Держась за поясницу, Четвертачок переместился на койку. После неудачного нападения вид у него был вовсе неприглядный. Нос загадочно скривился на сторону и из–под блямбы капало. Я опять угостил его сигаретой, и дальше беседа потекла по дружескому руслу, как между тремя нормальными людьми, которые решили скоротать вечерок в подземелье. При этом Четвертачок выказал себя незаурядным рассказчиком. Он хотел убедить нас, что затея с Мо- головой дочкой, куда бы мы ни собирались ее приспособить, абсолютно бесперспективная, и со мной ему это удалось. Оказывается, в окружении Могола все знали, что Валерия Сверчкова с самого рождения была чем–то вроде ведьмы и исчадия ада. Когда ей исполнилось четырнадцать лет, она стала вовсе неуправляемой. Для удовлетворения природных наклонностей у нее были все возможности, никто не смел ей перечить. Кто пробовал, тех уже нет на свете. Восьмилетним ангелочком она отравила крысиным ядом свою воспитательницу, которая чересчур добросовестно учила ее букварю; а спустя два года подожгла дачу, ухитрясь запереть в ней камеристку–францу- женку и двоих телохранителей. Это случилось в начале демократии, при меченом партийном шельмеце, когда по инерции еще действовали какие–то законы, и Моголу пришлось изрядно раскошелиться, чтобы замять дело. Но в отношении дочери он всегда был слеп. С младенческих лет Валерия водила отца на поводу. Грозный пахан, трезвый, пронырливый делец, изучивший человеческую подлую натуру до донышка, души в ней не чаял и в ее присутствии сам становился как дитя неразумное.
Лет с тринадцати девочка пристрастилась к вину, баловалась травкой и повела буйную половую жизнь, валясь под каждого, кто хоть чем–нибудь ей приглянулся. Своих партнеров она высасывала до нутра, как вампир, и когда пресыщалась, то под каким–нибудь незамысловатым предлогом натравливала на них своего папашу, после чего несчастные жертвы юной нимфоманки исчезали из поля зрения уголовных побратимов навеки.
С Четвертачком, вообще отличавшимся изворотливостью, у нее вышла осечка, и по какой–то необъяснимой причине он уцелел. После безумной кавказской случки, которая длилась три дня подряд, прогнала его с глаз долой и велела не показываться, пока сама не позовет. Но никаких карательных санкций к нему не применяла, хотя первые месяцы после того Четвертачок редкую ночь засыпал с уверенностью, что проснется живым. Естественно, иногда виделся с ней мельком (варятся–то все в одном котле), и она вела себя так, словно между ними ничего не было и сохранились прежние идиллические отношения: "Дядя Миша, покачай на ручках маленькую Лерочку!" Или: "Дядя Миша, дай сто баксов, твоя девочка купит мороженое!"
Постепенно Четвертачок возмечтал, что пронесло, и маленько успокоился. Однако в начале лета шеф по какому–то пустяковому делу вызвал его на дачу, и при входе в дом он столкнулся с Лерой лицом к лицу. Заметно она была обкуренная и какая–то не совсем в себе. Поймала его руку, прижалась и ласково спросила: "Хочешь меня, миленький?!" Мужество его не покинуло, отшутился: "Не здесь же, дорогая?!" Оказалось, зря шутил. Маленькая дрянь желала ублажения именно здесь, в узком предбанничке, на лестничной клетке, перед входом в холл, куда мог сунуться кто угодно в любую секунду. Уж этого удовольствия он не забудет никогда.
Но он справился, хотя ведьма осталась недовольна и в наказание прокусила ему ухо и пнула каблуком в мошонку, жеманно присовокупив:
- Какой ты ленивый, дядя Миша! Раньше лучше трахался.
С докладом к хозяину вошел, сгибаясь от боли, и озорница впорхнула вместе с ним.
Могол спросил:
- Ты чего, Четвертной? Заболел, что ли? На крючка похож.
На что дрянь, хохоча, прощебетала:
- Папочка, у него радикулит. Прогони его на пенсию.
Могол, который во всем соглашался с дочерью, ответил:
- Можно и на пенсию. Только без пособия. Ха- ха–ха!
Четвертачок решил, что спекся, но опять пронесло, и когда через полчаса уезжал, ведьма проводила до машины, на прощание проворковав:
- Ты мой раб, дядя Миша. Вечный раб. Твоя поганая душонка у меня вот здесь, - сунула ему под нос кулачок. - Дуну - и нет тебя. Помни про это!
- Что я тебе сделал, Лерочка?
- Ну, очень воняешь, - объяснила шалунья.
С тех пор он ее больше не видел. Искренний и грустный рассказ Четвертачок закончил философски:
- Много женщин знал, но эта - особенная. Кто ее разгадает, смысл жизни поймет. А ты, старик, говоришь, вызови на свидание. Я не могу, попробуй сам… Архитектор, сходи за бутылкой, душа горит.
Гречанинова, как и меня, эта история заинтриговала. Вряд ли Четвертачок ее сочинил, зачем ему? Не в таком он положении, чтобы плести сказки.
- Выходит, ты ее опасаешься? - спросил Григорий Донатович.
- Не то слово, - признал Четвертачок. - Эта курва опасней своего папаши, потому что чокнутая.
- Моголом ты тоже, выходит, недоволен?
- Этого я не говорил. Хозяин всегда в своем праве.
Гречанинов задумался, а мы с Четвертачком выкурили еще по сигаретке. Мука недужного любовного воспоминания почти совсем его очеловечила, и он по–дружески мне попенял:
- Напрасно, Саня, ты все это затеял. Могли с тобой без шухера договориться.
- Получается, не сумели.
- Если из–за девки своей обижаешься, прости великодушно. Я тебе завтра десяток таких же предоставлю. Ничем не хуже.
- Про это не надо, - попросил я.
Наконец, Гречанинов подбил бабки. Участливо спросил:
- Тебе сколько лет, Миша?
- Сорок.
- Видишь, уже взрослый. Пора браться за ум. Человеком ты, конечно, уже не станешь, но даже одно доброе дело зачтется на суде… Значит, так. Ночь тебе на размышление. Не теряй ее даром. Завтра вызовешь Валерию. Судя по тому, что ты о ней наплел, она девица азартная. И неравнодушна к тебе. С правильным подходом обязательно клюнет.
Четвертачок смотрел на моего наставника с тупым изумлением, потом расхохотался:
- Ну даешь, старик! Могола надумал зацепить! Опомнись, деревня. Думаешь, Четвертачка в подвал заманил и с Моголом так же получится? Как тебе это в башку взбрело? Да для Могола ты козявка, он даже не заметит, как раздавит. На кого хвост задираешь?
Заметно было, что он сочувствует Гречанинову и до глубины души поражен его дуростью. От этой его внезапной искренности и оттого, что он как–то вдруг просветлел лицом, мне стало неуютно.
В машине, когда возвращались домой, я вроде задремал и успел увидеть короткий сон из прошлых времен. Куда–то я тоже ехал и чувствовал себя приморенным, но дорогу и окрестности различал удивительно ясно: серебристые ели, блестящий лак шоссе, прелестное лунное озеро вдалеке… Когда поделился минутным видением с Гречаниновым, он сразу понял, о чем речь. Истомленное, исковерканное абсурдом реальности сознание, объяснил он, лишь в сновидениях обретает лекарство от безумия. Иными словами, сон и явь в наши окаянные дни поменялись местами, и батюшке Фрейду, будь он жив, этот психологический феномен дал бы богатейший материал для исследований. Впрочем, сам Фрейд сегодня, скорее всего, оказался бы безработным.
- Зачем же так печально, - возразил я. - Многие талантливые учейые спокойно уезжают в Америку и там живут припеваючи.
- Почему же сам не уехал? - поинтересовался Гречанинов.
- Причина одна - ранний маразм.
В начале одиннадцатого мы поднялись на этаж, и Катя, не дожидаясь звонка, открыла дверь.
Глава четвертая
Гречанинов пожурил ее за это:
- Как можно, Катенька! Вдруг это не мы? Такая неосторожность.
Катя недавно плакала, но в общем выглядела прилично: умытая, причесанная, подкрашенная и в вельветовых брючках в обтяжку.
- А можно целый день даже не позвонить, и я, как дура, взаперти с ума схожу?!
- Цыц! - сказал я. - Иди на кухню, приготовь поесть. Мужики голодные.
- Мне наплевать! - буркнула красавица и с гордо поднятой головой удалилась.
- Действительно, - смущенно заметил Гречанинов, - все–таки черствые мы с тобой люди.
…На рассвете, проснувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. Катя посапывала рядом. Мы были укрыты одним тонким одеяльцем. Четвертачок сидел в бетонированной клетке. Я загрустил, вспомнив о нем. Ну почему, зачем, по какому праву он ворвался в мою жизнь, и как раз в тот момент, когда я встретил Катю? Зловещее, удручающее совпадение. В сущности, отрицающее возможность хотя бы временного покоя, к которому так стремилась душа. Во времена оны я мечтал быть знаменитым и богатым, но быстро осознал тщетность, суетность подобных устремлений, хотя и сегодня не вижу в них ничего зазорного. Постепенно желания сузились до самого простого - работать, любить кого–нибудь, создать семью, построить дом, - но и эти маленькие насущные радости бытия оказались утопией. Почему? Как восклицали миллионы раз до меня: за что нам такая доля?
Но я не роптал: милое, наивное, взбалмошное существо, желанная женщина приткнулась под бочок, сопела в две дырочки, беззаботно уповая на то, что именно рядом со мной она в безопасности, а это само по себе дорогого стоит. Возможно, это стоит всего остального, что с таким обманным радушием в юности предлагает жизнь.
- Эй, - позвал я, - ты слышишь?
- Да, - пролепетала сквозь сон.
Через минуту молчания:
- Ну чего, Саш?
- Ничего, спи. Это я просто так.
Она поняла и поцеловала меня в плечо. Нам хорошо было спать вдвоем.
Но за завтраком - яичница с ветчиной, сыр, оладьи с клубничным вареньем - она разбушевалась:
- Не останусь, не останусь, не останусь! Поеду с вами, поеду с вами, поеду с вами!
- Заткнись, - сказал я. - Ты не на дискотеке.
Гречанинов был с ней необычайно мягок:
- Катенька, я вам обещаю… Потерпите еще денек.
Уже слезы в три ручья катились по ее лицу.
- Один денек? И что будет потом? Нас всех наконец–то убьют?
- Катенька, уверяю вас, ничего плохого не случится.
Успокоилась так же быстро, как и распсиховалась.
- Простите! Я полная дура.
- Подумаешь, новость! - буркнул я.
Она осталась, а мы поехали на склад. Там все было тихо: амбарный ржавый замок на металлической двери в неприкосновенности. Насупленный Четвертачок на железной койке. Даже не поднялся, когда вошли:
под голову вместо подушки приспособил свернутый пиджак. Один глаз, который под блямбой, тускло, неопределенно розовеет, второй уставлен в нас, как пистолетное дуло. Взгляд осмысленный.
- Пожрать хоть принесли?
Гречанинов культурно поздоровался, похлопал по сумке:
- Тут все есть, Миша. Водочка и покушать. Но сперва позвоним.
Достал из этой же сумки сотовый телефон и положил на койку. Я угостил Четвертачка сигаретой. Он жадно затянулся.
- Обо мне не беспокойся, архитектор. Я неприхотливый. Ты о себе подумай.
- В каком смысле?
Четвертачок улыбнулся одним мокрым глазом, это было жутковато. За ночь в цементном склепе в нем явно произошли какие–то перемены. Он стал спокойнее, мягче.
- Чудное дело, - заметил доверительно. - Я ведь когда в больницу приходил, понял: пора давить. Гнильцой от тебя шибает. Такие, как ты, по–хорошему не понимают, книжками ум забили. Книжек ты много в детстве прочитал, архитектор. Таких, как ты, лучше всего в параше топить. А я чего–то понадеялся, теперь расплачиваюсь. Но ничего, сочтемся, да, архитектор?
- Это все лирика, - прервал Гречанинов. - Ты, Миша, придумал, как с невестой разговаривать?
Четвертачок сказал:
- У меня условие.
- Какое?
- Как и вчера. Карты на стол. Говори, кто такой, на кого работаешь. Втемную играть не буду. Если чекист, скажи - я чекист. Если люберецкий, скажи - я люберецкий. Назови хозяина. Иначе - глухо.
Гречанинов, как я уже писал, обладал необыкновенной силой убеждения, и сейчас я лишний раз в этом убедился. Он не стал обсуждать с Мишей, у кого какой хозяин. Грустно улыбнулся, похлопал его по коленке.
- Скоро тебе будет не до условий, Миша. Через недельку–две ты тут околеешь, - повернулся ко мне: - Пойдем, Саша. Не будем мешать.
Четвертачок спросил:
- Ты что же, гад, решил мне последние нервы измотать?
Гречанинов был уже около двери, а я замешкался, чтобы отсыпать Мише сигарет. Посоветовал:
- На голодный желудок много не кури.
Столько неутоленной злобы, как в Мишином запылавшем глазу, я видел прежде только один раз, но не у человека, а у крысы, которую мальчишки забили до смерти камнями возле мусорного бака. Было мне тогда лет десять, но то крысиное ядовитое, свирепое отчаяние до сей поры жжет мне грудь. Как вспомню, так рвота в горле. Ярость погибающей, с вываленными на землю кишками крысы, как и у Миши Четвертачка, вполне живого и крепкого на вид, была одинакового фиолетового цвета и почти осязаемой резиновой упругости.
В отличие от крысы, которая сдохла, Четвертачок справился со своими чувствами.
- Эй, - окликнул Гречанинова. - Вернись, старик, еще потолкуем.
Гречанинов вернулся, спросил:
- Ты что, действительно так Могола боишься?
С чего бы это? Подонок он крупный, верно, как и ты, но башка–то у него тоже одна.
Четвертачок глядел на него, как смотрят дети.
- Сколько же вас еще таких, - заметил с грустью, - которых вовремя не удавили.
А >99 V
- Вопрос интересный, - согласился Гречанинов. - Мы его обсудим в другой раз.
Через минуту Миша набрал номер и соединился со своей возлюбленной. Григорий Донатович подкрутил на аппарате какой–то рычажок, и мы, как по селектору, услышали голос Валерии. Четвертачок заговорил с ней хмуро и как бы немного затравленно, но та его сразу узнала:
- Михрюша? Ты разве не знаешь, что я сплю?
- Лер, надо поговорить.
- За то, что разбудил, с тебя штраф. Десять палок, Миш. Остроумно, да?
- Это серьезно, Лера!
- Чего тебе надобно, старче?
Мне понравился ее голос - тягучий, небрежный, знающий себе цену. Кто–то женщин различает по осанке, я - по голосу. Эта дама была без комплексов. Гречанинов достал из сумки бутерброд с ветчиной и показал Четвертачку. Это было очень смешно.
- Не телефонный разговор, - сказал Четвертачок в трубку точно таким тоном, как если бы сообщил о конце света. Да и то сказать, кроме ржавой, пахнущей калом воды из–под крана, у него почти сутки ничего не было во рту. Вдобавок - ночь на железных пружинах. Для "нового русского", привыкшего к западному комфорту, это тяжелое испытание.
- Милый Михрюша, - прощебетала Валерия. - У тебя что, крыша поехала?
- Нет, я трезвый.
- Ты уверен? Что ж, приезжай… Но если ты дурака валяешь…
- Лер, я не могу приехать.
- А?
- Лер, ты должна приехать ко мне.
Валерия молчала, а я сунул Четвертачку в руку зажженную сигарету. Гречанинов показал ему листок из блокнота, на котором было написано: "Таганка. Возле входа в театр. Одна".
- Лера, я когда–нибудь беспокоил тебя по пустякам?
- Не дай тебе бог, милый, вообще меня побеспокоить.
Бандит, как оказалось, обладал незаурядным актерским талантом: следующую фразу он произнес с таким выражением, как если бы конец света уже миновал:
- Лера, тебе было хоть минуту хорошо со мной? Ну, помнишь, в Сочи?
- Да, милый, - смягчилась девушка. - Ты старался на совесть. Но в последний раз был какой–то вялый.
- Выручи меня, дорогая!
Валерия опять замолчала, а Гречанинов уже извлек на свет Божий пузырек "Кремлевской". Четвер- тачок на водку даже не взглянул, его взгляд был устремлен в какие–то иные дали.
- Ты точно не пьяный? - спросила девушка.
- Ни в коей мере.
- И ни с кем меня не спутал?
- Нет, Лера. Если выручишь, буду рабом навеки.
Она засмеялась так, что у меня мурашки пробежали по коже.
- Ты и так мой раб, дурачок. Хорошо, куда приехать?
Четвертачок сказал: театр на Таганке, у входа.
- Через час буду. Жди.
- Спасибо, родная!
В сумке Гречанинова нашелся и стакан. Он подождал, пока Четвертачок выпьет и зачавкает бутербродом.
- Почему не сказал, чтобы пришла одна?
- Бесполезно. Она только насторожится. С ней будет Крепыш.
- Кто такой?
- Ее горилла. В позапрошлом году чемпион Европы по кик–боксу. Мозгов нет. Без него она не ходит. Крепыш сгрызет тебя вместе с ботинками, старик.
- Спасибо, Миша. Кушай, кушай, заслужил.
…На Таганке мы припарковались прямо напротив театра - только улицу пересечь. Народу вокруг немного - торговцы фруктами, ларечники, ранние нищие, редкие прохожие, - возле входа в театр вообще никого. Я поинтересовался, какой сегодня день. Оказалось, воскресенье. Солнечное, мерцающее зеленью. Сейчас побродить бы по лесу или с удочкой посидеть на бережку. Или затеять какое–нибудь озорство с любимой женщиной. Но это все в прошлом, а будущее туманно. Зато кости, я чувствовал, срастались нормально и постоянный ровный гул в голове со вчерашнего дня иссяк. Нет больше радости на свете, чем привыкание к худу. Я как–то быстро смирился с тем, что не распоряжаюсь собственной жизнью…
- Надо бы заглянуть к отцу в больницу, - сказал я.
- Заглянешь, - пообещал Григорий Донатович.
С опозданием на полчаса появилась Валерия. Узнать ее не составило труда, даже без описания Четвер- тачка ("телка видная, ни с кем не спутаешь!"). Она была такой, какой и должно быть счастливое дитя демократического рая. Дело даже не во внешности. Она была из тех, кто выбрал пепси и вдобавок получил задаром весь мир в придачу. И воспринял это как что–то само собой разумеющееся. Легкая походка, гордо вскинутая голова, ленивый взгляд по сторонам. Таких теперь тысячи, они все чем–то неуловимо схожи, как близнецы, и кажется, что, кроме них, в городе вообще никого не
осталось. Прекрасные, приводящие в оторопь создания, подобные пышным цветам, распустившимся на пораженной радиацией местности, но и среди них попадаются особенные, эталонные экземпляры, в которых природа воплотила свое представление о соразмерности. Каждая черточка в этой крупнотелой, грациозной девице была так ловко подогнана к ее роли пирующей жрицы любви, что хотелось выскочить из машины, подбежать, облиться горючими слезами и поцеловать ей руку. А что еще делать, коли в опасной близости к ее буйному победительному цветению все наши прежние добродетельные представления о жизни мгновенно оборачивались пустым, занудным общим местом. Следом за Валерией из черного БМВ вывалился огромный детина в сиреневых шортах, с широкоскулым лицом, действительно напоминающим смеющуюся обезьянью рожу. Когда он подкатился к дверям театра и замер, настороженно буравя темным взглядом окрестность, почудилось, что площадь перед ним слегка съежилась в предвидении каких–то неприятных метаморфоз.
Еще раньше Гречанинов велел мне пересесть за баранку.
- Сейчас ее приведу. Не выключай движок, сразу тронем.