Третий из мужчин тоже отличался необычным вкусом в напитках, и его любимый напиток можно было назвать для него символичным, ибо перед поэтом Хоумом стоял стакан молока, и сама невинность его в той обстановке казалась чем-то угрожающим, как будто матовая, лишенная цвета белизна еще более ядовита, чем тошнотворная зелень абсента. Хотя в действительности невинность эта была совершенно безобидной, поскольку Генри Хоум пришел в лагерь революционеров совсем другой дорогой и руководствовался иными побуждениями, совсем не такими, как у Джейка, яростного уличного горлана, или Элиаса, интригана-космополита. За его плечами было то, что называется заботливым воспитанием: в детстве он ходил в церковь и обзавелся таким чувством ненависти к спиртному, которое не смог побороть в себе, даже когда избавился от таких пустячных предрассудков, как христианство и брак. Светлыми волосами и тонкими чертами лица он мог бы напоминать Шелли, если бы не испортил себе подбородок короткой жиденькой бородкой. Каким-то непонятным образом бородка эта придавала ему женственности, как будто что-либо более существенное, чем несколько золотистых волосинок, произвести он был не в состоянии.
Когда вошел журналист, речь держал пресловутый Джейк, чем он чаще всего и занимался. Хоум произнес что-то обычное и малосущественное, с упоминанием слов "не дай Бог", и этого оказалось достаточно, чтобы Джейк разразился потоком богохульств.
– Не дай Бог! Да он только тем и занимается, что не дает нам то и не дает нам это! – кричал он. – Бог не дает нам бастовать, не дает бороться, расстреливать на месте проклятых ростовщиков и кровопийц. А что если этому Богу взять и для разнообразия запретить что-нибудь им, а? Почему бы проклятым священникам и пасторам не встать и не сказать хотя бы раз всю правду об этих негодяях? Почему их драгоценный Бог…
Элиас позволил себе скучливо вздохнуть.
– Священники, – сказал он, – как показал Маркс, принадлежали к феодальному уровню экономического развития, поэтому больше не играют никакой роли в этой проблеме. Ту роль, которую некогда исполняли священники, теперь исполняют сами капиталисты, и…
– Да, – прервал его журналист с едкой усмешкой, – и сейчас самое время вам узнать, что кое-кто из них делает это превосходно. – И не отворачивая глаз от ярких, но неживых глаз Элиаса, он поведал им об угрозе Стейна.
– Я был готов к чему-то подобному, – не пошевелившись, произнес с улыбкой Элиас. – Должен сказать, почти не сомневался, что нечто подобное произойдет.
– Псы вонючие! – взорвался Джейк. – Да если бы какой-нибудь бедняк сказал такое, его бы тут же упекли за решетку. Но ничего, они опомниться не успеют, как отправятся в место похуже. Если они не отправятся в ад, я уж и не знаю, куда им отправляться…
Хоум сделал протестующий жест, возможно, в адрес не того, что Джейк сказал, а того, что он собирался сказать, а Элиас просто оборвал речь своего товарища, заговорив спокойным, но громким голосом.
– Нам вовсе не обязательно, – сказал он, внимательно глядя на Бирна через стекла очков, – обмениваться с той стороной угрозами. Нам достаточно знать, что все их угрозы в наш адрес – пустые слова. Мы тоже предприняли кое-какие меры, но раскрывать пока что их не станем. Нас вполне устроит немедленный разрыв отношений и демонстрация силы. В наш план это вполне укладывается.
Говорил он негромко, голосом, полным достоинства, и что-то в его неподвижном желтоватом лице и больших очках заставило журналиста почувствовать неприятный холодок вдоль позвоночника. Грубое лицо Холкета, если на него смотреть сбоку, могло показаться сердитым, но при взгляде спереди было заметно, что ярость, горящая в его глазах неугасимым огнем, имеет оттенок беспокойства, словно он все же чувствует, что этические и экономические загадки ему не по зубам. Хоум вообще сидел как на иголках, но в мужчине в очках, который говорил так взвешенно и такими простыми словами, было что-то сверхъестественное и жуткое, словно за столом сидел и разговаривал мертвец.
Когда Бирн вышел на улицу, неся послание с вызовом, и прошел по очень узкому коридору за продуктовой лавкой, он увидел, что выход из него загораживает какая-то несуразная, но удивительно знакомая фигура: невысокий и широкий силуэт, казавшийся причудливым из-за широкополой шляпы на круглой голове.
– Отец Браун! – вскричал изумленный журналист. – Вы, наверное, ошиблись дверью. Или тоже состоите в этой тайной организации?
– Моя тайная организация намного старше этой, – улыбнулся отец Браун. – И несколько обширнее.
– Да, – сказал Бирн, – только я не думаю, что собравшиеся здесь люди могут иметь хотя бы отдаленное отношение к вам.
– Об этом не всегда так просто судить, – рассудительно произнес священник. – Но здесь есть один человек, который имеет ко мне самое непосредственное отношение.
Он исчез в темном ходе, а удивленный журналист пошел своей дорогой. Он удивился еще больше, когда вошел в гостиницу, чтобы передать ответное послание капиталистическому лагерю переговорщиков. К утопающему в цветах залу с птичьими клетками вела небольшая мраморная лестница, украшенная позолоченными скульптурами в виде нимф и тритонов. По этой лестнице ему навстречу сбежал черноволосый молодой человек с вздернутым носом и цветком в петлице. Он схватил репортера за локоть и отвел в сторону.
– Я – Поттер, – зашептал на ухо журналисту молодой человек, – секретарь старика Гидеона. Говорят – только это между нами, – какой-то переполох назревает, это правда?
– Насколько я понял, – осторожно ответил Бирн, – "циклопы" что-то готовят. Но нужно помнить, что хоть Циклоп и великан, глаз у него все-таки один, так что я думаю, эта заваруха большевиков…
Пока он говорил, секретарь смотрел на него с почти неподвижным лицом, хотя при этом довольно активно переминался с ноги на ногу, но как только Бирн упомянул большевиков, глаза молодого человека странно забегали, и он торопливо произнес:
– А при чем тут… Ах, вы об этом! Простите, это я ошибся. Хотел сказать заваруха, а сказал переполох. Не так выразился!
И с этими словами странный молодой человек умчался вниз по лестнице, а Бирн продолжил путь наверх в еще большем недоумении.
Оказалось, что к этому времени количество участников собрания увеличилось до четырех человек. Теперь в разговоре участвовал мужчина с вытянутым остроскулым лицом, очень жидкими соломенными волосами и моноклем. Мужчина, судя по всему, был чем-то вроде советника Гэллапа, возможно, его адвокатом, хотя никто его так не называл. Звали его Нэриз, и вопросы, которые он адресовал Бирну, по какой-то причине больше всего касались количества возможных участников организации революционеров. Об этом Бирну было известно мало, а сказал он и того меньше, поэтому вскоре четверо совещающихся встали с мест, собираясь расходиться. Последнее слово осталось за тем, кто больше всех молчал.
– Благодарю вас, мистер Бирн, – сказал Стейн, складывая пенсне. – Остается лишь сказать, что все готово. В этом я полностью согласен с мистером Элиасом. Завтра до полудня полиция арестует мистера Элиаса на основании тех улик, которые я к тому времени предоставлю. Как вам известно, я сделал все, чтобы избежать подобного развития событий. На этом, думаю, все, джентльмены.
Однако назавтра мистер Джейкоб П. Стейн не предоставил никаких улик полиции по причине, которая довольно часто вмешивается в планы таких деятельных людей. Он не сделал этого, потому что умер. Не была выполнена и остальная часть программы по причине, обозначенной огромным заголовком в утренней газете, которая на следующий день попала в руки Бирну: "УЖАСАЮЩЕЕ ТРОЙНОЕ УБИЙСТВО! ТРОЕ МИЛЛИОНЕРОВ УБИТЫ ЗА ОДНУ НОЧЬ!" Далее шел еще ряд восклицательных предложений, набранных буквами поменьше (всего в четыре раза крупнее обычных), которые указывали на странностьь загадочного преступления. Трое были убиты не просто в одно и то же время, но еще и в трех совершенно разных местах: Стейн в своем роскошном и живописном поместье, в сотне миль от города; Уайз рядом со своим бунгало на берегу моря, где он жил, наслаждаясь морским ветром и скромной жизнью; а старик Гэллап – в густой роще рядом с воротами своего огромного дома на противоположной стороне графства. Во всех трех случаях картина убийства была очевидной, хотя тело Гэллапа обнаружили лишь на следующий день – огромное и ужасное, оно висело среди обломанных веток, которые сокрушило своим весом, точно бизон, утыканный копьями, – а Уайза, судя по всему, сбросили с обрыва в море, причем после борьбы, о чем свидетельствовали нечеткие полустертые следы на самом краю утеса. Впрочем, первым, что навело на мысль о трагедии, была его большая соломенная шляпа, которая плавала в воде далеко от берега, хорошо заметная с возвышающихся отвесных скал. Тело Стейна тоже нашли не сразу. Обнаружить его помог тонкий кровавый след, который привел следователей к бане, построенной в его саду по древнеримскому образцу – Стейн был оригиналом и питал страсть ко всему античному.
Что бы ни думал Бирн, он вынужден был признать, что в этом деле нет никаких четких улик, которые свидетельствовали бы против кого-либо. Одного мотива было недостаточно. Даже моральная склонность к убийству не может быть основанием для обвинения. Тем более что он не мог себе представить, как бледный юный пацифист Генри Хоум мог хладнокровно отправить на тот свет другого человека, хотя богохульствующий Джейк и даже насмешливый еврей Элиас вполне могли пойти на убийство. Полицейские и человек, который, судя по всему, помогал им (а это был не кто иной, как господин с моноклем, представленный как Нэриз), понимали положение так же отчетливо, как и журналист.
Они знали, что пока большевиков-заговорщиков нельзя было ни в чем обвинить и привлечь к ответственности, и, если бы они все же были задержаны, а потом оправданы, это стало бы нешуточным ударом по репутации полиции. Нэриз приступил к делу с изяществом и прямотой художника. Вместо того чтобы вызывать в управление, он пригласил их на личную беседу и попросил высказать свое мнение в "интересах человечности". Свое расследование он начал в ближайшем месте трагедии, в бунгало на берегу моря. Бирну позволили присутствовать на этой необычной встрече, которая одновременно являлась и мирными переговорами дипломатов, и завуалированной формой следственных действий, или допросом подозреваемых. К немалому удивлению Бирна, разношерстная компания, собравшаяся за столом в морской хижине, включала в себя приземистого священника с совиной головой, хотя то, каким образом отец Браун связан с этим делом, прояснилось несколько позже. Присутствие молодого Поттера, секретаря одного из погибших, выглядело более естественным, хотя поведение его вряд ли можно было назвать естественным. Из всех присутствующих он один бывал в этом месте раньше, поэтому в некотором мрачном смысле выступал в роли хозяина. Однако ни особенной помощи, ни какой-либо важной информации от него так и не дождались. Курносое лицо его выражало больше недовольства, чем печали.
Джейк Холкет, как водится, говорил больше других, и от человека его склада нечего было ожидать, что он поддержит эту игру в кошки-мышки и будет делать вид, будто не понимает, что сам он и его друзья по сути являются подозреваемыми. Юный Хоум в свойственной ему мягкой манере пытался сдерживать его, когда тот принимался обличать убитых, но Джейк за словом в карман не лез и готов был перекрикивать не только врагов, но и друзей. Извергая потоки проклятий, он огласил очень неофициальный некролог покойному Гидеону Уайзу. Элиас вел себя сдержанно и, видимо, прятал безразличный взгляд за большими очками.
– Я полагаю, – холодно заметил Нэриз, – бесполезно указывать вам на то, что слова ваши бестактны и попросту неприличны. Возможно, вас больше тронет, если я скажу, что они неосторожны. Вы, правду говоря, открыто заявляете, что ненавидели убитого.
– В тюрягу меня за это собираетесь бросить, да? – глумливо осклабился демагог. – Пожалуйста. Только вам придется построить тюрьмы для миллионов, если вы собираетесь сажать каждого бедняка, у которого были причины ненавидеть Гидеона Уайза. И вы не хуже меня знаете, что это истинная правда.
Нэриз молчал, не вмешивались и остальные, пока неторопливо, врастяжку и слегка шепелявя, не заговорил Элиас.
– Я полагаю, наша дискуссия совершенно бесполезна для обеих сторон, – сказал он. – Вы пригласили нас сюда либо для того, чтобы получить от нас информацию, либо чтобы подвергнуть допросу. Если вы нам верите, мы заявляем, что ничего не знаем и ничем помочь не сможем. Если же вы не доверяете нам, вы обязаны сказать, в чем нас обвиняют либо же иметь достаточно такта, чтобы держать свои подозрения при себе. Пока еще никто не предъявил ни малейшего доказательства того, что кто-нибудь из нас связан с этим делом больше, чем с убийством Юлия Цезаря. Арестовать нас вы не осмелитесь и верить нам не хотите. Что толку нам здесь задерживаться?
Он встал и начал спокойно застегивать пальто, остальные революционеры последовали его примеру. Когда они направились к двери, юный Хоум на секунду задержался и повернулся к следователям бледным лицом фанатика.
– Я хочу заявить, – произнес он, – что всю войну просидел в грязной тюрьме потому, что отказался убивать людей.
После этого они ушли, а те, кто остался в комнате, молча переглянулись.
– Кажется мне, – произнес отец Браун, – что, несмотря на отступление врага, вряд ли можно говорить о полной победе.
– Я готов вытерпеть что угодно, – сказал Нэриз, – кроме нападок этого горлопана Холкета. Хоум хоть ведет себя прилично. Что бы они там ни говорили, я уверен на все сто, что им все известно. Они замешаны в этом, по крайней мере почти все. Они ведь, считай, почти признались в этом. Они смеются над нами, и не потому, что мы не правы, а потому, что мы не можем доказать свою правоту. А вы что об этом думаете, отец Браун?
Священник бросил на Нэриза бесконечно мягкий, обескураживающий взгляд.
– Да, я тоже пришел к выводу, что определенный человек, знает больше, чем говорит. Только, пожалуй, будет лучше, если имени его я пока не назову.
У Нэриза от удивления выпал из глаза монокль, глаза его так и заблестели.
– Пока что дело ведется неофициально, – сказал он. – Но, я надеюсь, вы понимаете, что потом, если вы будете продолжать скрывать какую-то информацию, вы можете оказаться в сложном положении.
– Мое положение очень простое, – ответил священник. – Я нахожусь здесь для того, чтобы защищать интересы моего друга Холкета. В данных обстоятельствах, мне кажется, будет в его интересах, если я расскажу вам, что он в ближайшее время порвет с этой организацией и в этом смысле перестанет быть социалистом. У меня есть все основания полагать, что он превратится в католика.
– Холкет?! – вскричал пораженный Нэриз. – Да он же только то и делает, что с утра до ночи священников проклинает!
– По-моему, вы не совсем правильно понимаете людей такого склада, – доброжелательным голосом произнес отец Браун. – Он проклинает священников за то, что они, как ему кажется, не могут уберечь весь мир от несправедливости. Но как вы думаете, стал бы он проклинать их за это, если бы не считал, что они способны это сделать? Но мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать психологию обращения к религии. Я упомянул это лишь для того, чтобы упростить вам задачу, возможно, сузить поиск.
– Если это действительно так, он сужается до этого негодяя Элиаса… И меня это не удивляет, потому что я еще не видел более мерзкого, хладнокровного и изворотливого дьявола.
Отец Браун вздохнул.
– Он всегда напоминал мне несчастного Стейна, – произнес он. – Я даже думаю, они были родственниками.
Нэриз собирался что-то возразить, но в эту секунду дверь распахнулась и в комнату опять шагнул высокий и тощий Хоум. Однако на этот раз естественный бледный цвет лица молодого поэта был еще бледнее, точно он специально выкрасил лицо белилами.
– Смотрите-ка! – воскликнул Нэриз, поднеся к глазу пенсне. – И что же вас заставило вернуться?
Хоум, не сказав ни слова, пошатываясь, прошел через комнату и повалился на стул. Потом, глядя перед собой затуманенными глазами, произнес:
– Я отстал от остальных… Сбился с пути. И решил, что лучше будет вернуться.
На столе все еще стояли графины с напитками, и Генри Хоум, который за всю жизнь не выпил ни капли спиртного, налил себе полный бокал и осушил его залпом.
Потом Хоум приложил руки козырьком ко лбу, точно закрываясь от взглядов.
– И еще… – тихо добавил он, как будто обращаясь только к священнику. – Мне явился призрак.
– Призрак? – изумленно повторил Нэриз. – Чей призрак?
– Призрак Гидеона Уайза, хозяина этого дома, – ответил Хоум окрепшим голосом. – Он появился над бездной, в которую пал.
– Ерунда! – воскликнул Нэриз. – Ни один здравомыслящий человек не верит в привидения.
– Это не совсем верно, – с легкой улыбкой, вставил отец Браун. – Некоторые случаи встречи с привидениями имеют не меньше доказательств, чем большинство преступлений.
– Преступления – это по моей части, – немного раздраженно произнес Нэриз. – А призраками пусть занимается кто-то другой. Если кто-нибудь посреди бела дня решает испугаться призрака, это его личное дело.
– Я не сказал, что боюсь привидений, хотя мог бы, – ответил отец Браун. – Нельзя о чем-то судить, пока сам через это не пройдешь. Я только сказал, что верю в них. По крайней мере настолько, что хотел бы узнать побольше об этом конкретном случае. Что именно вы видели, мистер Хоум?
– Это было там, на краю старых утесов. Вы же знаете, там есть провал или расселина, рядом с тем местом, откуда его столкнули. Остальные ушли вперед, а я как раз шел через пустырь за тропинкой вдоль утеса. Я часто так ходил, потому что люблю смотреть, как волны разбиваются об острые утесы. Но сегодня я не об этом думал, только удивился, что море такое беспокойное, хотя небо чистое и лунное. Я даже видел, как поднимаются и рассеиваются большие облака брызг над выступающими камнями. Трижды я замечал, как вздымались пенистые гребни, а потом заметил что-то необъяснимое. Четвертое облако серебряной пены поднялось в воздух и не опустилось. Оно будто замерло в воздухе. Мне показалось, что я сошел с ума, и время вокруг меня каким-то загадочным образом замерло или вовсе остановилось. Тогда я подошел ближе и, наверное, вскрикнул. Зависшие брызги и пена, похожие на недолетевшие до земли снежинки, вдруг соединились в сияющие лицо и фигуру, жуткую, как застывшая в воздухе молния.
– И вы говорите, это был Гидеон Уайз?
Хоум молча кивнул. Наступившее молчание нарушил Нэриз, который порывисто встал из-за стола (до того порывисто, что опрокинул стул).
– Все это полнейший бред, – сказал он. – Но все же лучше сходить туда и посмотреть.
– Я не пойду! – неожиданно громко вскричал Хоум. – Я больше никогда не ступлю на эту дорогу!
– Я думаю, что нам всем придется отправиться туда, – с серьезным видом произнес священник. – Хотя не стану возражать, что эта дорога опасна.
– Я не… Боже, почему меня все куда-то тянут? – простонал Хоум, и глаза его странно забегали из стороны в сторону. Он встал вместе с остальными, но к выходу не пошел.