Владимир с видимым удовольствием окинул меня приветливым взглядом и протянул руку. Крепко ее пожав, я сказал вполне искренне:
- Володя, мне вас сам Бог послал!
Бог не Бог, но в тот момент я, может быть, впервые почувствовал слабую надежду на удачный исход предпринятого мною путешествия. Хотя что следовало почитать удачей, я толком не знал.
Владимир весело рассмеялся:
- Ну, прежде всего, здравствуйте, дорогой Николай Афанасьевич. Чертовски рад вас видеть. А насчет того, кто и как меня послал, то, возможно, что и Бог. Vielleicht stimmt das, - добавил он, и я сразу вспомнил давнюю его привычку то и дело вставлять в речь немецкие слова и фразы. - Очень даже может быть - если считать боженькой Андрея Николаевича Хардина, моего нынешнего благодетеля. Помните, наверное, как отчаянно я с ним воевал в шахматы по переписке? Спасибо Марку Елизарову, нынешнему мужу Аннушки, когда-то заочно представившему меня Андрею Николаевичу. Именно Хардин попросил меня забрать в пароходной конторе документы, нужные ему для суда. - С этими словами Владимир показал на объемистый кожаный портфель, лежавший в двуколке.
- Так вы у Хардина служите? У знаменитого адвоката Хардина?
- Что вы, Николай Афанасьевич, какое там! - Владимир махнул рукой и засмеялся. - Как я могу служить в адвокатской конторе? Я ведь пока что никто - исключенный студент-недоучка, без диплома, без профессии. К тому же по-прежнему под негласным надзором. Более того вам скажу…
Он приблизился еще больше, поднялся на цыпочки, так что наши головы почти соприкоснулись, и понизил голос:
- В прошлом году, в сентябре, за мной учредили самый строгий надзор полиции. О том был рапорт пристава первой части Самары господину городскому полицмейстеру. Мне такое знать, конечно, не положено, да я знаю. И даже не особенно горюю. - Владимир снова рассмеялся. - Так или иначе, а учиться дальше я обязательно буду! Вот, в начале месяца подал прошение министру народного просвещения. Жду разрешения держать экзамены экстерном, на юридическом факультете при Петербургском университете. По секрету скажу - потому я и называю господина Хардина благодетелем, что сопроводил он мое прошение своим ходатайством, да-с. Так что жду решения и надеюсь на благосклонность оного. А пока - готовлюсь. Вот, извольте видеть.
Ульянов подошел к двуколке, взял в руки портфель и, щелкнув замочком, раскрыл его. Там, помимо трех синих картонных папок с бумагами, лежало несколько книг. Одну из них Владимир вытащил и показал мне - толстенный том с множеством закладок. Взвесив этот фолиант на руке, он изобразил комическое восхищение и сказал, с нарочито-почтительными интонациями в голосе и грассируя более обычного:
- Александр Дмитриевич Градовский, "Начала русского государственного права". Очень, знаете ли, полезное чтение! И не только для экзамена. - Владимир вдруг посерьезнел. - Нет, в самом деле, умница был господин Градовский. Умница и благороднейший человек. Три года назад он был в числе немногих - совсем немногих, - кто вступился за одного студента-революционера, приговоренного к смертной казни. Даже выразил пожелание взять его на поруки и пообещал превратить студента в серьезного ученого. Ничего у него, у профессора, не вышло… - При этих словах серьезность внешности Владимира сменилась вдруг глубокой мрачностью. И от того весь он словно постарел. Не повзрослел, а именно что постарел, как если бы в несколько мгновений пролетели над его головою два десятка лет. Мне стало не по себе, я даже невольно поежился.
Но тут чело моего молодого друга разгладилось, черты помягчели, мрачность уступила место грусти, и он сказал:
- Впрочем, я нарушаю слово, которое сам себе же и дал, - не поминать ту историю всуе. Ах, жаль, чертовски жаль, что в прошлом году Александр Дмитриевич скончался. Он ведь перед смертью с очень многими иллюзиями расстался…
Я на мгновение задумался о студенте-революционере, кажется, даже понял, кого помянул Владимир, но тут снова бросил взгляд на книгу. При виде ее мне сразу вспомнилась другая, тоже связанная с правом, трактовавшая… Боже ты мой, о чем же трактовала она? Что говорил мне несчастный Сергей Владимирович, господин Ивлев? Что-то такое о немецком праве, об уголовных делах сложных и простых. Нет, не вспоминались мне его слова. А вот сам он и события минувшей ночи очень даже ясно вспомнились. И худо мне стало от того, что вновь увидел я внутренним взором запрокинутое, страдальчески искаженное лицо судебного пристава, чье сердце, по всей видимости, не выдержало избыточной для немолодого уже человека нагрузки. Я поежился, вспомнив вдруг, что был ровесником покойного. Видимо, от чрезмерной впечатлительности, то и дело овладевавшей мною последнее время, почувствовал я острый болезненный укол в груди слева.
Владимир, не заметивший моего настроения, продолжал говорить о Градовском, все более увлекаясь:
- И ведь как точно подмечено - на двух столпах держится государственный механизм, на церкви и собственности! Все прочее - чепуха, мишура, не более того. Вот эти два столпа рухнут - конец государству! И… - Тут он спохватился, видимо, почувствовав неуместность и несвоевременность подобных речей, отчего сам себя и оборвал: - Впрочем, что это я… Да, так вот, Андрей Николаевич Хардин по доброте душевной позволяет иногда посещать его на дому или в окружном суде, знакомиться с ходатайствами, набираться ума-разума в адвокатских делах. Так сказать, конфиденциально! - В узких глазах Ульянова появилась легкая насмешка. Уж не знаю, что именно вызывало у него веселье - положение поднадзорного, ставшего добровольным помощником знаменитого адвоката, или что другое. О своей ситуации он говорил с легкостью человека, не принимающего сложности всерьез.
Тут Владимир, видимо, понял, что угрюмость моя была вызвана отнюдь не его высказыванием о возможном крушении столпов государства - суждением, которому я в других обстоятельствах жизни непременно дал бы гневную отповедь. Ульянов внимательнее всмотрелся в мой облик, бросил взгляд на чемодан и баул, стоявшие у моих ног. По его оживленному лицу пробежала тень.
- Так-так… - пробормотал он. - Так-так-так… А как вы сами-то, Николай Афанасьевич? Какими судьбами? Надолго ли в Самару? - Он кивнул на мой багаж. - Похоже, надолго. Случилось что-нибудь? - Смешинки из глаз Владимира пропали так же внезапно, как и появились. - Уж не с Еленой ли Николаевной какая неприятность? Известно мне, что она давно здесь живет и даже вышла замуж. Хотите верьте, хотите нет, но я ни разу у нее не был. Впрочем, никаких предложений и не поступало. С другой стороны, летом я бываю в Самаре лишь наездами - мы всем семейством живем на хуторе, в Алакаевке. Так что же? Ошибся ли я?
- Не ошиблись. - Против желания я тяжело вздохнул. - К сожалению, вы не ошиблись, Володя, хоть я и не знаю, каким образом можно было об этом догадаться.
- Невелика загадка. - Ульянов небрежно повел рукой, словно отодвигая мои слова в сторону. - Только что пришел пароход, "Фельдмаршал Суворов". И, раз я встретил вас здесь, у пристани, да еще с таким багажом, полагаю, не будет мысленным подвигом предположить, что как раз на этом пароходе вы сюда и прибыли. И уж никак не на меньший срок, чем на неделю. А сейчас ведь июнь, в хозяйстве пора горячая. Помню я вас в прежние годы, летом вас и не сыскать было… Значит, оставили вы Кокушкино, имея весьма серьезные на то основания. И, судя по мрачному вашему лицу, основания эти приятными никак не назовешь. А что связаны они с Еленой Николаевной - ну так кто же не знает о силе ваших отцовских чувств? Das v?terliche Gef?hl, nicht wahr?
В последних словах мне почудилась скрытая насмешка. Но нет, молодой человек смотрел на меня с доброжелательным, несколько строгим даже сочувствием. Так что в ответ на его объяснение я лишь хмыкнул неопределенно, решив про себя, что стал в последнее время чрезмерно подозрителен и требователен к окружающим.
- Что ж это мы стоим посреди площади? - продолжил Владимир. - Я так понимаю, что вы сейчас едете к Елене?
- В том-то и дело, что нет, - в сердцах ответил я. - Нет в том никакого резента.
- Стойте, стойте… - Мой ответ его удивил. - Что-то странное вы говорите. То соглашаетесь с моим предположением о приезде вашем к дочери, то вдруг говорите, что нет в том никакого, как вы старомодно выразились, резента. Воля ваша, Николай Афанасьевич, а только вы меня изрядно озадачили… - Владимир оглянулся. - Что-то мы с вами неудачно встали, - сказал он. - Прямо посередине Набережной. Давайте-ка отъедем в сторону.
Он легко подхватил мой баул и забросил его в двуколку. Взяв чемодан, я сделал то же самое. Затем мы оба залезли в повозку. Было тесно, но мы тем не менее сноровились.
- Не впервые я в Самаре, а верблюдам всякий раз удивляюсь, - сказал я. - Весьма характерный зверь, себе на уме.
- Что ж тут удивляться? - возразил мне Владимир. - У татар и башкир это, можно сказать, любимый транспорт. А насчет характерности - да, это вы правильно заметили, звери строптивые, с характером. Вполне оплевать могут. На улице такое не часто случается, а вот на скачках, на ипподроме - за милую душу. Я слышал, в городскую думу жалобы и петиции идут потоком - общество желает, чтобы на верблюдов нашли укорот.
Мы подъехали к углу Предтеченской и остановились возле первого дома. Это было громадное кирпичное многоэтажное здание, поражавшее своей солидностью и основательностью. Еще по первому своему приезду в Самару я помнил, что гигантский дом не имел никакого отношения ни к губернаторству, ни к администрации города, ни к Бирже, хотя таковое и можно было вообразить, - то была народная баня, совсем недавно выстроенная предпринимателем Матвеем Чаковским и сразу ставшая городской гордостью. Здесь могли мыться более полутысячи человек одновременно, были и отдельные нумера, имелись свои водопровод, канализация и динамо-машина, пар поступал централизованно. В другой момент жизни я и сам с удовольствием испытал бы здешние удобства, однако сейчас мне было вовсе не до бани.
Владимир приказал башкиру остановить двуколку в тени раскидистой липы, дабы листва ее укрыла нас от высоко уже поднявшегося солнца, и вновь обратился ко мне:
- А все-таки, Николай Афанасьевич, куда же вы направлялись?
- Я и сам не понимаю, - растерянно ответил я. - Пока плыл на пароходе, вроде бы понимал… Ах, Володя, знали бы вы, что мне довелось пережить в последние два дня! Даже рассказывать боюсь - не поверите!
- Почему же - поверю. Но уж коли вы и впрямь не знаете, куда держать путь, - едемте к нам. По дороге вы мне все расскажете. Только навернемся прежде к Андрею Николаевичу - я ему документы отдам.
Я и опомниться не успел, как мы уже катили в двуколке по Предтеченской, уходившей круто вверх, так что совсем скоро растаял за спиною тот особенный, оглушивший меня по началу многоголосый и разнообразный шум Набережной и рынка. Проехали лавку восточных сладостей Чаповецкого, возле "Сарептских номеров" и ресторана "Венеция" свернули влево на Саратовскую. "Интересно, - подумал я про себя, - выходит, господин Хардин живет на той же улице, что и моя Аленушка, только в другую сторону от Предтеченской".
- Что же, - начал я неуверенно, - право, не знаю даже, что и рассказать. Похоже, дочь моя попала в большую беду. Такую, что и представить себе невозможно. Словом… - Я уж совсем было собрался рассказать моему молодому спутнику о тревожной депеше, полученной становым приставом, и предписании, выданном уряднику Никифорову, но тут вдруг вызвал у меня подозрения наш возничий. Показалось мне, что этот неспешный башкир в несусветном малахае как-то уж слишком внимательно прислушивается к нашему разговору. Потому я закончил весьма неопределенно: - Словом, я ничего толком не знаю. Так что и пересказывать не хочется.
С этими словами я повел взглядом в сторону башкира. Владимир понимающе кивнул. Я же, вместо того чтобы продолжать рассказ о дочери, заговорил о внезапной смерти малознакомого судебного пристава. Владимир слушал внимательно, но без особой заинтересованности. Во всяком случае, до тех пор, пока я не назвал имя умершего.
- Ивлев? - воскликнул он ошеломленно. - Что вы говорите! Сергей Владимирович? Ай-яй-яй, надо же! Да я ведь помню его. Мне его Андрей Николаевич в суде показывал, наверное, месяца полтора назад, еще до Алакаевки, когда мы на предыдущей квартире обретались и матушка только собиралась жилье менять. Мы с господином Хардиным спускались по лестнице, он придержал меня за рукав и сказал: "Смотрите, вот прекрасное сочетание внешности и должности. Это господин Ивлев, судебный пристав Казанской судебной палаты, что-то его к нам привело…" Я, кстати, в тот момент обратил внимание… - Владимир вдруг замолчал. - Нет… - пробормотал он. - Нет, это нелепость…
- О чем вы, Володя? - спросил я недоуменно. - В чем же нелепость?
- А? Нет-нет, ни в чем. - Он словно очнулся от своих мыслей. - Ни в чем и не о чем даже рассуждать. - Ульянов вдруг бодро потер руки и хлопнул ладонями о колени. - Так, говорите, сердце не выдержало? Что же, случается такое даже с судейскими служащими и полицейскими чинами. Хотя с последними редко. Все же они, как мне представляется, ко многому привычны.
Владимир велел башкиру остановиться. Отвечая на мой вопросительный взгляд, объяснил, указывая на дом под номером 187 - деревянный особняк, украшенный затейливой резьбой:
- Тут как раз господин Хардин и живет. Я вас оставлю ненадолго, Николай Афанасьевич, занесу Андрею Николаевичу документы. И поедем дальше. Не скучайте!
Владимир скрылся за дверью, возле которой была укреплена бронзовая табличка с надписью: "Присяжный поверенный Самарского окружного суда А. Н. Хардин"; я же остался наедине с невеселыми мыслями. Пришло мне сейчас в голову, в продолжение разговора с Владимиром, что нечаянная смерть незнакомого человека, случившаяся на моих глазах, была… как бы это выразиться… злым предзнаменованием, что ли. И даже внезапная надежда на помощь кстати появившегося Ульянова потускнела, а чуть позже и вовсе угасла в моей душе.
"Нет, - подумал я уныло, - не верю я в удачу. И чем, скажите на милость, поможет мне недоучившийся студент, пусть даже с острым умом? Что я могу рассказать ему?"
Такая тоска меня взяла, что готов был я тотчас встать и уйти, не дожидаясь возвращения молодого моего знакомца. Даже не знаю, что меня удержало, - разве лишь извозчик башкир, искоса на меня поглядывавший.
Владимир отсутствовал минут двадцать. По возвращении вид у него стал, как мне показалось, еще более оживленным. Усевшись рядом, он скомандовал извозчику:
- Поезжай, брат! Угол Почтовой и Сокольничьей, дом Рытикова. Знаешь?
"Ага, - вдруг произвольно подумалось мне, - значит, все же есть люди, к которым Ульянов обращается на "ты". А то еще в Кокушкине, помню, всем - равным, неравным, младшим, посторонним - "вы" да "вы"". Впрочем, если бы Владимир обратился к извозчику на "вы", это удивило бы меня еще больше.
- Как не знат, ваш-степенства! Канешна, знат, - ответил башкир, сдернув с головы малахай и обнаружив под ним совершенно бритую, блестящую п?том голову. Поведя глазами в обе стороны, он снова нахлобучил малахай, громко крикнул: - Кит! Кит! Кит! - и хлестнул верблюда.
Вскорости двуколка остановилась у двухэтажной усадьбы, выкрашенной в зеленый с охрой цвет. В первом этаже размещалась лавка, о чем свидетельствовала вывеска с фамилией владельца: "И. А. Рытиков". Окна второго этажа были украшены резными охряными наличниками. Дом и сад, разбитый рядом, окружала чугунная решетка фигурного литья, а у ворот на лавочке дремал бородатый дворник с метлой и в белом фартуке. Начищенная бляха сверкала на солнце, словно круглое зеркальце, зачем-то положенное спящему на грудь.
- Вот, - сказал Владимир. - Здесь мы и живем, во втором этаже. Это наша третья квартира в Самаре, недавно переехали, в мае, всего месяц назад. Сейчас-то все на хуторе, только я иногда приезжаю за книгами или по какой другой надобности, да еще Аннушка здесь, мы вместе на этот раз прибыли, ну да наши с ней дела вам вряд ли будут интересны. Прошу, Николай Афанасьевич. Давайте вы пока что расположитесь здесь. А уж после того, как вы расскажете мне в подробностях все, что вам известно, мы и решим, куда отправляться дальше и где вам пребывать. Или же останетесь у нас. Как вы, наверное, хорошо знаете, матушка приобрела хутор в Алакаевке - это в пятидесяти пяти верстах от Самары. Там мы и проживаем всем семейством - мама, Олюшка, Маняша, Митя, Аннушка с Марком. И я, разумеется. Только вот сейчас мы с Аней временно здесь. Квартира большая да пустая, места и вам за глаза хватит.
Я сердечно поблагодарил Владимира за приглашение, хотя сам еще не решил, где буду жить, - рановато было для таких решений: слишком мало было мне известно об Аленушке и зяте моем, а точнее - ничего не известно.
Мы поднялись на второй этаж. В гостиной нас встретила Анна Ильинична - со всегдашним своим спокойным, сдержанным выражением лица. Она была в пышной ситцевой блузе глубокого синего цвета и длинной черной муслиновой юбке. Я бы не назвал Анну Ильиничну особо красивой женщиной, во всяком случае, до красоты своей матери, Марии Александровны, она не досягала, и вместе с тем строгий ее облик был удивительно привлекательным. Большой, чуть вздернутый нос, узкое с длинным подбородком лицо, внимательные карие глаза под слабо очерченными бровями. Темные волосы спереди и с боков были убраны так, что открывали высокий лоб и уши, а сзади падали локонами на плечи. Во всей внешности было что-то итальянское, в той же степени, в какой итальянское проявлялось в Медее Фигнер, насколько я мог судить по портрету из "Нивы", да они и были похожи, Анна Ильинична и звезда Мариинского театра.