- Хорошо, уменьшим степень кайфа, пусть будет так, как сказала эта мини-леди. Шмель пьет мед, но все-таки смущен тем, что лапки прилипли, а ему надо будет вот-вот взлетать. Смотрим снова. Невидимая шмелю туча, Адам, заточенный желанием убить, нависает над судьбой насекомого и, скучая, вонзает острие в гудящее тельце, и вся структура его легко позволяет шмелю быть убитым.
- Жалко шмеля! - крикнула Кукла в слезах.
- Хорошо. Повернем жало вверх, уберем зубочистку, представим, что пчела увидела приближение пальца, она не знает, что это там темнеет вверху, но в тот миг, когда ее раздавили, инстинктивно вонзает в палец свое ядовитое жало.
- Браво! - ожили близняшки. И зааплодировали.
- Как ни странно, но тело Адама тоже изумительно приспособлено, для того чтобы погибнуть. Допустим на миг, что у Адама аллергия на пчелиный яд. В этом случае они умрут оба…
- Нет, шмель улетит! - крикнула Кукла.
Все рассмеялись.
- Пусть летит! - захлопал в ладоши князь. И даже вечно безучастный контр-тенор повернул в сторону девочку апатичную физию в обрамлении бури волос в духе Бетховена и, сложив губы трубочкой, загудел по-шмелиному, одновременно выдувая мелодию известной темы из оперы Римского-Корсакова "Сказка о царе Салтане" - полет шмеля…
Тататата там… тататата там…
- Улетел, - сказал докладчик, - остался яд в руке Адама. Посмотрите, с какой скоростью кровь разносит микроскопическую каплю по артериям! Так ветер разносит облако пыли в пустыни. Наша кровь так же приспособлена к соучастию в деле смерти, как слаженность острия зубочистки и шкурки шмеля. Начинается аллергическая реакция, смерть разворачивает человека лицом к страху перед бездной Ничто. Умирая от яда, ты нависаешь над бездной, о, это сложнейшая партитура гибели, тут и первые судороги, и затемнение сознания, и жар, и приступ удушья. Аллергический шок раздувает мышцы горла с такой скоростью, что они сжимают просвет трахеи, и вот финал: доступ воздуха в легкие прекращен. Гляньте! Адам уже валяется на полу, мертвый, как пол или стул, с которого он упал из-за стола. Яд знает, что делает. Яду прекрасно известно, как мы устроены и что такое удушье. А вот пчела не ведает ни об удушье, ни об аллергическом шоке, ни даже о человеке, против которого ее яд сработал. Змея тоже не знает, что яд парализует, скажем, мозг. Это знает яд. Итак, мироздание устроено так, что смерть, ни черта не зная о нас, прекрасно осведомлена о том, как нас убить. Она обладает всеведением и всесилием яда.
- Но, - перебил князь, - есть только один атрибут мироздания, который обладает таким всеведением, это Творец.
- Да, но сущность встречи с ним вполне можно сравнить с глотком яда. Вспомните диалог Моисея с Богом на горе Синай. Стоп, сказал Бог Моисею из огненного куста, сними обувь, это земля свята, дальше ни шагу! Почему, спросил Моисей. Потому что нельзя человеку увидеть меня и остаться в живых. Следовательно, увидеть Его - то же самое, что испить цикуты. Смерть гарантирована.
Близняшки с вызовом стукнулись стаканами сока и осушили до дна. Князь рассмеялся, его смех подхватили.
- Да здравствует смерть!
- Виват!
- Как это ни парадоксально, - продолжил докладчик, - мы никогда не встретимся с ней лицом к лицу. Об этом прекрасно написал ваш любимец Витгенштейн. Смерть не есть событие человеческой жизни.
- Не писал, а еще только напишет! - перебил князь. - Не забывайте, дорогой Феликс, у нас в Хегевельде еще 1927 год. Людвиг сейчас живет в Вене, ему всего 38 лет. Отказавшись от наследства из-за неприятия сущности денег как ложного мироустройства, он занят постройкой виллы для своей любимой сестры…
- Да, ваше сиятельство, я упустил из виду, что в Хегевельде стоит заря века. Я могу продолжить?
"А ведь фон Боррис ошибся с датами, - вдруг пришло на ум Валентину. - "Логический трактат" уже написан, но… Но откуда мне это известно?"
- Итак, - продолжил оратор, - вспомним слова Витгенштейна о том, что смерть - это не событие человеческой жизни. Если смерть случилась, то тебя уже нет. Это событие для других, а не для тебя. А пока ты жив - ее тоже нет. Значит, человек со своей смертью никогда не встречаются. Друзья, выше голову, вы бессмертны. Твоя смерть никогда не случится…
- Нет, господин Кожев, суть дела намного сложнее, чем ваш парадокс, - вмешался вдруг Валентин. - Вспомните блестящую формулировку вашего однофамильца гегельянца Кожева: человек есть смерть, проживающая человеческую жизнь.
- Это мой родственник…
- Завидное родство, - сказал князь.
- Следовательно, - торопил слова Валентин, - беспредельная неуязвимая смерть, капнув из бездны в чрево роженицы, став малой порцией смертности, той, что обзавелась кожей, костями, зубами, глазами и очнулась затем, став человеком, на деле есть родовая причина нашего появления на свет.
Весь стол устремил удивленные взоры на Валентина.
- Мы рождены желанием смерти пожить. Мы пелены, в кои закутался наш скелет…
Даже караул слуг вдоль стены навострил уши.
- Другое дело, что, прожив жизнь человеком, смерть призвана свыше всегда возвращаться обратно, в родовую бездну Ничто … - сказал Валентин.
- Да, профессор, так возвращается язык хамелеона в пасть вместе с прилипшей мухой… - мрачно заметил князь.
Сумрачный смех стола подхватил черную меланхолию босса.
Но Валентин не сдавался в поисках возражений докладчику.
- И еще один тезис, друзья. Смерть все же становится событием встречи, только не событием для человека, а событием для души. Душа знает о собственной смерти, как знает путник о том, что дом пуст, по зеркалу, покрытому слоем пыли. Именно смерть и есть ее вечный приют. Так говорит моя книга. Потому что смерть - это память Творца.
- Ваша книга? - сказал изумленно докладчик.
А князь, взбодрившись, воскликнул:
- Книга! Как же мы могли забыть о великой покупке! Вот она. Дон Клавиго, профессор! Я не смог прочесть ни страницы. Прошу, почитайте нам что-нибудь, пока уважаемый докладчик собирается с мыслями.
То, чего он так боялся, случилось. И что же? Валентин без всякого страха вышел к пюпитру, жестом фокусника вынул из кармана футляр, поклонился собранию.
- В этом футляре так называемый шлем мандрагоры. Он слегка похож на капюшон средневекового палача или головку опийного мака. При чтении книги нужно соблюдать осторожность. Этот шлем (надевает на голову) защитит меня от асфиксии и прочих фрустраций.
Собрание обратилось в слух. А Кукла Катя вскочила на стул, чтобы лучше видеть.
Валентин взял книгу, раскрыл первую страницу, страстно всмотрелся в абракадабру - и, о чудо, хаос сложился под его взором в крупный шрифт. Он четко и громко прочел:
- Человеческое тело - поле посаженных корневищ. Главный корень - Палач: наше сердце. Младший корень - Слуга: наша печень. Средний корень - Корзина: наш желудок. А в сумме - братство корней мандрагоры… Так вот, если мы спросим у братства корней мандрагоры, что есть смерть, то они внушают мне для чтения такой ответ. Смерть - это пустая гробница. Почему пустая гробница - легко догадаться. Тут таится евангельский рассказ о Христе и друге его Лазаре, который скончался раньше, чем Христос успел прийти в Вифанию. Два корня истины. Остальное известно. Спаситель пришел к гробнице и позвал Лазаря, который вот уже четыре дня, как умер, и смрад от его тела был явственно слышен, когда отвалили камень, закрывавший пещеру, где покоилось мертвое тело. Равви, он ведь смердит, потупилась сестра Лазаря. Спаситель громко сказал в глубь пещеры: "Лазарь! Иди вон!" И что же? Покойник встал со смертного ложа и в пеленах, с платком на лице, вышел к другу. Христос молвил людям: "Развяжите его, пусть идет". И они обнялись. А дух тлена остался внутри. То есть пустая гробница - это гробница, покинутая воскресшей смертью, это незанятая телом смертного пустота, оставленная в пещере Лазарем. Первым был Лазарь, вторым сам Христос. Верный ответ всегда состоит из двух ответов. Но! Но тут есть еще оно имя: пелены.
Сначала это пелены смерти, в которых был погребен Лазарь, а затем это пелены, отброшенные человеком после воскресения. Всмотримся в это слово "пелены", в оковы смерти, которыми пеленают мертвое тело, окончательно отделяя его от царства живых полосой ткани, завесой кончины.
Пелены - это и есть та завеса, до встречи с которой ты жив, а после - нет.
Пелены окружают нас и в утробе матери, и в час рождения, когда сброшенный послед следует за младенцем из материнской пещеры на свет. В этой близости пеленания скрыта простая и ясная мысль: роды очень приближены к смерти и, следовательно, в этом сближении - истина схожести. Смерть и роды окутаны родовой пеленой. Их сопровождает разрыв оболочки.
Если увеличить умственный напор на эту мысль, то упоминание встречи дает окончательную разгадку. Пелены - это край времени, который, пока ты жив, ежеминутно отступает, пятится от тебя из настоящего в будущее, увлекая тебя в даль жизни, но однажды завеса замирает, и твоя жизнь ударяется в стену. Больше запаса будущего у тебя нет, тут твоя смерть.
Докладчик поднял руку. Князь дал знак, и Валентин перестал читать.
- Позвольте вас перебить, профессор, и с благодарностью к вашей книге подхватить эту мысль! Да, роды очень приближены к смерти, и в этом сближении - истина схожести. В слове смерть мерещится некий грандиозный смысл. Тут предчувствие ответов, которые надо попытаться вызвать из тьмы окриком: "Лазарь, выходи!" Крикнем и мы в меру сил: смерть, выходи! Мой тезис о том, что смерть с нами никогда не случится, потому что ее фактически нет, и ваш - о том, что она очень даже есть и проживает жизнь, как смертный человек, можно вполне примирить.
- Попробуйте! - перебил князь. - Держу пари, у вас не получится.
- Принимаю, - ответил докладчик.
- Проигравший пусть кукарекает.
- По рукам! Так вот, человек не любит думать о смерти, слишком страшен ее смысл. Между тем бесстрашие позволяет взглянуть на смерть с оптимизмом. Только бесстрашие гениально. Вот оно: глупцы, раз уж мы так любим жизнь, то не стоит бояться смерти. Ведь это дело рук одного мастера. Эти слова однажды сказал своим ученикам Микеланджело, а записал их его друг Джордже Вазари.
- Садитесь, - шепнул князь лжеКлавиго.
Валентин закрыл книгу и вернулся на место. Что ж… первый опыт удался, текст позволил себя прочитать; книга явно вступила в резонанс с темой застолья.
Близняшки глазели с явной иронией. Они не верили ни одному жесту и слову шпиона и ждали развязки, досадуя на доверчивость оболваненного папули.
- Всмотримся пристально в слова Микеланджело, - сказал Кожев. - Смерть происходит из того же задела, из которого сделана жизнь. Следовательно, смерть по замыслу изготовителя равновелика жизни, обладает не меньшим смыслом, исполнена не меньшей красоты, чем жизнь, которая нас так пленяет и которой мы так дорожим. Просто мы не в силах разглядеть панораму смерти с той же ясностью, как пейзаж бытия. Смерть исполнена какой-то неведомой нам сути. Возможно, она полна жизнью. Хотя бы той, что нашла в ней конец. Если жизнь разрушает, то смерть хранит. В глубине этой тьмы не может упасть ни один камень, ни одна капля, ни один волос. Но знак равенства двух дел одного мастера, поставленный рукой Микеланджело, говорит вот что. Жизнь нами любима, потому что исполнена руками мастера, великого Творца. А раз он призвал смерть, сотворил ее, то смерть и жизнь равны между собой и одно легко замещает другое. Но как? Разве внутри смерти есть какой-либо объем, чтобы там можно было очнуться, разглядеть какие-то своды смерти, понять, что ты мертв и словно бы жив и внимаешь очертаниям бездны? Неужели смерть имеет устройство?
Ответ уже просится наружу - нет, мы можем проникнуть мысленно за черту, заглянуть за кость черной стены - так! - но на самом деле у смерти не может быть никакой формы, потому что мастер не будет делать копию того, что уже есть. Творить смерть по образу и подобию жизни, выводить тайные своды и горизонты - ложно, потому что мастер не копиист, не ремесленник и не станет умножать жизнь некой разновидностью жизни в виде смерти. Значит, нет внутри черной стены, в глубине беспросветного мрака никаких далей, нет ни рая, ни ада, ни чистилища, ни порога, ни входа, ни ступени, чтобы встать на тот порог.
Но наше открытие, что у смерти нет формы, означает ли оно, что у нее нет содержания? Смерть безвидна, но обладает содержанием не меньшим, чем жизнь.
И вот тут, в этом слове "содержание" мы, наконец, нащупали точку входа в смерть, в глубину ее безвидности, ее беспросветности и спрашиваем: каким содержанием обладает смерть?
Что такое смерть с этой точки зрения?
Чтобы понять это, возьмем хотя бы слова из Евангелия, о которых напомнил профессор Клавиго: "И сказал Христос: Лазарь! Иди вон! И тот вышел из гробницы".
Что тут сказано о сущности смерти?
О смерти здесь говорят пробелы и паузы между словами, без которых текст Благой вести слился бы в дурное нагромождение звуков и букв:
"исказалхристослазарьидивониитотвышелизгробницы".
Без пауз, без разрыва, без конца одного слова, без смерти этого слова в следующей за ним пустоте молчания не было бы никакого смысла в высказывании.
Следовательно, только смерть слова, пробел, пустота, цезура придают словам смысл. Переиначивая, можно сказать, что если бы жизнь - бесконечный поток красноречия, водопад бытия, лава красоты, змея соблазна - не была бы разделена пробелами пустоты, то не имела бы смысла, потому что не обладала бы ни началом, ни концом, ни левым, ни правым. И не имела бы ни счета, ни формы, ни содержания, а была бы только бормотанием безумца. Пробел и есть та самая божественная пустота - наличие отсутствия, тот алфавит пауз, которым Творец произносит порции имен, отделяя слова творения друг от друга.
Можно считать, что скрепы мастера - зевы смерти.
Без этих зияний пустоты жизнь невозможна.
И хотя речь льется потоком воды, имена уже названы и слова не слипаются в наших ушах.
Хорошо о пустоте сказал Хайдеггер: только пустота придает смысл кувшину, без нее он не годен к употреблению, да и не кувшин вовсе. Пустота, обмазанная глиной, вот что такое кувшин.
Значит, человек - это смерть, облицованная глиной.
Горшок на двух ногах.
В этой точке наши тезисы, дон Клавиго, сошлись: кажущееся противоречие снимается. Смерть - роженица все новых и новых пустот, а человек - место для них, пещера, полная запахом тлена.
- Но постойте, - сказал, досадуя, князь. И продолжил: - Но какой человеческий смысл в том, что открылось? Да, смерть придает смысл потоку, она форматирует речь. Да, человек есть порция смерти, обшитая кожей. Ну и что? Разве нельзя представить бесконечную жизнь, которая, даже наскучив, была бы все-таки не так ужасна, как наша смерть? Да, смерть на посылках у жизни, да, все гениально оркестровано паузами и пробелами, и цезуры, как повитухи, охватывают то нечто, которое становится вещью. Но почему я, творец Хегевельда, должен лечь в землю, умереть, сдохнуть, сыграть в ящик, обручиться с червями? Вот в чем вопрос!
Увидев, что князь побледнел и впал в тайную ярость, Кожев тоже изменился в лице и попытался взять дух разговора в свои руки:
- Князь, вопрос - это всегда остановка мысли. Тут тупик побега, который еще не разрешился цветком. Что ж, начну снова…
- Нет, не начнете, - властно перебил хозяин, - прошу вас вернуться за стол. Но пари еще не закончилось…
Он значительно замолчал. Все разом насторожились.
Слуги открыли стеклянные стены, и свежий морской воздух наполнил зал, уменьшая концентрацию паров мандрагоры. Валентин почувствовал что поглупел.
- Господа, - сказал фон Боррис и даже встал со стула, страстно сверкая сотнями зеркальных глазков, вшитых в любимую куртку, - мы начинаем кружить вслепую, блуждать и повторяться. Тема слишком важна, и сегодня мы кровь из носу должны ответить, в чем высший смысл смерти?
Князь дал знак и в гостиную вошел дежурный врач Дома гостей.
Появление врача не сулило ничего хорошего.
Врач передал хозяину золотую коробочку.
- Я бы хотел придать нашему разговору о смерти толику остроты. Прошу, дорогая пифия, уведите Куклу. Не хнычь, глупая, это всего на полчаса. К ужину ты вернешься. Зато на десерт будет все, что захочешь.
Когда полумаска вывела девочку, князь открыл коробочку и…
- Внимание, господа. Как говорит мой кумир Витгенштейн, все должно быть отдано воле случая!
И вытряхнул на стол нечто вроде черной горошины перца, только горошина оказалась живой, покоясь на остроугольных ножках, как у паучка, и тут же исчезла в лабиринте столовых приборов.
- Тихо! Не двигаться!
Все окаменели.
- Я выпустил на свободу паучка. Сразу скажу, что его укус крайне опасен, но у меня под рукой сыворотка и укушенному смерть не грозит. Но пять минут ужаса гарантирую. Если тварь укусит меня, то укол сделает мой врач, остальным я самолично окажу помощь. Итак, прошу всех положить руки на стол. Герр Кожев, вы тоже.
- Папа! - заорали близняшки.
- Не орите. Паучок не любит тряски, застыньте, и он вас не тронет.
Вслед за князем все обреченно положили рук на стол.
На белоснежном фоне обеденной скатерти передвижения насекомого были прекрасно видны.
Паучок выбрал панк-модель Катрин Аис. Чернильный пирсинг украсил ее мизинец.
- Не бойтесь, говорите, что вы думаете о смерти.
- Думаю. Нет, уверена. На свете есть что-то такое, что пострашнее смерти, только люди об этом не знают. И хорошо, что не знают. Таких страшных незнаний минимум сто. Смерть - это самый хилый пунктик из всех, что есть во вселенной, потому-то мы ее запросто видим и даже болтаем всякую чушь, типа того, что это вонь, пещера, дом с пыльным зеркалом. Все, что говорит человек за последние пять тысяч лет, это глупости. Глупость Платона, глупость Микеланджело, глупость этого Витиштейна…
- Витгенштейна, - скривился князь.
- Какая разница, понятно ж. Бог конечно крутой бог, но князь тут будет круче. Короче, я себя живой смертью не чувствую. В детстве боялась, что у меня внутри спрятался чей-то скелет, но это же для опоры. Знаю, что ни скелет свой, ни череп никогда не увижу и ни хрена по этому поводу не переживаю…
Паучок подумав, метнулся от нее наискосок и стал причаливать к руке хрыча-беллетриста: Катрин тут же схватила фотоаппарат и принялась снимать его черствую физию.
- Господа, повторяю, - сухо сказал литератор, - я атеист и в ваши игрища не вступаю.
Паучок повел себя так, словно понял слова Протея и не причалил к руке, а выбежал на середину стола и затаился у ножки солонки в виде яйца в пасти дельфина.
- Он тоже атеист… - хмыкнул князь, развеселяясь страхом застолья.
- Секрет прост, у нашего атеиста лапы курильщика. Тварь почуяла табачок, - вмешалась Герда и рискованно дунула в сторону насекомого.
Паучок мигом перебежал на руку докладчика.
- Отлично. Пока никто не укушен. Говорите, маэстро.
- Закончу то, что хотел сказать, - побледнев, вымолвил Кожев.
- Смелей, он вас не тяпнет.
- Дело не в нем, я просто боюсь щекотки.
- Я тоже, - зло веселел князь, пьянея от риска.