Казалось, сама судьба распорядилась таким образом, что с самого начала эти двое несговорчивых персонажа говорили друг другу что-то лишнее. Молодой доктор сдержанно улыбнулся, но его глаза сверкнули боевым блеском, и он ответил:
– Вообще-то обычно мы стремимся спасать людей, где бы они ни находились – на улице, в канаве или где-нибудь еще. Разумеется, я не знал, что спасаю поэта. Я думал, всего лишь оказываю помощь обычному полезному для общества гражданину.
Автор с сожалением должен отметить, что это был образец самой обычной для той парочки беседы. И, как ни странно, подобные беседы вошли у них в привычку. Казалось, они встречались только для того, чтобы поспорить, и между тем делали это регулярно.
По какой-то необъяснимой причине доктор Джадсон то и дело под самыми разными предлогами заглядывал в дом поэта, и поэт всегда оказывал ему гостеприимство, к которому странным образом примешивался привкус враждебности. Отчасти это могло объясняться тем, что каждый из них впервые в жизни повстречал свою полную противоположность и своего убежденного оппонента.
Уиндраш являлся человеком, воспитанным в старых традициях Шелли или Уолта Уитмена. Он был поэтом, для которого слово "поэзия" служило синонимом слова "свобода". Если он и запер дикорастущее дерево в окультуренном городском саду, то лишь потому, что хотел спасти это, возможно, последнее дикое растение от окультуривания.
Прогуливаясь в одиночестве по тропинке, отгороженной от мира высокими стенами, Уиндраш, судя по всему, руководствовался инстинктом, который многих помещиков заставлял отгораживать участок дикой природы и называть его парком. Он любил одиночество, потому что оно предоставляло ему единственную возможность действовать по собственному желанию. Поэт считал окружившую его механическую цивилизацию разновидностью рабства и, насколько это было возможно, вел себя так, будто ее вовсе не существовало, вплоть до того, что, как мы видели, останавливался посреди главной дороги, повернувшись спиной к приближающейся машине.
Доктор Джадсон был из тех людей, о которых его не самые умные друзья говорили: он далеко пойдет, потому что верит в себя. Скорее всего, они на него клеветали. Он верил не только в себя. Он верил в нечто, нуждающееся в гораздо большей вере, и в то, во что большинство людей верить не в состоянии, – в современное устройство мира и механизмы, в разделение труда и в авторитет специалистов. А больше всего он верил в свое дело – в свое умение, науку и профессию. Он принадлежал к прогрессивной школе, выступающей в поддержку множества смелых теорий, особенно в области психологии и психоанализа.
Энид Уиндраш начала замечать его имя под статьями в самых обычных газетах, а затем – в научных изданиях. Он был настолько бесхитростным, что переносил свои убеждения и в частную жизнь, часами отстаивая всевозможные идеи, бегая взад-вперед по художественной гостиной Уиндраша, пока хозяин гулял по своему личному саду, предаваясь извечному древопоклонению.
Эта беготня взад-вперед была весьма характерна для Джадсона, потому что вторым совершенно отчетливым впечатлением, производимым врачом на людей, уже отметивших его профессиональную чопорность и скучное облачение, было ощущение кипучести и неуемности его энергии. Иногда он с присущей ему прямотой набрасывался с упреками на самого поэта, обвиняя его в поэтической эксцентричности и чрезмерном увлечении деревом, о котором поэт говорил не иначе как о явлении, излучающем энергию во вселенную.
– Но что в нем проку ? – в мрачном отчаянии восклицал Джадсон. – Какая польза от обладания такой штуковиной?
– Совершенно никакой, – охотно соглашался хозяин. – Полагаю, в вашей системе ценностей пользы от моего дерева нет ни малейшей. Однако даже если живопись и поэзия не имеют пользы, из этого не следует, что они не имеют ценности.
– Но послушайте, – мучительно хмурясь, снова принимался за свои доводы доктор, – я не вижу в нем ценности, присущей живописи и поэзии, не говоря уже о здравом смысле. Что красивого в каком-то обшарпанном дереве, торчащем посреди кирпичей и строительного раствора? Да если бы вы его устранили, у вас освободилось бы место для гаража, и вы могли бы ездить и любоваться рощами и лесами всей Англии – всеми священными деревьями от Корнуолла до Кейтнесса .
– Да, – парировал Уиндраш, – и всюду, куда бы я ни поехал, я видел бы бензоколонки вместо деревьев. Таков логический итог вашего великого прогресса науки и разума – и это чертовски нелогичный итог чертовски неразумного прогресса. Вся Англия должна покрыться бензозаправками, чтобы люди могли путешествовать и любоваться другими бензозаправками.
– Это всего лишь вопрос умения ориентироваться на местности во время путешествия, – возразил доктор. – Люди, родившиеся в эпоху автомобилей, мыслят другими категориями, и их все это не возмущает так сильно, как вы полагаете. Думаю, именно в этом заключается различие между поколениями.
– Вот и отлично, – язвительно отозвался пожилой джентльмен. – Давайте остановимся на том, что вы мыслите автомобильными категориями, а мы – лошадиными.
– Видите ли, – тоже повышая голос, ответил гость, – если бы вы хоть немного мыслили автомобильными или хотя бы какими-то категориями, вы бы на днях не рисковали угодить под машину, черт возьми!
– Если бы машин вовсе не было, – спокойно отозвался поэт, – я бы уж точно ничем не рисковал. Там просто не было бы ничего такого, что могло бы угрожать моей жизни.
В этом месте терпение доктора Джадсона лопалось, и он заявлял, что поэт выжил из ума, после чего извинялся перед дочерью поэта и говорил, что, разумеется, ее отец является джентльменом старой школы, имея право на некоторую старомодность. Но сама Энид, еще больше горячась, утверждал доктор, должна быть солидарна с будущим и новыми надеждами мира.
После этого он, кипя от возмущения, покидал их жилище и по дороге домой спорил с невидимыми оппонентами. Потому что он и в самом деле был глубоко убежден в перспективах и пророчествах науки. Он разработал великое множество собственных теорий, с которыми ему не терпелось ознакомить весь мир. Некоторые из его друзей иронизировали, заявляя, что он придумывает болезни, которыми никто никогда не хворал. А делает это для того, чтобы исцелить псевдохвори с помощью открытий, которые никто никогда не сумел бы объяснить.
На первый взгляд он и в самом деле обладал всеми недостатками, присущими людям действия, включая склонность к тщеславию. Но, несмотря на все это, в самой глубине его мозга существовала темная, однако весьма активная клетка, и в ней ни на секунду не прекращалось мышление ради мышления, доходящее порой до опасных степеней смятения и напряженности. Любой, кому удалось бы заглянуть в тот туманный водоворот, мог бы предположить, что этот участок его разума под воздействием особенно сильного стресса способен породить чудовище.
Энид Уиндраш являла собой весьма значительный контраст интеллектуализму и скрытности доктора. Казалось, ее всегда озаряют солнечные лучи. Она была здоровой, добродушной и спортивной девушкой. Что касается ее склонностей и вкусов, она вполне могла являться воплощением несостоявшейся любви ее отца к сельской местности и высоким деревьям. Энид гораздо лучше осознавала свое тело, чем душу, и с помощью таких обывательски суррогатных занятий, как теннис, гольф и плавание, реализовывала то, что изначально могло быть любовью к традиционным сельским забавам.
Однако все же не исключено, что иногда в ней отзывались и некоторые из наиболее абстрактных фантазий ее отца. Как бы то ни было, фактом остается то, что спустя много времени, уже после того, как эта история закончилась, Энид опять стояла на залитой солнцем лужайке, всматриваясь в свое прошлое сквозь бурю черных, мучительных тайн и громоздящихся друг на друга ужасов. Оглядываясь на это начало собственной истории, она задавалась вопросом: что, если в старых представлениях о дурных приметах и предзнаменованиях действительно что-то есть? Возможно, она без труда разгадала бы свою загадку от начала и до конца, если бы сумела прочесть ее в двух темных фигурах, танцующих и дерущихся на залитой солнцем дороге на фоне белого облака, подобно двум ожившим буквам алфавита, пытающимся сложиться в какое-то слово.
Глава III. Вторжение в сад
По различным причинам, копившимся на протяжении последних двух дней в его темном и погруженном в постоянные раздумья мозгу, доктор Джадсон наконец собрался с духом и решил отправиться на консультацию к Дуну.
То, что он так его про себя называл, свидетельствовало не о фамильярности, а скорее совсем наоборот. Упомянутый персонаж, разумеется, в положенное время прошел все более или менее человеческие фазы бытности мистером Дуном и доктором Дуном, а затем профессором Дуном, прежде чем подняться до царственного положения просто Дуна.
Люди произносили "Дун" так же, как они произносят "Дарвин". Говорить "профессор Дарвин" или "мистер Чарльз Дарвин" очень скоро стало дурным тоном. И уже прошло двадцать лет с тех пор, как профессор Дун опубликовал свой великий труд, посвященный параллельным заболеваниям человекообразных обезьян и людей, который сделал его самым знаменитым ученым Англии, одним из четырых или пяти научных светил Европы.
Но Джадсон был его учеником, когда он все еще работал практикующим врачом и главой крупной больницы. Джадсон вообразил, что этот факт способен предоставить ему небольшое преимущество и в одном из бесконечных споров, в котором имя Дуна всплыло, являясь постоянным камнем преткновения. Чтобы объяснить, как именно оно всплыло и каким образом приобрело столь важное значение, необходимо снова заглянуть (по обыкновению доктора Джадсона) в дом поэта Уиндраша.
Когда доктор Джадсон заходил сюда в последний раз, он обнаружил нечто, способное раздосадовать его еще сильнее. А именно – другого молодого человека, обосновавшегося в семейном кругу Уиндрашей. Джадсон узнал, что гость является их ближайшим соседом и часто заглядывает к ним поболтать.
Возможно, я уже туманно намекал на то, что, каковы бы ни были настоящие пороки или достоинства Джадсона (а он был человеком разносторонним), уравновешенностью доктор явно не отличался. По какой-то неведомой нам причине он решил, что этот второй юноша ему не нравится. Его раздражало то, как лежат у него на щеках пряди длинных светлых волос, намекая на зарождающиеся бакенбарды.
Джадсону не нравилось, как молодой человек вежливо улыбается, пока говорит кто-то другой. Ему претило, как он долго и равнодушно рассуждает об искусстве, науке или спорте, словно все эти явления для него одинаково значимы или безразличны, а затем поочередно извиняется за это перед хозяином и самим доктором.
Ну и наконец, в глубине души Джадсону очень не понравился тот факт, что гость был приблизительно на два с половиной дюйма выше его и намеренно сутулился, чтобы сгладить упомянутую разницу. Если бы доктор разбирался в собственной психологии столь же хорошо, как и в чужой, он быстро распознал бы все эти симптомы. Обычно существует лишь единственное условие, при котором одному мужчине неприятен другой за все свои отталкивающие и притягательные свойства одновременно.
Живущего по соседству джентльмена, похоже, звали Уилмот, и ничто не указывало на то, что он хоть чем-то занимается, не считая коллекционирования впечатлений культурного свойства. Он интересовался поэзией, что могло бы объяснить, как ему удалось завоевать благосклонность хозяина. К сожалению, его также интересовала наука, и это нисколько не помогло ему снискать расположение самого доктора. Ничто не способно возмутить страстного профессионала так сильно, как человек, непринужденно сообщающий о деталях его же собственного ремесла, особенно (как это иногда случается) если они отвергнуты самим специалистом десятью годами ранее.
Возражения доктора были бурными и граничили с грубостью. Он провозгласил, что определенные представления о человеке древесном были признаны полным вздором, когда Дун только приступал к своим трудам. Наверное, не стоит напоминать, что Дуна, как великого ученого, почти повсеместно превозносили в газетах в связи с заявлениями, практически противоположными тем, которые он делал в своих книгах и лекциях. Джадсон посещал его лекции, читал его книги. Но Уилмот отдавал предпочтение газетам. Это, естественно, предоставляло Уилмоту изрядное преимущество в диспутах с участием любой современной культурной публики.
Спор возник из-за того, что поэт рассказал о своих ранних экспериментах в живописи. Он показал гостям несколько старых повторяющихся узоров декоративного назначения, упомянув, что часто упражнялся, рисуя правой и левой руками одновременно, а спустя какое-то время начал замечать зачатки различий или независимости в работе обеих рук.
– Полагаю, это могло привести к тому, что, рисуя одной рукой шарж на своего издателя, – с улыбкой произнес Уилмот, – второй вы стали бы чертить план города.
– Еще одна вариация на тему того, – угрюмо пробормотал Джадсон, – будто левая рука не ведает о том, что делает правая. Если вас интересует мое мнение, то я бы сказал так: это был чертовски опасный трюк.
– А мне кажется, – небрежно протянул странный джентльмен, – что ваш друг Дун похвалил бы человека, использующего две руки, поскольку его священный предок обезьяна пользуется сразу четырьмя.
Джадсон взвился, демонстрируя свой взрывной темперамент.
– Дун имеет дело с мозгами людей и обезьян, но своим собственным разумом он пользуется, как человек, – заявил доктор. – Я ничего не могу поделать с тем, что некоторые люди предпочитают использовать свои мозги подобно обезьянам.
К моменту ухода доктора Уиндраш уже с трудом сдерживал раздражение, вызванное резкостью этого гостя, хотя и сохранял невозмутимость.
– Молодой человек становится несносным, – воскликнул художник. – Каждый разговор он превращает в спор, а каждый спор заканчивается ссорой. Кому какое дело, черт побери, до того, что на самом деле сказал Дун?
Но сердитому доктору Джадсону, однако, явно было не все равно, что на самом деле сказал Дун. Это казалось для него настолько важным, что доктор (как уже упоминалось ранее) не поленился пересечь город с тем, чтобы услышать мнение Дуна на сей счет. Возможно, в его стремлении доказать свою правоту крылось что-то болезненное, и уж точно он был из числа людей, которые терпеть не могут незавершенных споров. Быть может, у него нашлись и другие причины или мотивы. Как бы то ни было, он в гневе покинул дом поэта, отправившись в храм науки или трибунал, оставив возмущенного Уиндраша, надменного Уилмота и растерянную, огорченную Энид.
Молодого доктора не смутил огромный особняк Дуна в Вест-Энде с классическим портиком, колоннадой и мрачными ставнями. Он решительно взбежал по ступеням и энергично дернул колокольчик.
Доктора проводили в кабинет светила, где он, в нескольких фразах напомнив о себе, добился умеренно благосклонного приема. Великий доктор Дун был очень привлекательным пожилым джентльменом с вьющимися седыми волосами и крючковатым носом. Он выглядел лишь чуть старше, чем на портретах, часто появлявшихся в литературных еженедельниках, посвященных теме конфликта религии и науки.
Джадсону не потребовалось много времени, чтобы убедиться в точности своей версии относительно изначальной теории Дуна. Но на протяжении всей беседы темные беспокойные глаза молодого доктора то и дело обшаривали все углы комнаты в неуемном любопытстве относительно новостей науки. Джадсон увидел недавно присланные по почте и все еще громоздящиеся на столе стопки новых книг и журналов. Он даже машинально перелистал страницы некоторых из них, продолжая обводить взглядом сомкнутые ряды книжных шкафов. А Дун, по обыкновению всех пожилых людей, продолжал рассказывать о старых друзьях и давних врагах.
– Это все тот невыносимый Гроссмарк, – оживленно говорил он. – Это он внес такую неразбериху в мои выводы. Вы помните Гроссмарка? Вот необычайно показательный пример того, к чему может привести усиленное проталкивание…
– Точно так же сейчас проталкивают Каббитта, – вставил Джадсон.
– Пожалуй, – раздраженно кивнул Дун. – Но с этим человеком древесным Гроссмарк поистине выставил себя на посмешище. Он не ответил ни на один из моих вопросов, если не считать тот нелепый каламбур по поводу эоценового периода. Брандерс был лучше. Брандерс когда-то сделал собственный реальный вклад, хотя он никак не мог понять, что его время уже прошло. Но Гроссмарк… нет, ну в самом деле!
И доктор Дун добродушно рассмеялся, откинувшись на спинку кресла.
– Ну что ж, – вздохнул Джадсон, – я премного вам благодарен. Я знал, что обогащу свои знания, явившись сюда.
– Не стоит благодарности, – произнес великий человек, вставая и пожимая ему руку. – Так вы говорите, что обсуждали вопрос с Уиндрашем? Если не ошибаюсь, это художник-пейзажист. Мы с ним встречались много лет назад, но не думаю, что он меня вспомнил. Способный человек, хотя и эксцентричный, чрезвычайно.
Доктор Джадсон вышел из дома светила в глубоких раздумьях. А пищи для размышлений у него было гораздо больше, чем ему на первый взгляд казалось. Он не испытывал явного желания победоносно вернуться в обитель Уиндраша, вооружившись громами и молниями Дуна, но, тем не менее, сам того не замечая, все равно медленно брел к жилищу поэта.
Так и не успев понять своих стремлений, доктор оказался перед домом, узрев нечто, заставившее его замереть на месте и вперить в темноту подозрительный взгляд. Несколько мгновений он не шевелился, а затем с кошачьим проворством пересек дорогу и заглянул за угол дома.