Если сестра и была удивлена тем, что младший брат утром вышел из дома один, а спустя два часа вернулся в сопровождении гостя, да еще кокушкинского, то виду не подала. Следом за нами башкир в малахае внес мой багаж в прихожую, получил причитавшийся ему двугривенный и отбыл.
Ульянов сразу пригласил меня к себе, так что разговор с Анной Ильиничной был коротким.
- Аннушка, Николай Афанасьевич только что с парохода, - объяснил Владимир. - Мы совершенно случайно, но, по-моему, весьма кстати повстречались на пристани. У Елены Николаевны какие-то неприятности.
- У Леночки? - Лицо Анны Ильиничны еще больше посерьезнело. - Что случилось?
- Я и сам толком не знаю. - Владимир повел рукою в мою сторону. - Николай Афанасьевич сильно расстроен, по дороге он мне мало что смог сообщить. Мы сейчас с ним поговорим в кабинете, а потом я тебе обрисую все дело.
Анна Ильинична секунду подумала, потом коротко кивнула и удалилась.
Я снял дорожный сюртук, повесил его на вешалку в прихожей и последовал за Владимиром.
Обстановка в комнате "нашего студента" - это ее он назвал кабинетом - сразу напомнила мне флигель в Кокушкине. Железная кровать в углу; деревянный, крытый синим сукном стол на двух монументальных, с резьбой, тумбах - правда, не овальный, а прямоугольный; рядом со столом этажерка с книгами; у одной стены - стулья в белых чехлах с высокими спинками и столик на изогнутых ножках, у другой - диван с горкой, на которой стояли часы. И, разумеется, огромный шкаф, доверху набитый опять же книгами. Даже самые книги, как мне показалось, те самые - и стоят точь-в-точь на тех же местах. На стене висела большая литография, изображавшая зимний лес во всей холодной красе, чрезвычайно суровая на мой вкус. И рядом, в металлической рамке, портрет давнего кумира моего молодого друга - запретного писателя Николая Гавриловича Чернышевского, окончившего свои дни прошлый год в Саратове.
Особенно сильно напомнила мне о прежнем доме шахматная доска с расставленными фигурами, занимавшая изрядное место в левой половине стола. Заметив мой взгляд, Владимир рассмеялся:
- Мы с господином Хардиным продолжаем наш поединок. Могли бы играть лицом к лицу, но, знаете ли, так нам кажется интереснее.
Ульянов коснулся пальцами шахматных фигур, однако переставлять их не стал. На какой-то момент он вроде бы заинтересовался диспозицией, нахмурился озадаченно, но тут же махнул рукой - мол, ладно, потом, потом. Сказал, словно бы спохватившись:
- Садитесь же, Николай Афанасьевич! Что вы стоите? Приглашения ждете? Садитесь и рассказывайте обо всем, что произошло. А уж после мы вместе подумаем, какие маневры следует предпринять. - Владимир ободряюще подмигнул мне.
Я сел на диван, Ульянов - на стул возле стола.
- Да ведь мне, Володя, и рассказывать-то много нечего, - сказал я. - Вот, дожил на старости лет - дочь мою единственную разыскивает полиция. И не просто разыскивает - хотите верьте, хотите нет, а только велено ее арестовать по подозрению в свершении убийства.
По-моему, до Ульянова не сразу дошел смысл моих слов. Какое-то время он сидел, доброжелательно глядя на меня из-под белесых бровей - настолько белесых, что порою лицо Владимира казалось совершенно безбровым. Вдруг выражение его глаз изменилось, щеки стали пунцовыми. Ульянов вскочил.
- Елену Николаевну? В убийстве?! Да это же черт знает что! - вскричал он. - Да как же это… Полноте! - На лице Владимира нарисовалось какая-то детская обида. И сам он неожиданным образом помолодел на несколько лет - из homme mu$ r выглянул homme-enfant, тот самый гимназист, который приезжал когда-то в Кокушкино летними месяцами. - Да полноте! - повторил Владимир, глядя на меня строгими глазами мальчика, играющего в экзаменатора. - Нет ли тут ошибки, стечения обстоятельств, знаете ли? Das Zusammentreffen der Umst?nde.
- Эх, Володя, да кабы так! - в свою очередь воскликнул я, чувствуя, что не могу более сдерживать царившее в душе моей отчаяние. - Кабы то было… как вы сказали?… да, некое там цузамментреффен, то его можно было бы и распутать. Так ведь нет! Сам я, собственными глазами читал в предписании - принять меры к аресту и препровождению в распоряжение Самарского полицейского управления Елены Николаевой Пересветовой, в девичестве Ильиной. И далее - что, мол, означенная Елена Пересветова разыскивается по подозрению в совершении убийства…
- Черт знает что… - повторил Владимир все так же расстроенно, но тоном ниже. - И кого же, как они полагают, ваша дочь… хм… убила? - Он негодующе фыркнул. - Кого?
- Этого я не знаю, - ответил я с глубоким вздохом. - Но только, как правильно сказал Никифоров… Помните, небось, Егора Тимофеевича, урядника нашего? Так вот, как верно он заметил: коли прислали из Самары предписание в Казань, оттуда в Лаишев, а из Лаишева в Кокушкино, значит, с самой Аленушкой и впрямь что-то случилось! Выходит, пропала она, Володя, пропала! Иначе не искали бы, а сами здесь, в Самаре, и арестовали бы ее, не дай Бог.
- Так-так… - пробормотал Ульянов, наморщив лоб. - Так-так-так… - Эти "так-таки" были у Владимира излюбленными словечками с давних, еще гимназических времен. Очень он любил "так-такать", размышляя. - А расскажите-ка мне, Николай Афанасьевич, о том, как вообще протекала жизнь вашей дочери здесь, в Самаре. Тому ведь, если не ошибаюсь, уж больше года?
Я сконфузился. Только и выдавил, что, мол, почти два. А сконфузился потому, что вдруг понял: ничегошеньки я не знаю о жизни моей единородной дочери в эти последние два года. Я что-то промямлил насчет ее службы в книжной лавке, что-то проронил насчет положения мужа-инженера… Да и замолчал потерянно. Нечего было мне более рассказывать, вот нечего так и нечего. Ах, стыд какой! И называется еще - любящий отец. Как там говорил Владимир? Да уж, вот оно, das vа(terliche Gefu(hl…
Владимир, впрочем, не настаивал. Подождал немного, определил, что я ничего не смогу рассказать без его помощи, и задал следующий вопрос:
- Известны ли вам, Николай Афанасьевич, друзья Елены Николаевны? Подруги? Может быть, о ком-либо из них она вам сообщала в письмах?
- Ни о ком не сообщала! - нервнически ответил я. - Вот, правда, видел я некоторых на свадьбе. Даже говорил с ними - ну, как обычно за столом-то говорят, однако же… - Я развел руками. - Нет, ничего о них не знаю. - Я задумался, даже на мгновение зажмурился крепко. - Одну знакомую, на свадьбе она была подружкой, звали вроде бы Анастасия. Да, точно, Анастасия, вот только отчества не помню. Ровесница Аленушки, думаю. И с нею был молодой человек, по имени… Григорий. Несомненно, Григорий. А по отчеству, кажется, Васильевич. Да, Васильевич. С ним я даже немного поспорил - о нынешней молодежи, о свободе нравов, а если говорить начистоту, то не столько о свободе, сколько о распущенности современных нравов. По-моему, Григорий Васильевич родом откуда-то из Малороссии, уж больно мягкий у него выговор… Вот и все, пожалуй. Ах, нет, помню еще одно имя - Зундель. Редкое имя, смешное, потому и осталось в памяти. Кто-то из гостей, а кто, откуда - поди знай… - Я замолчал.
- Так-так-так… - снова произнес Владимир. Улыбнулся ободряющей улыбкою и сказал: - Ну вот, кое-что есть. Попробуем поискать Анастасию и этого малороссийского Григория. А также человека с редкостным именем Зундель. Очень хорошо! - Он взглянул на стенные часы, которые показывали уже четверть второго, и сообщил нарочито оживленным тоном: - Обедаем мы в два часа. Ну да, по всей видимости, придется нам нынче с обедом как-нибудь иначе разобраться. Давайте-ка навестим господина… как, говорите, зовут мужа Елены Николаевны?
- Пересветов, - ответил я. - Пересветов Евгений Александрович, коллежский секретарь. Инженер, служит на железной дороге.
- Да-да, Пересветов. Вот мы и посетим отделение Самара-Уфимской железной дороги. Это ведь совсем недалеко, по Алексеевской, а еще лучше по Москательной прямо до Вокзальной площади. Быстро пешком дойдем. Встретимся с господином Пересветовым, послушаем его. А потом снова съездим к Хардину. Попросим навести справки - уж у него связи в суде и полиции куда как крепкие.
Когда мы направились к двери, в гостиную из своей комнаты выглянула Анна Ильинична.
- Уходите? - спросила она озабоченно. - Я думала, мы вместе пообедаем и поговорим обо всем. Право, очень жаль!
- Ничего, Аннушка, обедать тебе придется без нас, - ответствовал Владимир с улыбкой. - Зато поужинаем вместе - надеюсь, Николай Афанасьевич к нам присоединится. Тогда все и расскажем. А сейчас - извини, пожалуйста, нас ждут срочные дела.
Действительно, до управы железной дороги мы дошли довольно быстро. По дороге Владимир успел коротко рассказать о житье-бытье семейства Ульяновых на хуторе в Алакаевке.
- Представьте, Николай Афанасьевич, задумала матушка приохотить меня к сельскому труду, - посмеиваясь, говорил он. - Купила более восьмидесяти десятин земли и дом. Немалые, доложу я вам, деньги - семь с половиною тысяч целковых! Что вам сказать… Попробовал я этим заниматься. В позапрошлом году и попробовал. Скотину завели, живой инвентарь, так сказать, пшеницу посеяли, подсолнухи… - Он покрутил головой, словно в веселом недоумении. - Ну какой из меня земледелец, помилуйте! Нет, к вящему разочарованию драгоценной моей маменьки, так и не проснулся во мне интерес ни к скотоводству, ни к землепашеству, ни к агрономии, ни к садоводству. По счастью, она у нас умница, - сказал Владимир с той сдержанной нежностью, с какой всегда говорил о Марии Александровне. - Решили мы оставить все эти гесиодовы "Труды и дни" природным земледельцам - сдали земли арендатору Адольфу Крушвицу, немцу честному и пунктуальному, ну а он уж с крестьянами дела ведет. И живем мы там только летом - как на даче. Что, собственно, и приличествует нам, городским жителям. А места там поистине волшебные! Одна липовая аллея чего стоит. Вам непременно следует нас там навестить. Пятьдесят с лишним верст, конечно, путь неблизкий, но если по хорошей погоде, особенно летом, - почему бы и нет? Не о чем даже и говорить.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой обнаруживаются секреты, таящиеся во властителях дум
За беседой на ходу я даже не заметил, как мы подошли к железнодорожному зданию. Здесь, наведя справки и попав к нужному чиновнику, мы узнали, что господин Пересветов сегодня на службу не вышел. Не было его и в субботу, когда выдавали жалованье.
- Болеют-с, - строго сказал нам чиновник. - Лежат дома-с. А если не лежат-с, то все равно дома.
- Что с ним?
Чиновник пожал плечами.
- Что-то нервическое, - ответил он, многозначительно возведя очи горе.
И мы с Владимиром снова отправились на Саратовскую, но уже в самое начало улицы, что почти на Самарке, - к дому, где с начала этого года снимали квартиру супруги Пересветовы.
Бог ты мой, что это я?! "Супруги Пересветовы"… К дому, где еще совсем недавно жила моя Аленушка! И откуда она отправилась в какой-то свой безвестный путь…
От Вокзальной площади до дома Константинова на Саратовской было не столь уж далеко, поэтому извозчика мы и на этот раз брать не стали.
По дороге Владимир поинтересовался моим мнением о зяте. И вновь ничего определенного я не мог сказать, кроме того, что господин Пересветов старше Аленушки, что он мужчина, на мой взгляд, вполне положительный и самостоятельный, что придана ему весьма важная для государства профессия и что он при ордене, награжден Святой Анной 3-й степени с мечами. При упоминании возраста Владимир поморщился, на профессию неопределенно хмыкнул, услыхав же про орден - коротко усмехнулся. Тем наш с ним разговор о Евгении Александровиче и закончился.
Когда мы приблизились к выкрашенному абрикосовой краской дому, в котором снимали квартиру молодые супруги, из ворот вышел какой-то мещанин - среднего роста, одетый скромно, но опрятно, в синей рубашке с косым воротом и широких серых штанах, спускавшихся на сапоги. По виду его можно было принять за старательного мастерового или деятельного мелкого торговца. У ворот он постоял немного, словно раздумывая - не вернуться ли. При этом его рассеянный взгляд обнаружил нас, направлявшихся к дому. На лице мужчины обозначилось удивление, которое, впрочем, быстро исчезло. Да и не было у меня уверенности в том, что именно таким было выражение, промелькнувшее на его лице, - все-таки мы были от него на значительном расстоянии. Опустив голову, мужчина резко повернулся к нам спиной и зашагал прочь. Что-то смутно знакомое почудилось мне в его фигуре. Именно в фигуре, может быть, в походке, но не в лице, которое я, впрочем, не успел достаточно внимательно разглядеть. Но что такого знакомого было в этом человеке, я все же не смог определить.
Дочь моя с зятем снимали квартиру в третьем этаже. Поднявшись по деревянной лестнице, крытой джутовой дорожкой с цветной каймой, мы с моим спутником оказались у массивной двери. Над рукояткою звонка была прикреплена визитная карточка, извещавшая, что здесь проживает "Инженер Евгений Александрович Пересветов". Необходимость позвонить разом вернула все мои тревоги и опасения. Видимо, Владимир понял это и, легонько меня отстранив, дернул за звонок сам.
В глубине квартиры звякнул колокольчик, после чего воцарилась тишина. До нас не доносилось ни звука. Мы выждали с минуту, и тогда уже я, деликатно придержав руку Владимира, нажал на звонок.
Только теперь за дверью послышались шаги. Потом чуть хрипловатый баритон, в котором я тотчас узнал голос Евгения Александровича, спросил:
- Кто там?
Показалось мне или в его голосе действительно были слышны тревога и даже едва скрытый страх?
- Я это, господин Пересветов, Ильин Николай Афанасьевич, - ответил я бодро. И спросил после крохотной паузы: - Разве Аленушка не получала телеграмму о моем приезде?
За дверью послышалось невнятное восклицание, после которого раздался звук отодвигаемого засова. Дверь распахнулась, и на пороге квартиры мы увидели мужа моей дочери. Физиономия его выражала крайнюю степень изумления.
- Боже мой… - произнес он растерянно. - Вы ли это, Николай Афанасьевич? Какая неожиданность… То есть, я очень рад… Телеграмма, да, конечно… - Господин Пересветов нисколько не был похож на того элегантного, уверенного в себе мужчину, каким видел я его на свадьбе. Землистое нездоровое лицо, ввалившиеся глаза, заметная сутулость, нервно подрагивающие руки. Передо мной явилось словно отражение прежнего Пересветова, но не в зеркале, а в жестяном тазу. Форменный сюртук был небрежно накинут на плечи, из-под него выглядывала кое-как заправленная в серые фланелевые брюки нижняя сорочка - пожалуй что и несвежая, насколько я мог судить при недостаточном освещении.
Худшие мои опасения подтвердились. Ежели бы Аленушка была здесь, ее муж ни в коем случае не мог бы выглядеть столь неподобающе. И я сказал непроизвольно - даже не сказал, а словно выдохнул:
- Значит, правда…
Пересветов от этого моего выдоха-шепота вздрогнул и даже отшатнулся.
- Что… Что - правда? - спросил он севшим голосом.
- Что с Еленой Николаевной случилось несчастье! - пояснил Владимир, лишь сейчас выступивший из-за моей спины.
- Да… - глухо ответил Евгений Александрович. Он опустил голову и повторил: - Да, случилось. Она исчезла. - Пересветов потоптался на месте и отступил от двери. - Прошу вас, проходите. Что ж на лестнице-то стоять…
Мы вошли в прихожую. Сердце мое сжалось от ужасного предчувствия. Если ранее - и в Кокушкине, когда я собирался в поездку, и в казанской гостинице, и на пароходе прошлой несчастной ночью, и еще сегодня утром - во мне жила отчаянная, хотя и парадоксальная, да пусть даже сверхъестественная уверенность в несуразности известия, принесенного Егором Никифоровым, - то сейчас, увидев мужа Аленушки, я вообразил, что услышу нечто особенно страшное. Может быть, нечто более особенное и более страшное, чем все то, что можно было до сих пор предположить.
Пересветов провел нас в небольшую гостиную. Царивший здесь хаос был вполне под стать безобразному виду хозяина. Вещи были в беспорядке разбросаны по дивану и стульям, посреди комнаты валялись брошенные сапоги. Обеденный стол загромождала грязная посуда. Сбоку, в опасной близости к краю стола, стоял серебряный поднос. На нем красовался графин, вполовину заполненный какой-то золотисто-желтой жидкостью. Рядом стояла граненая рюмка на короткой ножке, из которой, судя по остаткам, совсем недавно пили.
Несмотря на жаркую погоду, окна были плотно закрыты. В стоячем затхлом воздухе витали запахи настоянных трав и кислого, давно не стиранного постельного белья - словом, пахло комнатой лежачего больного, хотя вошли мы вовсе не в спальню.
Странно выглядел на фоне всего этого запустения большой портрет самого Пересветова, висевший над диваном. Евгений Александрович был изображен здесь таким, каким я видел его на венчании, в самом что ни есть распараде - в мундире и двууголке, рука на эфесе шпаги, взгляд устремлен вдаль. Казался он здесь куда моложе своих истинных лет, да и красавцем писаным его тоже можно было бы назвать - по всей видимости, художник тщился украсить предмет своего творчества, сохранив в то же время истинные черты. Мне подумалось, что так мог бы выглядеть младший брат моего зятя - когда б он у него был.
Словно составляя трельяж с этим портретом, по обе стороны его висели два портрета фотографических, меньших размеров. На левом зять мой был облачен во фрак; он стоял, опершись на столик с гнутыми ножками, а чуть на отлете держал цилиндр. На правом Пересветов был в студенческой тужурке; склонившись над книгой, он в задумчивости касался лба двумя пальцами.
Напротив дивана, а вернее, напротив портрета на стене висело большое зеркало в тяжелой оправе фигурного литья, как мне показалось, посеребренной. На удивление и к страху моему, зеркало было треснутое, причем сильно. В нем, словно бы составленная из плохо подогнанных кусочков, виднелась та самая обстановка гостиной, красноречиво свидетельствовавшая об отсутствии здесь хозяйки, уже далеко не однодневном.
- К несчастью… - пробормотал я.
- Что? - переспросил Владимир.
- Зеркало разбитое… - пояснил я.
Владимир чуть скривил рот, что долженствовало означать его пренебрежение всяческими суевериями, но промолчал.