- Побаиваешься?
У меня были кое–какие соображения, но я не решался их высказать, чтобы действительно не показаться трусом. Я поверил Четвертачку. Если он готов забрать фотографию и даже заплатить, то… Увы, Гречанинов без труда прочитал мои мысли. Усмехнулся сочувственно:
- Не заблуждайся, дорогой. Такого рода заблуждения дорого обходятся. Запомни, как таблицу умножения, - это не люди. У них свои законы. Это иная порода. Четвертачок убьет тебя, когда получит фотографию. Это абсолютно точно.
- С ним никак нельзя договориться?
- Честно говоря, мне скучно это обсуждать. Лучше скажи, ты уверен, что на пустырь только одна тропка, мимо подстанции?
- Кругом заборы. И свалка.
- Хорошо, я съезжу огляжусь. Без меня из дома ни ногой.
…Вернулся он к обеду, и мы с Катей успели поссориться. Сначала она надулась из–за того, что я отказался перевязываться, причем в грубой форме, сказав, что у нее руки кривые и ей лучше бы попрактиковаться на манекенах, а не на благородных раненых юношах. Потом устроила нелепый бабий бунт из–за того, что мы с Гречаниновым якобы считаем ее никчемной дурочкой, ничего ей не объясняем, а только время от времени отдаем на поругание злодеям. Чтобы ее успокоить, я пообещал, что, когда дойдет до настоящего дела, до прямого единоборства с бандой, я похлопочу, и Гречанинов назначит ее пулеметчицей вроде Анки. Это остроумное замечание ее вдруг по- настоящему взбесило.
- Не сравнивай себя с Григорием Донатовичем, пожалуйста. Он к женщине относится с уважением, а для тебя я всего–навсего очередная потаскушка. Думаешь, я этого не понимаю?
- Катя, что с тобой?
- Ничего. Думаешь, не вижу, как тебе не терпится от меня избавиться? В чем я виновата, скажи, в чем?! В том, что изнасиловали, да?
- В этом скорее я виноват.
- Ой, держите меня! Да разве ты можешь быть в чем–нибудь виноват? Ты же супермен.
- Тоже верно, - согласился я.
Заревела, умчалась в ванную, где и заперлась. Что ж, после вчерашнего, хоть и с опозданием, нервы сдали. Но все–таки меня сильно задело секундное ледяное отчуждение, мелькнувшее в ее глазах.
Пока она сидела в ванной, я дозвонился до матери. Ожидал упреков, но не услышал ни одного. Мама догадалась, что ни в какую командировку я не ездил и что у меня крупные неприятности. Это меня не удивило. У нее всегда был дар угадывать беду. Может, это вообще свойство русской женщины, которая веками живет в ожидании, что ее уморят голодом вместе с детьми. Поговорили мы недолго, главное, у отца пока было все нормально: не лучше, не хуже. Мать как раз к нему собиралась, я застал ее на пороге.
- Привет передай. Завтра постараюсь к нему заглянуть.
- А ко мне? Или с матерью можно не церемониться?
- К тебе тоже завтра.
Наугад набрал номер Коли Петрова, и он оказался дома, только что вернулся из магазина с пивом, собирался опохмеляться.
- Сколько дней уже керосинишь?
- Не помню. Ты где, Сань? Подскакивай, налью.
В таком состоянии он был невосприимчив ни к дружеским увещеваниям, ни к мирским напастям. Я ему позавидовал, как живые иногда завидуют мертвым. Все–таки у него была норушка, откуда он мог беззлобно наблюдать, как рушится все вокруг.
- Ну–ну, - предупредил я. - Околеешь, никто свечки не поставит.
- Подскакивай, Саня! Девочек позовем. Тряхнем молодостью. Только Зураба не надо, он плохой.
- Чем он опять провинился?
- Отупел совсем. Додумался, что скошенный угол устойчивее куба. Потрясение основ. Город наподобие Пизанской башни. Бред дебила. Я с ним теперь разговариваю только по необходимости. Нет уж, Сань, обойдемся без него. Позовем Галку Зильберш- тейн…
Вернулась из ванной Катя, как–то необыкновенно причесанная. Длинная светлая прядь кокетливо падала на щеку, полностью закрывая ссадину. Улыбалась виновато:
- Прости, Сашенька! Но ты же должен понять. Раньше меня никогда не били, а тут вдруг каждый день. Никак не привыкну.
- Понимаю.
- Не сердишься? Правда?
- Я тебе вот что скажу, голубушка. Не надо придавать значение всяким пустякам. Подумаешь, изнасиловали! А кого нынче не насилуют? Если из–за этого переживать, вообще жить невозможно.
- Ты так рассуждаешь, потому что не знаешь, о чем говоришь.
- Почему это не знаю? Очень даже знаю. Но это все физиология, ты же человек духовный…
Она уже близко подобралась, и глазенки заблестели алчным светом.
- Поклянись, что я тебе не противна!
- Клянусь мамой!
- Тогда докажи!
До прихода Гречанинова мы, как два голубка, осторожно целовались, обнимались и болтали о всякой ерунде. Приятное забытье с привкусом мертвечины. Я надеялся, что кто–то в конце концов ответит за этот привкус. Но, уж разумеется, не Четвертачок. С него что взять: животное - оно и есть животное.
Гречанинов не забыл купить Кате вельветовые брючата, пару рубашек, бельишко. Пошла, примерила - все впору. Рубашка - бледно–голубая, выяснилось, ее любимый цвет.
- Как вы догадались, Григорий Донатович?!
Самодовольное:
- Опыт жизни.
Возник щекотливый момент. Я спросил:
- Сколько я должен, дорогой учитель?
- Потом рассчитаемся, что за пустяки.
Катя ликовала. Словно ей первый раз в жизни дарили обновы. Милая, бесшабашная девочка.
После обеда, который Катя приготовила наспех - жареная картошка с тушенкой, - я получил последние инструкции. Одна особенно впечатляла. Если по какому–то недоразумению я окажусь наедине с Четвертачком, то должен без предупреждения стрелять ему из "Макарова" в грудь.
- Сможешь? - спросил Гречанинов.
- Конечно, смогу.
В половине четвертого вышли из дома: Катя осталась взаперти. К моему удивлению, сели не в давешний "Запорожец", а в новенькую красную "семерку".
- Григорий Донатович, сколько же у вас машин?
- Это служебная, не моя.
Где он теперь служит, я уж не стал уточнять.
Глава третья
Припарковались в кустах, за кассами "Улан- Батора". Местечко заповедное, каждый местный алкаш здесь как дома. Стаканы висят на веточках, как белые цветы. Гречанинов напялил на голову кургузую кепку, облачился в брезентуху и ничем не отличался от завсегдатаев злачной распивочной. Длинный прутик в руке, чтобы выковыривать из кустов стеклотару. Я бы и сам, встретив его на улице, промелькнул взглядом без задержки. Мое задание было такое: спуститься со ступенек кинотеатра, где меня, по его словам, засекут. Дойти до родного подъезда, но внутрь не заходить и не приближаться слишком близко. Там меня ждут наверняка. Возле подъезда закурить, поглядеть на часы, как бы прикидывая время, и не спеша двигаться к пустырю. Помнить: каждое движение фиксируется. Держаться озабоченно, но не робко. На пустырь не выходить. Стоять лицом к тропинке, по которой предположительно пойдет Четвертачок. Как только он появится, махнуть ему рукой и не спеша идти навстречу. Дальше самое трудное. Увидев, что Четвертачок купирован, я должен изобразить крайнее замешательство и рвануть к шоссе. Бегом. Через газоны и скверик - метров тридцать. На шоссе - замираю, жду. Это все. По прикидке Гречанинова, достать меня ни у кого не хватит маневра. Но, разумеется, возможны накладки. Если какой–нибудь чересчур смышленый, расторопный ферт перехватит меня в скверике или на шоссе, действовать придется так же, как и в случае с Четвертачком, - стрелять в грудь без предупреждения. Однообразие этой подробности плана меня немного огорчило.
Все получилось, как было задумано. Около подъезда на меня никто не напал: подошел дворник дядя Ваня, и мы вместе подымили. Он спросил, не заболел ли я часом. Поглаживая бинты, я ответил, что действительно немного простыл, и поинтересовался его здоровьем. У дворника оно было в порядке, он поджидал Яшу Шкибу, чтобы совершить вечерний моцион до магазина. Вокруг не заметно было ничего подозрительного. Тихий вечер с теплым ветерком: мамы с колясками, старушки на скамеечке.
Дойдя до пустыря, как было велено, я остановился и стал ждать. Вскоре на дорожке показался ухмыляющийся Четвертачок, и я помахал ему рукой: дескать, сюда, приятель! Он тоже мне обрадовался, но встретиться нам помешал престарелый алкаш с авоськой в руке, из которой торчали пустые бутылки. Неизвестно откуда старикашка выбрел на тропу, но я слышал, как он сказал Четвертачку:
- Миша, разворачивайся и вперед!
- Ты что, дед, сдурел? - удивился Четвертачок, но увидел что–то такое, что молча повернулся спиной, и они начали удаляться.
Через свалку, по скверику я ринулся к шоссе, но не бежал, а шел быстрым шагом. Заметил, как парочка, Гречанинов и Четвертачок, скрылась за углом - до машины им оставалось метров сто. Чувствовал я себя совершенно спокойно, потому что не допускал и мысли, что Гречанинов может в чем–то сплоховать. В нем я был уверен так, как никогда не был уверен в самом себе, и эта уверенность была, пожалуй, сродни слепой влюбленности.
Не успел докурить сигарету, как увидел приближающуюся красную "семерку". Гречанинов за баранкой, Четвертачок рядом с ним. Машина тормознула, и я почти на ходу втиснулся на заднее сиденье. Четвертачок был в наручниках и вдобавок с подбитым глазом. То есть с подбитым - мягко сказано, глаз у него наглухо закрылся свежей светло–алой блямбой.
- Миша, кто же это тебя так? - посочувствовал я. Четвертачок ответил:
- Разберемся.
Не успели мы как следует разогнаться на Профсоюзной, как в хвост пристроилась бежевая "тойота" с четырьмя седоками. Пару раз она нам просигналила, потом попыталась обогнать, но неудачно.
- Миша, - сказал Гречанинов. - Ты бы подал знак, чтобы отлипли.
- Подожди, подлюка, скоро поговорим иначе… - Четвертачок грязно выматерился. Вообще было заметно, что он нервничает.
Гречанинов попросил не оборачиваясь:
- Саша, покажи ему фотографию.
Я достал снимок и сунул Четвертачку под нос. Там было на что поглядеть. Изумительная южная " природа, горы и луна. И на этом фоне любовная пара, соединившаяся в немыслимой позе - как–то даже не разберешь, кто сверху, кто снизу. При этом лица совокупляющйхся - и мужчины, и женщины - вполне различимы. Мужчина сосредоточен, как при рубке дров, а милое, почти детское девичье личико запрокинуто в гримасе любовного изнеможения. Очень смелый снимок, прямо на обложку журнала "Андрей".
- Сколько? - скрипнул зубами Четвертачок. - Назови только нормальную цену.
- Обсудим это позже, - сказал Гречанинов.
- Ты кто? На кого пашешь? Залетный, что ли?
- Разве это так важно? Отпусти ребят, Миша, отпусти. Чего их зря мариновать?
- Ты хоть понимаешь, на кого замахнулся?
- Прошу тебя, Миша, обращайся ко мне, пожалуйста, на "вы". Мне так будет удобнее.
Четвертачок вдруг зашипел по–змеиному:
- Ах ты, вонючка старая! Да я же из тебя, курвы, ленты нарежу. Я тебя…
Дорассказать о своих планах он не успел, потому что Гречанинов, не отрывая глаз от дороги, дотянулся правой рукой до его уха и как–то так ловко подергал, что тот несколько раз подряд стукнулся мордой в переднюю панель. Звук был такой, будто заколачивали гвоздь в доску.
- Еще раз нагрубишь, - предупредил Гречанинов, - отвезу прямо к Шоте Ивановичу.
Под светофором бежевая "тойота" сделала очередную лихую попытку обгона, но выкатившийся сбоку грузовик перегородил ей путь. Через стекло я разглядел всех четверых преследователей - здоровенные рыла из тех, что не сеют и не жнут. Дергались в салоне, как марионетки, показывая, что с нами будет, когда поймают. Как я понял - повесят, выколют глаза, четвертуют и зарежут. Грузовик их немного задержал, и догнали они нас уже после Калужской. К этому времени Четвертачок заново обрел дар речи:
- Пять штук плачу. И гарантирую безопасность. Чего вам еще надо, пацаны?
За Коньковским рынком Гречанинов свернул направо и на опасной скорости погнал переулками. Минуты не прошло, как "тойота" отстала, и вскоре мы уже вымахнули за Окружную и свернули с трассы в лес. Малость попетляли и остановились в укромном тихом месте, как бы приспособленном для задушевной беседы. Гречанинов обошел машину и выдернул Четвертачка с сиденья.
- Саша, пересядь вперед.
Четвертачок, очутившись на воле, и не пытался бежать. Черной лентой Гречанинов перетянул ему глаза и завалил на заднее сиденье. Сам вернулся за руль. Предостерег:
- Зашебуршишься - пристрелю!
В этот день я убедился, что в Москве еще есть места, куда не ступала нога человека. Одно из них обнаружилось неподалеку от дома Гречанинова - заброшенные склады за покосившимся от старости деревянным забором. Снаружи - бетонированные, сочащиеся влагой стены, способные выдержать землетрясение, цементный пол, тусклое освещение. В том отсеке, куда нас привел Гречанинов, все было оборудовано для временного проживания в ухоро- не - железная койка, пара табуреток, тесаный стол, умывальник с проржавевшим краном и электрическая плитка. Гречанинов развязал пленнику глаза. Снял наручники.
- Ну как тебе здесь?
Четвертачок промолчал. Взгляд у него слезился пуще обычного.
- Иди умойся, - брезгливо бросил Гречанинов. - А то весь в каких–то соплях.
Четвертачок поднялся, подошел к умывальнику, дождался, пока из крана потечет желтоватая струйка. Поплескал в лицо и обтерся рукавом. Вид у него действительно был нетоварный. Закрытый блямбой глаз сумрачно пылал, и шишак на лбу, который он набил себе о панель, выпирал, как рог.
Вернулся на койку и сел, опустив руки на бедра.
- Я бы, ребятки, чего–нибудь сейчас выпил, - попросил смиренно.
- Это потом, - сказал Гречанинов. - Сперва послушай внимательно, что скажу.
- Ну хотя бы курнуть.
Я дал ему сигарету и сам закурил. Я очень устал к этому часу - голова разбухла и ныла вся целиком - и думал лишь о том, как там Катя одна. Гречанинов произнес:
- Что ж, Миша, выйти отсюда ты можешь только вперед ногами, если будешь упорствовать. Это ты понимаешь?
- Ты люберецкий, что ли, от Зиновия?
Гречанинов посоветовал ему выбросить весь блатной мусор из головы и изложил свои требования, но чтобы слова его звучали убедительнее, начал издалека. В этой комнате, сказал он, твоя прежняя жизнь, Четвертачок, закончилась и ты снова стал тем, чем был всегда, - куском дерьма.
- Не хочу, чтобы именно на этот счет у тебя оставались какие–нибудь иллюзии.
- Чирикай дальше, - буркнул Четвертачок, не поднимая глаз.
- Что ж, вижу, ты не до конца уяснил обстановку. Тогда, пожалуй, перенесем разговор. Пошли, Саша, - и сделал движение к дверям. Четвертачок вскинулся:
- Не надо, я все усек.
- Что усек?
- Я знаю Могола лучше, чем ты.
- Конечно, ты же пять лет был у него наложницей, пока не надоел. Верно?
Четвертачок промолчал. Дух его был далеко не сломлен, хотя урон потерпел значительный. Он никак не мог понять, в чьи лапы угодил. Что это за старик, который обращается с ним, как с тарой. Впрочем, опыт матерого бандюги подсказывал, что
этот человек не убьет его без крайней необходимости. Он угадал в Гречанинове интеллигента и исполнился к нему презрением. Однако вскоре его оптимистические надежды развеялись в дым. Гречанинов выдвинул условия, которые сперва показались дикими. Четвертаку предлагалось под любым предлогом, который придумает за ночь, вызвать на свидание Валерию Сверчкову, кровиночку Моголову. Услыхав про это, он побледнел, захлебнулся дымом и через силу, но твердо сказал:
- У тебя горячка началась, папаша!
В ответ Гречанинов объявил, что лично никуда не спешит. Помещение, где они сейчас находятся, списано в архив при старом режиме и нигде не значится. В ближайшие год–два сюда вряд ли кто заглянет, как несколько лет уже не заглядывал. Но чтобы околеть, столько времени Четвертачку не понадобится. Подохнет он от голода, но еще живого его огложут крысы, а это очень неприятная смерть, хотя именно такую он и заслуживает. У бетонных стен, оборудованных еще при покойном вожде для секретных надобностей, стопроцентная звуконепроницаемость, поэтому даже если у Четвертачка достанет сил вопить подряд трое суток, его никто не услышит. Но есть во всем этом один положительный момент, уточнил Гречанинов. Безвестный строитель чудо–бункера, замаскированного под склад, предусмотрел хитрую систему подземной вентиляции, поэтому Четвертачок может не беспокоиться о том, что загнется от недостатка кислорода.
- Ты здорово влип, дружище, - заметил Григорий Донатович. - Выхода у тебя нет. Сам поймешь денька через два. Но к тому времени я могу передумать.
- Ты сдурел, дядя!
- У меня тоже нет выбора. Уж очень вы солидно наехали на Сашу.
- Ты же слышал, я дал отбой!
- Нет, Миша, поздно. Никаких отбоев. Как говорил один древний грек: Валерия или смерть.
На мгновение Четвертачок впал в отчаяние и совершил совершенно бессмысленный поступок. Некстати вспомнил, что молод и удал. Гречанинов сидел на табурете, и Четвертачок с воплем: "Задавлю паскуду!" сорвался с койки и кинулся на него. Гречанинов успел привстать, поймал его за плечи, приподнял, вихляющегося и брызгающего слюной, и, напрягшись, шмякнул о стену, до которой было довольно большое расстояние. За трудный день в несчастном бандите накопилось столько ярости, что он продолжал злобно верещать на лету и затих, лишь рухнув враскорячку на цементный пол. Вскоре, правда, очухался и сказал вполне нормальным тоном:
- Ну ты даешь, батя! Так же можно вообще зашибить. Что касается Лерки, пустой номер. Она меня не послушается, ты что?! У ней гонор весь в папаню.
- Неправда, Миша. Ты на нее влияние имеешь. Полагаю, она по твоей указке за отцом шпионит.
- Врешь, старик! Ты ее не знаешь. Лерка никого не слушает.
- Значит, придется постараться. Ты же умный человек, Миша. Каких мужиков ломал. Неужто с девчонкой не совладаешь? Никогда не поверю. Тем более ты у нее первый мужчина…
- Я?! Первый?! - завопил Четвертачок. - Да если хочешь, она сама меня на себя затащила.
- Вставай, Миша. Простынешь на цементе.