуждённая встречей, и лишь настойчивость Сергея Анатольевича заставила её подняться из-за стола.
– Люда, хватит! Сколько можно!
– И вправду, – спохватилась наконец она. – Ах, Юра, мне так трудно остановиться. Я вся переполнена чувствами, так рада, что всё обошлось.
Мне сразу вспомнились слова доктора: "Диагноз-то хромает. Чёрт его знает, что с вашей женой". Никто не знал, обошлось ли… Но о плохом думать не хотелось. Жизнь сделала такой огромный крюк, чтобы с помощью страшной болезни заставить нас с Татьяной пожить бок о бок, испив до дна из чаши любви и горечи, что думать мне вообще не хотелось. Я знал: переживания за любимую женщину что-то кардинально изменили во мне, но вот что – никак не мог определить.
Время возвратилось в мою жизнь. Я ощущал его плотную пульсацию, его настойчивое требование участвовать в каких-то делах; оно подталкивало в спину, наступало на пятки, рвалось вперёд. А я уже отвык от него. Мне как-то совсем не хотелось возвращаться в густую массу человеческого потока, где мои коллеги ни на мгновение не переставали сплетать паутину сложных шпионских махинаций. Мне не хотелось возвращаться и в мир литературы, где меня ждали новые персонажи и новые почитатели. Мир после пребывания в больнице стал предельно ясным. Отпала нужда копаться в собственной душе и отыскивать ответы на беспокойные вопросы. Вопросы исчезли. Но я этого еще не осознал.
Циферблат моей жизни снова закрутился, маятник часов громко зазвучал в голове, проталкивая вперёд секунды, минуты, часы…
Я ежедневно появлялся в отделе, но от выезда за границу отказывался наотрез. Шеф начинал проявлять неудовольствие. Я понимал его, но оставить Таню одну не мог. Ни родители, ни прислуга, ни кто-либо иной меня не устраивали. Я хотел ухаживать за ней сам.
– Сейчас не могу уехать. Может, позже, Вениамин Петрович, – в который раз отговаривался я в кабинете начальника.
– Надо как-то форсировать эту ситуацию, Юрий Николаевич.
– Форсировать не буду. Боюсь, нить порвётся.
– Какая нить?
Этого я объяснить ему не мог. И не желал.
Я был убеждён, что без Тани моя жизнь мне не нужна. Это то главное, что я вынес для себя из её болезни. Сейчас нас надёжно связывала нить, которая неминуемо лопнула бы, согласись я уехать в командировку. Я физически ощущал эту связь, радовался ей и вместе с тем боялся её.
"Мистика, – крутилось в моей голове, – мистика. Ну и пусть мистика. Дело не в том, как называть то, что в душе творится, а в том, как с этим поступить…"
До середины лета я так ни разу и не выехал из Москвы. Жизнь текла размеренно, на работе повеяло скукой, и я всё чаще торопился домой со службы. Мне хотелось чувствовать присутствие Тани ежесекундно, видеть и слышать её.
Потихоньку я доделал две новые книги, и сам удивился, когда увидел, что они завершены. Вместе с "Коричневым снегом" у меня теперь образовалось три готовых романа, которые можно было отдавать в печать. Замаячил какой-то очередной замысел, на бумагу стали ложиться разрозненные сцены, завязывались узлы, повороты событий, которые мне ещё не были известны, но которые уже протаптывали дорожку общего сюжета.
Я всё больше отдавался литературе с головой и охладевал к службе. Чаще и чаще, сидя в у себя в кабинете, я откладывал документы и делал пометки для очередной книги. Снова пробудилось во мне состояние, о котором я успел забыть, – наслаждение от купания в словах, от увязывания их во фразы и складывания из них общей мозаики книги. Вернулось знакомое чувство приятного беспокойства – когда замысел ещё далёк от воплощения, но он уже даёт о себе знать, набухает, ворочается во мне всей массой, ещё не сформировавшейся, но ясно осязаемой, как зародыш во чреве матери. Живое присутствие рождавшейся книги будоражило нервную систему, приносило чувство опьянения творчеством, так любимое мною. Я глубже и глубже уходил в работу, забывая, как в юности, о реальной действительности…