Добродетельная Туанона хотела обо всем ему рассказать, объясниться… Она отбивалась от Лекока… О, совсем недолго, но вполне достаточно, чтобы услышать фразу Полита, которая вонзилась в ее голову, словно пуля. Осознав это, молодой полицейский схватил Добродетельную Туанону за талию, поднял ее, словно перышко, и вытащил в коридор.
Эта сцена длилась не больше минуты. Господин Семюлле собирался что-то сказать, но дверь уже закрылась, и он оказался с глазу на глаз с Политом.
– Э!.. Э!.. – думал Гоге, дрожа от радости. – Вот так новости!..
Но поскольку потаенные мысли никогда не мешали Гоге добросовестно выполнять работу секретаря, он наклонился к следователю и спросил:
– Должен ли я записать последнюю фразу, которую произнес свидетель?
– Разумеется, – ответил господин Семюлле. – И слово в слово, пожалуйста!
Следователь замолчал, поскольку дверь вновь открылась. В кабинет вошел привратник и робко, с виноватым видом передал господину Семюлле записку. Потом он сразу же вышел.
Эту записку написал Лекок на листке, вырванном из блокнота. В ней он сообщал следователю фамилию женщины и коротко, но четко излагал собранные сведения.
– Этот парень обо всем думает… – прошептал господин Семюлле.
Теперь следователю стал ясен смысл сцены, разыгравшейся у него на глазах. Все получило свое объяснение!
Господин Семюлле горько сожалел о роковой встрече в своем кабинете. Но на кого сердиться? На себя, только на себя одного, на свое нетерпение. Ему изменила проницательность, когда он велел привезти Полита Шюпена, после того как привратник ушел. Но поскольку господин Семюлле ничуть не сомневался, что это обстоятельство окажет огромное влияние на ход расследования, он не слишком беспокоился и рассчитывал извлечь выгоду из той ценной информации, которую ему только что предоставили.
– Продолжим, – сказал он Политу.
Негодяй жестом продемонстрировал свое беззаботное согласие. Теперь, когда его жена вышла, он не шевелился, выказывая равнодушие ко всему происходившему.
– Сейчас вы видели свою жену? – спросил господин Семюлле.
– Да.
– Она хотела броситься вам на шею, но вы ее оттолкнули.
– Я не отталкивал ее, сударь.
– Вы держали ее на расстоянии, если хотите. Вы ни разу не взглянули на ребенка, которого она держала на руках… Почему?
– Это было неподходящее время думать о сантиментах.
– Вы лжете. Вы просто хотели, чтобы она стояла на месте, когда вы диктовали показания, которые она должна дать.
– Я!.. Я диктовал ей показания?..
– В противном случае произнесенные вами слова не имеют никакого смысла.
– Какие слова?..
Следователь обратился к своему секретарю.
– Гоге, – сказал он, – зачитайте свидетелю его последнюю фразу.
Секретарь монотонным тоном прочитал: "Я желал бы смерти тому, кто заявил бы, что я знаю Лашнёра".
– Итак, – настаивал господин Семюлле, – что это означает?
– Это легко понять, сударь.
Господин Семюлле встал и бросил на Полита один из тех взглядов следователя, которые, по словам одного подозреваемого, заставляют правду урчать в кишках.
– Хватит врать, – прервал он Полита. – Вы велели своей жене хранить молчание. Это непреложный факт. Зачем? И что она может нам сообщить? Неужели вы думаете, что полиция ничего не знает о вашей связи с Лашнёром, о вашем разговоре с ним, когда он ждал вас в экипаже на пустырях, о надеждах разбогатеть, которые вы связывали с ним?.. Поверьте мне, вам лучше сделать признание, пока еще не поздно, пока вы еще не встали на путь, в конце которого вас поджидает грозная опасность. В любом случае вы сообщник!
Было очевидно, что следователь нанес по наглости Полита тяжелый удар. Полит казался смущенным. Опустив голову, он пробормотал нечто неразборчивое. Однако Полит упорно отказывался говорить, и следователь, тщетно использовав свое самое грозное оружие, отчаялся. Он позвонил и распорядился отвезти свидетеля в тюрьму, приняв все меры предосторожности, чтобы он не столкнулся со своей женой.
Когда Полит вышел, в кабинет вошел Лекок. Он тоже пребывал в отчаянии, даже рвал на себе волосы.
– Надо же такому случиться, – повторял он. – Я не выведал у этой женщины все, что ей известно! А ведь это было так легко! Но я знал, что вы, сударь, ждете меня. Я торопился, я хотел, как лучше…
– Успокойтесь. Это зло можно исправить.
– Нет, сударь. Нет, мы ничего не добьемся от этой несчастной женщины. Теперь, когда она увидела мужа, мы из нее и слова не вырвем. Она любит его безумной страстью, а он имеет на нее безграничное влияние. Он приказал ей молчать, и она будет молчать.
Молодой полицейский был во всем прав. Господину Семюлле пришлось это признать, как только Добродетельная Туанона вошла в его кабинет.
Бедное создание было раздавлено горем. Не оставалось сомнений в том, что она готова отдать жизнь за то, чтобы взять назад слова, сказанные ею в мансарде. От взгляда Полита у нее внутри все похолодело, сердце наполнилось самыми худшими опасениями. Не понимая, в чем мог быть виновен ее муж, несчастная женщина спрашивала себя, не станет ли для него ее свидетельство смертным приговором.
И отвечая на вопросы, она произносила только "нет" или "я не знаю", а все сказанное ранее отрицала. Она клялась, что ошиблась, что ее не так поняли, неверно истолковали ее слова. Она утверждала, что никогда не слышала о Лашнёре.
Когда следователь на нее нажимал, Добродетельная Туанона заливалась слезами и порывисто прижимала к себе ребенка, который пронзительно кричал. Но что можно было поделать с этим глупым упрямством, слепым, как упрямство скотины? Господин Семюлле колебался. Ему было жалко эту несчастную женщину. После минутного раздумья он ласково сказал:
– Вы можете идти, моя славная. Но помните, что ваше молчание вредит вашему мужу больше, чем все то, что вы могли бы нам поведать.
Она вышла… вернее, убежала. Следователь и молодой полицейский обменялись обескураженными взглядами. "А я ведь говорил!.. – думал Гоге. – Действия подозреваемого на высоте. Ставлю сто су на подозреваемого".
Глава XXVIII
Деламорт-Фелин охарактеризовал следствие одним словом – борьба. Отчаянная борьба межу правосудием, стремящимся установить истину, и преступником, упорно хранящим свои тайны.
Уполномоченный обществом, наделенный неограниченными полномочиями, зависящий только от своей совести и закона, следователь располагает огромными возможностями. Ему ничто не мешает, никто не повелевает им. Администрация, полиция, армия – все находится в его распоряжении. Достаточно одного его слова – и двадцать, а то и сто, если нужно, полицейских перевернут весь Париж, обыщут всю Францию, прощупают всю Европу. Если следователь полагает, что тот или иной человек может прояснить темный момент в деле, он вызывает его в свой кабинет, даже если тот находится на расстоянии в сто лье. Это то, что касается следователя.
Сидя под замком, чаще всего в одиночной камере, человек, подозреваемый в преступлении, как бы отгорожен от мира живых. Ни один внешний шум не проникает в его узилище, где он содержится под пристальным наблюдением надзирателей. О чем говорят, что происходит… Он ничего об этом не знает. Ему неведомо, каких свидетелей допрашивали, какие показания они давали. В глубине своей испуганной души он спрашивает себя, в чем его уличили, какие найдены улики, какие собраны обвинительные доказательства, способные погубить его. Это то, что касается подозреваемого.
Так вот!.. Несмотря на явное несоответствие оружия, которым владеют противники, часто случается, что победу одерживает человек, сидящий в одиночной камере. Если он уверен, что не оставил за собой никаких следов преступления, если у него нет былых приводов, свидетельствующих против него, он, неприступный в своей системе абсолютного отрицания, может свести на нет все усилия правосудия. В настоящий момент таково было положение Мая, таинственного убийцы.
Господин Семюлле и Лекок признавали это с огорчением, к которому примешивалась досада. Еще совсем недавно они могли надеяться. И они надеялись, что Полит Шюпен или его жена дадут им ключик к решению проблемы, вызывавшей у них крайнее раздражение… Но эта надежда улетучилась.
Система защиты так называемого артиста-зазывалы вышла невредимой из этого опасного испытания, а его личность так и осталась неустановленной.
– Тем не менее, – воскликнул следователь, с досады махнув рукой, – этим людям что-то известно, и если бы они захотели…
– Они не захотят.
– Почему? Какими интересами они руководствуются? Ах! Именно это мы должны выяснить. Кто нам скажет, какими заманчивыми обещаниями некто сумел заставить молчать такого жалкого типа, как Полит Шюпен? На какую награду он рассчитывает, если своим молчанием подвергает себя грозной опасности?
Лекок ничего не ответил. Нахмурившись, он лихорадочно размышлял.
– Есть один вопрос, сударь, – наконец сказал он, – который не дает мне покоя больше, чем все остальные. Если мы найдем на него ответ, то значительно продвинемся вперед.
– Что за вопрос?
– Вот вы, сударь, спрашиваете себя, что было обещано Шюпену. Я же спрашиваю себя, кто пообещал ему что-то.
– Кто?.. Сообщник, разумеется, этот неуловимый мастер плести интриги, которыми он нас постоянно опутывает.
При этой похвале очевидной смелости и изощренной ловкости молодой полицейский сжал кулаки. Ах! Как он злился на этого сообщника, который на улочке Бют-о-Кай сделал полицейских своими пленниками! Лекок не мог простить сообщнику, что тот, дичь, взял на себя роль охотника.
– Разумеется, – ответил Лекок, – я узнаю его руку. Но какую хитрость он задумал на этот раз? Да, на полицейском посту он договорился с вдовой Шюпен, более того, нам известно, каким образом. Но как он добрался до Полита, до заключенного, за которым ведется пристальное наблюдение?
Лекок не высказал всю свою мысль целиком, он немного смягчил ее. Тем не менее господин Семюлле вздрогнул, как человек, которого неожиданно пронзает страшное предположение.
– Да что вы такое говорите!.. – воскликнул он. – Как?! Вы думаете, что один из служащих тюрьмы позволил себя подкупить?
Лекок задумчиво покачал головой.
– Я ничего не думаю, – ответил он. – И главное, я никого не подозреваю. Я ищу. Предупредили ли Шюпена? Да или нет?
– Да, в этом можно не сомневаться.
– Значит, это признанный факт! Хорошо! Объяснить его можно только так: либо в тюрьме существует сговор, либо кто-то навещал Шюпена.
В самом деле, было трудно представить себе третью альтернативу. Господин Семюлле был явно смущен. Казалось, он колебался, делая выбор в пользу то одной, то другой версии. Наконец он решился, встал и, взяв шляпу, сказал:
– Я хочу в этом убедиться. Идемте, господин Лекок.
Они вышли. Благодаря узкой и темной галерее, которая связывала "мышеловку" и Дворец правосудия, они за две минуты добрались до тюрьмы предварительного заключения.
В это время заключенным раздавали еду. Директор тюрьмы прогуливался в первом дворе вместе с Жевролем. Заметив следователя, он бросился к нему с нарочитой поспешностью.
– Разумеется, господин следователь, – начал он, – вы пришли сюда из-за заключенного Мая?
– Вы правы.
Как только речь зашла о заключенном, Жевроль счел возможным тактично подойти ближе.
– Я как раз беседовал о нем с господином инспектором Сыскной полиции, – продолжал директор. – Я говорил ему, что у меня есть все основания быть довольным поведением этого человека. У нас нет никакой необходимости надевать на него смирительную рубашку. Напротив, его настроение изменилось. Он стал есть с аппетитом, он весел, как зяблик, он даже шутит с надзирателями…
– Да уж!.. – подхватил Жевроль. – Когда его арестовали, он впал в отчаяние… Потом он подумал, что, возможно, сумеет спасти свою голову, что жизнь на каторге – это все же жизнь, к тому же с каторги возвращаются.
Следователь и молодой полицейский с беспокойством переглянулись. Эта веселость так называемого циркача могла быть всего лишь продолжением роли, которую он играл. Однако она могла быть связана и с появившейся уверенностью, что ему удалось обхитрить следствие. И кто знает, возможно, он получил хорошие новости извне?
Последнее предположение настолько поразило господина Семюлле, что он вздрогнул.
– Вы уверены, господин директор, – спросил он, – что до заключенных, содержащихся в одиночных камерах, не может дойти ни одно сообщение извне?
Подобное подозрение глубоко задело славного чиновника. Подозревать тюремщиков! Да это все равно что подозревать его самого! Он не удержался и возвел руки к небу, словно призывал Всевышнего в свидетели столь безрассудного кощунства.
– Да я в этом совершенно уверен!.. – воскликнул он. – Значит, вы никогда не видели одиночных камер! Вы не видели все эти тщательные меры предосторожности, тройные решетки, все эти навесы, которые препятствуют проникновению дневного света… Я уже не говорю о часовом, который денно и нощно прохаживается под окнами. Да ни одна птичка, даже самая маленькая не пролетит к нашим заключенным.
Одно это описание должно было прогнать беспокойство.
– Вы успокоили меня, – сказал следователь. – Теперь, господин директор, я хотел бы получить кое-какие сведения о другом заключенном, неком Шюпене.
– А!.. Знаю, презренный мерзавец.
– Вы правы. Мне хотелось знать, не приходил ли кто-нибудь к нему вчера вечером.
– Черт возьми!.. Чтобы дать вам верный ответ, мне придется сходить в канцелярию, господин следователь. Впрочем… Подождите… Вон тот надзиратель, маленький, который стоит под портиком, сможет прояснить ситуацию… Эй! Ферро!.. – крикнул директор тюрьмы.
Надзиратель Ферро подбежал.
– Не знаешь ли, – спросил директор тюрьмы, – не приходил ли вчера кто-нибудь к Шюпену?
– Да, сударь, приходил. Я сам отводил посетителя в переговорную.
Господин Семюлле довольно улыбнулся. Эти слова рассеивали все его подозрения.
– А его посещал, – живо поинтересовался Лекок, – крупный мужчина, не так ли? Краснолицый, курносый…
– Прошу прощения, сударь, но это была женщина, его тетушка, как он мне сказал.
Следователь и молодой полицейский вскрикнули от изумления и одновременно спросили:
– Как она выглядела?
– Маленькая, – ответил надзиратель, – пухленькая, белокурая, с виду славная женщина, явно не богачка…
– Уж не одна ли из наших беглянок? – вслух спросил себя Лекок.
Жевроль громко расхохотался:
– Еще одна русская княгиня, – сказал он.
Но следователю явно не понравилась подобная шутка.
– Вы переходите все границы, господин полицейский, – строго сказал он. – Вы забываете, что шутки, которые вы отпускаете в адрес своего товарища, касаются и меня!
Генерал понял, что зашел слишком далеко. Бросив на Лекока желчный взгляд, он рассыпался в извинениях. Но господин Семюлле, казалось, его не слышал. Он попрощался с директором тюрьмы и жестом велел молодому полицейскому следовать за ним.
– Отправляйтесь в префектуру, – сказал он, – и узнайте, под каким предлогом эта женщина получила карточку, позволившую ей увидеться с Политом Шюпеном.
Глава XXIX
Оставшись один, господин Семюлле по привычке отправился в свой кабинет. Все его помыслы были заняты "делом". Он, воплощение самой вежливости, забывал отвечать на приветствия встречающихся ему по дороге знакомых, настолько был погружен в свои размышления.
Как он до сих пор действовал? На ощупь. По капризу событий он бросался делать то, что было самым срочным. Или, по крайней мере, казалось самым срочным. Подобно человеку, блуждающему в потемках, он бежал наугад, не разбирая дороги, устремляясь к тому, что издалека казалось ему светом.
Но при таком беге силы быстро иссякают. Следователь понимал это и осознавал, что надо непременно разработать план. Он не сумел взять крепость с ходу, поскольку был вынужден следовать методичным правилам затяжной осады.
Сейчас он торопился, поскольку знал, что теряет драгоценные часы. Он понимал, что время работало против него, что расследование преступления становилось все более трудным по мере того, как он отдалялся от момента его совершения.
Но сколько ему еще предстояло сделать! Разве он не должен был показать трупы жертв убийце, вдове Шюпен и Политу? Подобные "очные ставки" были весьма полезными и давали непредсказуемые результаты.
Убийца Левер наверняка был бы оправдан за отсутствием убедительных доказательств. Однако, увидев жертву, он изменился в лице и утратил свою былую уверенность. Одного вопроса, заданного в упор, оказалось достаточно, чтобы вырвать у него признание в совершении преступления.
Господину Семюлле предстояло допросить и других свидетелей: кучера Папийона, консьержку в доме на Бургундской улице, куда на минутку забежали обе женщины, наконец, госпожу Мильнер, хозяйку гостиницы "Мариенбург".
Точно так же требовалось как можно скорее расспросить людей, живущих в квартале, где расположено кабаре "Ясный перец", приятелей Полита и устроителей бала в "Радуге", в которой жертва и убийца провели часть вечера.
Разумеется, нельзя было надеяться, что эти свидетели помогут полностью прояснить дело. Одни не знали фактов, у других были веские причины извратить их в своих корыстных интересах. Однако каждый из свидетелей должен был высказать предположение, сказать что-либо, сформулировать мнение, предложить свою сказочную версию.
Именно в такие моменты проявлялся гений следователя, привыкшего сопоставлять самые противоречивые ответы, умевшего добыть из нагромождения лжи нечто среднее, похожее на правду.
Гоге, улыбающийся секретарь, заканчивал по распоряжению следователя выписывать добрый десяток повесток, когда в кабинет вошел Лекок:
– Ну?.. – воскликнул следователь.
Действительно, все вопросы были лишними. Результаты поисков читались по лицу молодого полицейского.
– Ничего, – ответил он, – по-прежнему ничего.
– Как?! Они не знают, кому выдали карточку для свидания с Политом Шюпеном в тюрьме?
– Прошу прощения, господин следователь. Они это слишком хорошо знают. А у нас есть новое доказательство адской изворотливости сообщника, умеющего использовать любые обстоятельства. Карточка, которой воспользовались вчера, выписана на имя сестры вдовы Шюпен, Розы-Аделаиды Питар, торговки зеленью на Монмартре. Эта карточка была выдана восемь дней назад по ходатайству, на котором есть приписка, сделанная комиссаром полиции. В этой заявке говорится, что Розе Питар необходимо встретиться с сестрой для решения семейного дела.
Следователь был до того изумлен, что его лицо приняло комичное выражение.
– Значит, эта тетушка тоже состоит в заговоре!.. – прошептал он.
Молодой полицейский покачал головой.
– Не думаю, – ответил он. – Во всяком случае, вчера вечером в переговорную тюрьмы приходила не она. Служащие префектуры очень хорошо помнят сестру вдовы Шюпен. Впрочем, у нас тоже есть ее описание… Это женщина ростом более пяти футов, черноволосая, вся в морщинах, словно ее кожу дубили дождь, ветер и солнце. К тому же ей лет шестьдесят. А вчерашняя посетительница была маленькой, белокурой, белой… И выглядела она лет на сорок пять…