Финансовый консультант поступил опрометчиво, оставив машину с шофером на дороге и отправившись пешком через пустошь к отелю, где должно было состояться совещание. Их путь пролегал через унылую заболоченную ложбину, выделявшуюся только этим странным полым деревом…
Как поступил бы обычный тупой профессиональный убийца? Вне всякого сомнения, нанес бы смертельный удар, улучив момент, когда его товарищ отвернулся или отвлекся. Если бы задуманное злодеяние сошло ему с рук, он бы тайком вернулся к телу и выкопал бы мелкую могилу в песчаном грунте пустоши. Либо попытался увезти труп, предварительно спрятав его в ящике, прямо на глазах у персонала гостиницы. Такова разница между обычным преступником и человеком, наделенным воображением, то есть художником. Художник прибег к совершенно неожиданному и с виду нелепому средству, которое, однако, работало на протяжении двадцати лет.
Он объявил, будто проникся романтическими чувствами к этому клочку пустоши. Он всем разболтал о намерении купить его и поселиться на нем. И он действительно его приобрел и действительно на нем поселился. Тем самым скрыл от посторонних глаз тайну того, что там находилось. Ибо в те несколько мгновений, когда между ним и вторым студентом, который шел немного впереди, оказалось это раскидистое дерево, он ударил Морзе левой рукой и швырнул его тело в зияющую в стволе полость.
В этом уединенном месте, разумеется, не было никого, кто мог бы стать свидетелем содеянного. Но много позже, уже после того как студент-медик дошел до отеля, а оттуда уехал на поезде в Лондон, другой путешественник увидел Уиндраша, который в полном одиночестве сидел посреди пустоши, глядя на дерево и бурлящие заводи. Он был погружен в какие-то мрачные раздумья, вне всякого сомнения, связанные с его дерзким планом.
Как ни странно, даже случайному прохожему его одинокая фигура показалась такой трагической, как если бы перед ним был сам Каин, а заводи в лучах красного заката были похожи на кровь.
Остальная часть этого отчаянного предприятия, или художественного изыска, прошла достаточно гладко. Прослыв сумасбродом, он избежал даже тени подозрения в совершении преступления. Ему удалось заключить дерево в клетку, словно дикого зверя, и это было воспринято как причуда эксцентричного художника. Обратите внимание на то, что клетка становилась все более неприступной. Когда люди начали проявлять к дереву интерес, он изгнал из своего сада всех, за исключением Харрингтона, и, судя по всему, вас тоже.
– Мне кажется, – произнес Джадсон, – Харрингтон, или Уилмот, как бы там его ни звали, сказал вам, что художник признался в обоерукости, то есть в умении действовать левой рукой так же хорошо, как и правой.
– Вы правы, – кивнул инспектор. – Ну что ж, доктор Джадсон, я пошел вам навстречу и рассказал практически все, что мне на данный момент известно. Если вы знаете что-либо из того, что осталось скрытым от нас, я должен вас предупредить: вы просто обязаны отблагодарить меня ответной откровенностью. Это чрезвычайно серьезное дело. Дело, которое попахивает виселицей.
– Нет, – задумчиво произнес доктор Джадсон, – виселицей это дело и не пахнет.
Поскольку его собеседник лишь изумленно вытаращил глаза, доктор добавил, выговаривая слова все так же медленно, как будто находясь в трансе:
– Вы не сможете повесить Уолтера Уиндраша.
– Что вы имеете в виду? – уже совершенно другим тоном резко воскликнул инспектор.
– Видите ли, – сияя широкой улыбкой, пояснил врач, – Уолтер Уиндраш находится в психиатрической лечебнице. Его обследовали с помощью старых, испытанных, совершенно официальных методов и признали умалишенным. – Джадсон говорил об этом так, будто речь шла о событиях, случившихся сто лет назад. – Медики, поставившие диагноз, обратили внимание на симптом амбидекстральности и на несколько избыточное развитие мышц левой руки.
Инспектор Брэндон потрясенно смотрел на оживленного, улыбающегося доктора, который поднялся, как будто их разговор подошел к концу. Но сделав шаг к двери, Джадсон обнаружил, что путь ему преградил только что появившийся человек. Подняв голову, доктор снова увидел перед собой длинные волосы и вытянутое улыбающееся лицо джентльмена под именем мистер Уилмот, вызвавшего у Джадсона самую искреннюю антипатию.
– Я снова здесь, – широко улыбаясь, заявил Уилмот, или Харрингтон, – и, похоже, как раз вовремя.
Инспектор пришел в себя, в очередной раз продемонстрировав скорость реакций и тонкость восприятия. Он, быстро вскочив со стула, спросил:
– Что-то случилось?
– Нет, – отозвался великий сыщик, – ничего не случилось. Если сбросить со счетов то, что мы преследуем не того человека.
Удобно расположившись в кресле, он улыбнулся инспектору.
– Не того человека! – повторил Брэндон. – Вы хотите сказать, что Уиндраш – это не тот человек? Такого не может быть! Я только что взял на себя смелость рассказать доктору Джадсону, как было дело…
– Находясь под впечатлением, – перебил его Харрингтон, – что вам это известно. Что касается меня, то я выяснил истину всего двадцать минут назад.
Он держался в высшей степени оживленно. Но обернувшись к доктору, тут же стал серьезным, заговорил деловым тоном, тщательно подбирая и взвешивая каждое слово.
– Доктор, – произнес Уилтон, – вы человек науки и понимаете то, что в этом мире мало кто способен понять. Вам известно, что такое гипотеза, способная удерживать позиции. Будучи человеком науки, вы наверняка располагаете опытом создания очень сложной, полной и даже весьма убедительной теории.
– Ну как же, разумеется, – с мрачной улыбкой отозвался Джон Джадсон, – разумеется, я располагаю опытом создания очень сложной, полной и весьма убедительной теории.
– Но, – задумчиво продолжал детектив, – будучи человеком науки, вы тем не менее были готовы допустить вероятность, пусть и совсем незначительную, того, что ваша теория может оказаться неверной.
– Вы снова правы, – ответил Джадсон, и его улыбка стала еще более зловещей. – Я был готов допустить незначительную вероятность того, что моя теория может оказаться неверной.
– Что ж, я принимаю на себя полную ответственность за неожиданный крах моей теории, – продолжая мило улыбаться, заявил детектив. – Инспектор ни в чем не виноват. Всю эту историю о преступном художнике и его плане сокрытия тела придумал я. Впрочем, это была чертовски умная, интересная идея, хотя мне и не следовало бы так говорить. И на самом деле все свидетельствует в ее пользу, за исключением того, что она не может быть истинной. Что поделаешь, слабые места имеются даже у самых блестящих теорий.
– Но почему она не может быть истинной? – ошеломленно пробормотал Брэндон.
– Именно потому, – ответил его начальник, – что я только что обнаружил настоящего убийцу. – В воцарившейся мертвой тишине он добавил, как будто в качестве милого философского размышления: – Это великое и дерзкое в своем художественном замысле и исполнении преступление, о котором мы рассуждали, как и многие гениальные явления, оказалось слишком великим для нашего мира. Возможно, в утопии или в раю мы могли бы иметь дело с подобными идеальными и талантливыми убийствами. Но обычный убийца действует гораздо примитивнее… Брэндон, я нашел второго студента. Разумеется, вы осведомлены о нем куда меньше.
– Прошу прощения, – натянуто отозвался инспектор. – Разумеется, мы отследили перемещения второго студента и всех остальных, кто мог быть замешан в этом деле. В тот вечер он вернулся в Лондон на поезде. Месяц спустя по делам отправился в Нью-Йорк, откуда перебрался в Аргентину, где основал успешную и вполне респектабельную врачебную практику.
– Вот именно, – кивнул Харрингтон. – Он поступил самым скучным и примитивным образом, как и подобает настоящему преступнику. Он сбежал.
Казалось, только сейчас к Джадсону вернулся дар речи.
– Вы абсолютно уверены, – изменившимся голосом произнес он, – что Уиндраш действительно невиновен?
– Я в этом абсолютно уверен, – очень серьезно откликнулся Харрингтон. – Это не гипотеза, а доказательство. Я располагаю сотней доказательств, и все они сходятся в одной точке. Я приведу лишь некоторые из них. Удар по черепу был нанесен очень необычным хирургическим инструментом, и я нашел этот инструмент у того, кто им воспользовался. Точку, в которую нанесли удар, мог выбрать только человек, располагающий специальными знаниями. Человек по фамилии Давин, который, как нам известно, присутствовал на месте преступления, а также имел более убедительный мотив для его совершения (поскольку его разорили и он опасался разоблачения), был и остается человеком со специальными знаниями подобного рода. Он хирург и притом весьма искусный. Он также левша.
– Если вы в этом убеждены, сэр, тогда вопросов больше нет, – с некоторым сожалением произнес инспектор. – Как объяснил доктор Джадсон, леворукость является частью заболевания или помрачения рассудка Уиндраша…
– Вы не станете спорить с тем, что я отнюдь не утверждал, будто уверен насчет Уиндраша, – спокойно произнес Харрингтон. – Но я утверждаю это сейчас. Я уверен в своих выводах относительно Давина.
– Доктор Джадсон говорит… – снова начал инспектор.
– Доктор Джадсон говорит, – воскликнул сам врач, вскакивая, словно подброшенный пружиной, – доктор Джадсон говорит; все, что произнес доктор Джадсон за последние сорок восемь часов, – это куча вранья! Доктор Джадсон говорит, что Уолтер Уиндраш не более безумен, чем мы с вами. Доктор Джадсон спешит объявить: его хваленая теория древесной амбидекстрии – это полная галиматья, не способная убедить даже младенца! Дуодиапсихоз! Ха! – Он яростно фыркнул, издав неописуемо чудовищный звук.
– Это просто невероятно, – пробормотал инспектор Брэндон.
– Полностью с вами согласен, – кивнул доктор. – Мы все оказались в дураках из-за того, что пытались быть слишком умными. Но я выгляжу полным идиотом! Послушайте, это необходимо как можно скорее исправить! Хватит с мисс Уиндраш и того, что ее отцу пришлось целый день провести в сумасшедшем доме. Я должен составить какой-то документ, признающий, что была допущена ошибка, или констатирующий выздоровление, или еще какой-то вздор, и вытащить его оттуда.
– Но ведь, – серьезно заговорил Харрингтон, – насколько я понял, такой видный человек как доктор Дун тоже подписал распоряжение о необходимости немедленной изоляции Уиндраша в психиатрической клинике, а значит, в его компетенции…
– Дун! – вскричал Джадсон с неописуемо неистовым презрением в голосе. – Дун! Дун подпишет все что угодно! Дун скажет все что угодно. Дун просто слабоумный старый аферист! Он написал одну книгу, нашумевшую, когда я был еще младенцем, и с тех пор не открывал вообще ни одного издания. Я видел на его столе гору новых книг с неразрезанными страницами. А его представления о доисторическом человеке гораздо более доисторические, чем самые древние окаменелости. Как будто хоть один серьезный ученый способен поверить в весь этот вздор о человеке древесном! Бог ты мой, с Дуном у меня вообще никаких проблем не возникло! Мне всего лишь пришлось немного польстить ему, придав этой истории чрезвычайно древесный вид, а затем заговорить о том, чего он не понимал, но ставить под сомнение не решался. Я здорово поразвлекся, немного отойдя от психоанализа.
– Как бы то ни было, – настаивал Харрингтон, – поскольку распоряжение подписано доктором Дуном, он должен подписать и его аннулирование.
– Ну ладно, – нетерпеливо воскликнул Джадсон, уже что-то нацарапавший на листке бумаги и мчавшийся к выходу из комнаты, – я сбéгаю к нему, и он мне все подпишет.
– С удовольствием отправился бы к нему с вами, – заявил Харрингтон.
Поскольку скорость их перемещения по городу задавалась безудержным Джадсоном, они довольно быстро оказались перед внушительным домом с колоннадой в центре Вест-Энда, домом с мрачноватыми ставнями, в который наш доктор совсем недавно нанес визит.
Между Джадсоном и представительным доктором Дуном разыгралась весьма примечательная сцена. Теперь, когда на это дело уже пролился некоторый свет, гости сполна смогли оценить уклончивость ответов того великого человека и упорство его незначительного оппонента. Тем не менее доктор Дун, видимо, решил, что будет благоразумнее вместе с коллегой отречься от упомянутой теории, и, небрежно взяв со стола перо, подписал документ левой рукой.
Глава VI. Эпилог сада
Две недели спустя мистер Уолтер Уиндраш прогуливался по своему любимому саду, улыбаясь и покуривая с таким видом, будто совершенно ничего не произошло. Он курил короткую сигарету в очень длинном мундштуке и пребывал в самом спокойном расположении духа. Именно в том и заключалась настоящая загадка Уолтера Уиндраша, постичь которую оказались не в состоянии ни медик, ни юрист. Эту тайну не смог постичь ни один из детективов.
Уиндраша успели превратить в чудовище в глазах самого близкого ему человека. Его собственному ребенку рассказывали о нем, как о шимпанзе и маньяке. Затем его описали как безжалостного и хладнокровного убийцу, посвятившего всю свою жизнь сокрытию преступления. Уиндраша облили грязью и угрожали еще более жуткими унижениями. Он обнаружил, что его обожаемый личный рай является местом убийства и что его друг с готовностью поверил в то, будто он сам – убийца.
Уиндраш побывал в сумасшедшем доме, едва не угодил на виселицу. Но все эти ужасные события значили для него куда меньше, чем очертания большого разноцветного облака в утреннем небе, приплывшего откуда-то с востока, или тот факт, что в ветвях трагического дерева начали петь птицы.
Можно было бы предположить, что его эмоции слишком поверхностны для таких трагедий. Те, кто привык зреть в корень, могли бы сказать, что он, напротив, слишком глубок, чтобы воспринимать все это всерьез. Так или иначе, но он пребывал в состоянии совершенно неуместной эйфории и выглядел человеком не от мира сего. Возможно, инспектор Брэндон не вполне осознавал, каким чудовищем является человек, именуемый гением.
А Уилдраша болезненные воспоминания и в самом деле терзали гораздо меньше, чем его здравомыслящего современника. Спустя несколько минут к нему присоединился молодой друг, доктор Джадсон. По сравнению с ним доктор был угрюм и явно испытывал неловкость. Его смущение казалось настолько сильным, что художник начал в шутливой форме укорять доктора за это.
– Видите ли, – произнес Джадсон с присущей ему мрачноватой искренностью, – мне следует стыдиться своих мыслей, так же, по-видимому, как и всего остального. Но я честно вам признаюсь, что даже представить себе не могу, как вы можете гулять в таком месте.
– Мой дорогой друг, и вы еще считаетесь хладнокровным и рационально мыслящим человеком науки, – беспечно отозвался Уиндраш. – В каких же суевериях вы погрязли! В какой средневековой тьме проводите свои дни! Я всего лишь бедный и бесполезный мечтатель и поэт, но, смею вас заверить, живу при свете солнца. Если честно, я его и не лишался, даже тогда, когда вы на пару дней отправили меня в этот свой маленький и милый санаторий. Мне там было весьма неплохо. Что касается сумасшедших, то я пришел к выводу: они гораздо разумнее, чем мои друзья за пределами лечебницы.
– Вам вовсе незачем сыпать мне соль на рану, – простонал Джадсон. – Я не собираюсь извиняться за то, что счел вас безумцем, потому что никогда так не думал. Но, пожалуй, будучи человеком щепетильным, должен извиниться за то, что считал вас убийцей. Однако убийца убийце рознь. Я знал всего лишь то, что нашел скелет убитого человека, спрятанный вами в саду. Но вас могли спровоцировать, и я допускал возможность наличия смягчающих обстоятельств. И в самом деле, из того, что слышал о покойном мистере Морзе, вряд ли его кончина кого-то опечалила. Но я знал, Уилмот – детектив, и он что-то разнюхивает у дерева. Я понял, в ближайшем будущем вам грозит арест, и должен был действовать без промедления. Честно говоря, я всегда действую слишком поспешно. Ссылаться на безумие уже после ареста – это очень слабый ход, особенно когда никакого безумия нет и в помине. Но если бы вас таки признали психически ненормальным, то арестовать не смогли бы. Мне предстояло придумать воображаемое заболевание, и на это изобретение у меня было не более пяти минут. Я каким-то образом сложил диагноз из обрывков нашего разговора по поводу амбидекстрии и воспоминаний о том вздоре, который когда-то написал Дун об антропоидах. Я использовал этот вздор отчасти потому, что предвидел: мне придется каким-то образом расположить к себе Дуна, а отчасти потому, что его теория прекрасно вписывалась в историю о дереве. Но я до сих пор содрогаюсь, вспоминая весь тот бред, который наплел. Это была от начала до конца вымышленная история. Но какие же чувства должны испытывать люди, думая об ужасах, произошедших на самом деле?
– И каковы ваши чувства? – жизнерадостно поинтересовался Уиндраш.
– Я не могу избавиться от ощущения, – произнес Джадсон, – что большинство людей избегало бы этого дерева, как зачумленного.
– Птицы садятся на него, словно на плечи Святого Франциска, – отозвался Уиндраш.
Наступило молчание, а затем Джадсон угрюмо произнес:
– В конце концов, сэр, просто невероятно, что вы жили рядом с этим деревом в течение двадцати лет и так и не заметили, что находится внутри. Я знаю, тело очень быстро сгнило до самых костей, потому что ручей унес все остатки разложившейся плоти, но вы, наверное, чуть ли не каждый день карабкались на свое дерево.
Уолтер Уиндраш пристально посмотрел на него ясным взглядом стеклянных глаз.
– Я никогда даже не прикасался к дереву, – произнес он. – Я всегда держался поодаль.
Что-то в его поведении подсказало молодому человеку, что они подобрались к объяснению эксцентричности художника. Он промолчал, а Уиндраш продолжил:
– Вы много рассказываете нам об эволюции и восхождении человека. Вы, ученые, разумеется, весьма высокомерны, и в вас нет ничего романтичного. Вы не верите в райский сад. Не верите в Адама и Еву. И, самое главное, не верите в запретное дерево.
Доктор покачал головой в шутливом раскаянии, однако собеседник продолжал, не сводя с него суровый и неподвижный взгляд:
– Но послушайте, что я вам скажу: вы всегда должны иметь запретное дерево у себя в саду. Всегда в вашей жизни должно быть нечто, к чему нельзя прикасаться. В этом тайна вечной молодости и счастья. В мире нет историй правдивее тех, которые вы называете легендами. Но вы эволюционируете, исследуете мир и решаете отведать плодов с дерева познания. И что из этого выходит?
– А что? – начал защищаться доктор. – Из этого вышло немало хорошего.