В туалете я устроился на стуле, а он остался стоять.
- Может, по глоточку? - предложил подполковник. - У меня есть.
- Боюсь. Голова какая–то чумная.
- Тогда не надо. Не догадываешься, кто тебя уделал?
- Догадываюсь.
- Я так и понял.
Ближе к ночи заглянула дежурная медсестра и раздала всем, кто хотел, по таблетке анальгина. Оживший Кеша Самойлов (на ужин он съел тарелку лапши и выпил кружек пять чая с печеньем и сыром, которым его угощал Артамонов) попросил снотворного.
- У меня бессонница! - гордо объявил он.
Сестра, пожилая дама, вытряхнула из упаковки две крохотные синие таблетки.
- Что это? - подозрительно спросил Кеша.
- Пей, хуже не будет.
- Попозже выпью…
Засыпала палата под горестные причитания страдальца, который, обращаясь неизвестно к кому, последовательно перечислял грехи твари: а) до сих пор не принесла передачу; б) пыталась убить ночным горшком; в) отравила вместе с врачом; г) никогда не любила; д) ноги волосатые…
Глава вторая
Утром пришла Катя. Я дремал после завтрака и во сне пытался стряхнуть ползущую по груди крыску, но она не стряхивалась. Открыл глаза, увидел Катю, но не сразу ее признал. Лицо осунувшееся, с ввалившимися огромными очами, светящимися тьмой. Кроме перламутрового синяка под глазом, широкая ссадина на лбу и исцарапанный подбородок. Счастливая улыбка.
- Давай поцелуемся, - предложил я. Катя нагнулась, ее губы прижались к моим. Эта процедура вернула мне душевное равновесие.
- Тебя что же, опять били?
- Еще как! Эти вообще были какие–то зверята.
- Не повезло тебе со мной, да?
- Почему?
- Как же, ни дня без колотушек.
- Ну, тебе тоже досталось.
Все эти дни, пока я недужил, мне так много хотелось ей сказать, но сейчас, когда она была рядом, можно было и помолчать. Она и так все понимала. Может быть, это была первая женщина в моей жизни, с которой не надо было притворяться. Конечно, это сулило впереди большие неудобства.
- Как ты нашла меня?
- По телефону.
- Ага, - кивнул я глубокомысленно, хотя ничего не понял. - Расскажи поподробнее.
- Про что?
- Как все было.
- Лучше потом, ладно? - Она встала с кровати и начала разбирать спортивную сумку, набитую под завязку. Боже мой, чего только она не притащила! Банки с соками, фрукты, сигареты, свертки с едой, кастрюльки, аккуратно упакованные туалетные принадлежности, махровое полотенце, домашние тапочки, книги и, как венец всего, пузатая бутылка армянского коньяка. Через минуту кровать и тумбочка были завалены так, словно сюда переместился коммерческий ларек.
- Ты с ума сошла, - сказал я. - Давай все упаковывай обратно.
Ее лицо светилось, все царапины празднично лиловели.
- Смотри, Саша, вот мед, орехи, курага, изюм. Все помытое. Курица еще горячая. Давай прямо сейчас покушаешь. Мама в духовке запекла. Ой, вкуснятина!
Как я ни противился, чуть ли не силком скормила мне полкурицы и бульону заставила выпить. От- трапезничав, я взял ее за руку и увел в туалет якобы покурить. Там, защелкнув задвижку, попытался к ней приласкаться, но ничего у меня не вышло. Стоило мне чуть–чуть резче дернуться, как в башке вспыхивал оранжевый туман.
- Ну, не расстраивайся, - сказала Катя. - Что мы, не потерпим, что ли?
- Послушай, пора тебе домой.
- Я тебе надоела?
- Не валяй дурака. Здесь все–таки больница.
- Но я же никому не мешаю.
- Давай двигай… Вечером тебе позвоню.
- Саша, что с нами будет?
- Ты о чем?
- Кто эти люди, которые нас преследуют?
- Тебе лучше знать. Тебя два раза били, а меня только один.
- Чего они хотят?
- От тебя?
- Саша!
- Скажи лучше, тебя изнасиловали или нет?
- Тебе так важно?
Я подумал: важно или нет? Да, это было для меня важно.
- Не успели. Милиция помешала. Саш, они нас убьют?
- Не хотелось бы. Мы ведь с тобой только жить собрались.
В палате началось какое–то движение, видно, нянечка привезла тележку с обедом. Я поднял руки и прижался лицом к ее теплому, упругому животу. Катя поцеловала меня в макушку, глаза у нее были мокрые. Потерлась о мои волосы.
- Саш, скажи, что я должна сделать?
- Слушаться меня. Будешь слушаться, все образуется.
- Я буду слушаться.
В знак повиновения она быстренько собралась и покинула палату, пообещав вернуться завтра. Я проводил ее до лифта. Там еще кто–то стоял в белом халате. Но нам казалось, что мы одни, поэтому мы обнялись.
- Лучше всего тебе уехать из Москвы, - сказал я.
- Саша, не надо так говорить.
Ее глаза блестели передо мной странным лунным светом, и я не хотел, чтобы они погасли.
Глава третья
К вечеру посетители посыпались как из рога изобилия, вдобавок неожиданные. Первым явился дорогой сынуля Геночка, с которым мы по телефону разговаривали последний раз три месяца назад. По просьбе матери я пытался наставить его на путь истинный. Школу он бросил и не собирался ни работать, ни учиться, а собирался блаженствовать. Разговор получился крайне бессмысленным. Мы наговорили друг другу кучу гадостей, и сынуля подвел итог, дерзко заявив: "Угомонись, Александр Леонидович, какой ты мне отец!"
Конечно, он был прав, я был плохим отцом и мужем был плохим, но все–таки денежек им с матерью подкидывал, особенно когда бывал в плюсе. На его замечание о том, какой я отец, я ответил прямым оскорблением: "Паршивый, наглый сопляк!" - и повесил трубку, некстати припомнив поучительный эпизод встречи Тараса Бульбы с сыном Андреем на польской территории.
И вот он явился не запылился - в модном прикиде, в тесной кожаной курточке, обвешанной дикарскими украшениями, и в просторных фиолетовых штанах.
- Привет, папаня! - поздоровался сын. - Чего–то ты бледный с лица! Заболел, что ли?
Я и не ожидал от него разумных слов, но эти, произнесенные в больнице, прозвучали совсем издевательски.
- Будешь хамить, - сказал я, - сразу убирайся.
- Да нет, пап, надо поговорить.
Он присел на краешек кровати.
- Как ты узнал, что я здесь?
- Нашлись добрые люди, подсказали, - бросил быстрый, не по годам цепкий взгляд на соседей: не подслушивают ли? Меня замутило.
- Ну давай, давай, выкладывай!
- Пап, ты хоть соображаешь, с кем связался?
- Давай дальше.
- Да это же… это же… Тебя раздавят, как муху!
Значит, вот оно что! Продолжают обкладывать.
- Кто тебя прислал?
Ему было всего тринадцать лет, моему мальчику, а в эту минуту, когда он "косил" под взрослого, стало и того меньше.
- Какая разница, кто прислал. Велели передать, чтобы не дрыгался. Это их слова, не мои. Пап, сделай, чего просят. Иначе и тебе и мне кранты.
- Ты их знаешь?
- Намекнули… Пап, это самая страшная кодла в Москве. Ну как тебя угораздило!
В нынешней ситуации Геночка, молодой, да ранний, безусловно, ориентировался лучше, чем я. Для него понятия "наехать", "включить счетчик", "замочить", "обналичить" и прочее были столь же нормальны, как для меня в его возрасте были нормальны понятия "сдать экзамен", "пойти в армию", "влюбиться", "служить Отечеству".
- Мать в курсе? - спросил я.
Гена удивился:
- Ты что, пап? Зачем ей?
- Тоже верно.
- Пап, чего ты им задолжал?
- Пока вроде квартиру.
Он ни минуты не колебался.
- Отдай. Поверь мне, отдай!
- Как у тебя все просто. А где я жить буду?
Пренебрежительная гримаска родных глаз.
- Пап, не обижайся, но у вас у всех как–то мозги набекрень. Точно вы на луне родились. Ну пойми, разделаются с тобой, да и со мной заодно, и кому будет польза от твоей квартиры? Ты хоть немного подумай. Прямо зло берет, честное слово. Как вы жили при коммунистах слепыми кротами, такими и остались.
Геночка был уверен, что наступила новая эра, точно так же, как бабочка, летящая на огонь, полагает, что ей выдался светлый денек. Уверенность прекрасная и святая, но мальчик был не бабочкой, а моим сыном.
- Но с какой стати я должен отдать квартиру?
Гена скорчил гримасу, которая означала, что его терпение, увы, на пределе.
- Есть правила, которые нельзя нарушать.
- Кем же они придуманы?
- Жизнью, папочка, жизнью!
Ему хотелось добавить: "Когда же ты поумнеешь, отец!" - но он сдержался. На этой недосказанности мы и расстались, но мне было о чем подумать. Если тлела во мне робкая надежда, что бандиты отвязались и инцидент исчерпан, то приход сына меня образумил. В чем–то он был, разумеется, прав. За эти годы я, как и многие, так и не привык к огромной уголовной зоне с ее черными нелюдскими законами, по которым жертву, угодившую в силок, обязательно добивали, как бы она ни вопила. По–прежнему в глубине сознания тлело утешное ощущение, что этого не может быть.
Следом за сыном появился Зураб. Он побыл у меня недолго, минут десять. Сидел бы и дольше, но его спугнула Наденька Крайнова. Она вошла в палату, благоухая французскими духами, соблаз–нительная, как десяток фотомоделей, оттеснила Зураба с кровати и дружески потрепала меня по щеке:
- Ну что, миленочек, допрыгался? Погулял немножко на свободе, да?
Зураб, обиженный невниманием шикарной дамы, тут же откланялся, пообещав прислать завтра Колю Петрова, если тот протрезвеет. Жаль, ничего мы не успели обсудить, но в присутствии Наденьки это было уже, конечно, невозможно.
Целый месяц длился наш роман, бестолковый, страстный и пустой, но сейчас я с трудом припомнил, в каких мы отношениях. Наденька была всего лишь тенью из прошлого, которое рухнуло в те самые минуты, когда меня, голого, пытались укокошить в собственной квартире.
- У меня глубокая черепно–мозговая травма, - предупредил я. - Мне нельзя нервничать.
- Травма у тебя была и прежде, - улыбнулась Наденька. - А нервничать совсем не обязательно.
Видя, что я молчу, вывалила из пакета на кровать гору апельсинов.
- Сегодня переночуешь здесь, а завтра перевезу тебя в другое место. Я уже обо всем договорилась. Там будет нормальный уход, отдельная палата. Правда, придется немного раскошелиться, дружок.
- Не хочу никуда!
Наклонилась к самому уху:
- Не строй из себя бомжа, милый!
- Я совок и буду лечиться бесплатно!
Засмеялась, но глаза холодные. Ах, какой чудесный кремовый костюмчик в обтяжку, как у гимнастки. Ах, какая красивая, сочная самка, знающая себе цену. Воздух в палате ощутимо наэлектризовался. Артамонов с гостем–однополчанином навострились,
точно на посту. Кеша Самойлов в сильном волнении загородился журнальчиком "За рулем" и поверх него наблюдал за Наденькой, как сыч из дупла. Но искушенная покорительница сердец, для которой тайны мужского естества были открытой книгой, никого не замечала, кроме меня. Чем–то я, видно, ей приглянулся, когда был еще не покалечен.
- Наденька, спасибо за заботу, за доброту, за апельсины, но мне правда ничего не нужно, потому что у меня все есть.
Она требовательно спросила, почти не понижая голоса:
- Это из–за той фифочки, которая отвечала по телефону?
- Надя! Только без сцен, прошу тебя!
- Кто она такая, негодяй?! Где ты ее подобрал?
Я решил перенести объяснение в туалет и, кряхтя, начал сползать с кровати. Наденька помогала, подставив крутое плечо. При этом стрельнула–таки бедовыми очами в подполковника, от чего тот смущенно потупился. Кеша Самойлов уронил журнал и озадаченно шевелил губами, видно, подсчитывал, сколько же у меня в натуре жен.
В туалете Наденька усадила меня на стул и поцеловала в губы.
- Ну что, голубчик, может быть, пора все рассказать своей мамочке? Может быть, мамочка поможет?
На мгновение я ей было поверил, но тут же опомнился. Здорово все же мне прищемили мозги. Ну чем и кому способна помочь эта прелестная, пышная пожирательница мужчин?
- Что молчишь, Сашенька? Где у тебя бо–бо?
- Болит везде. Но особенно неладно с головой. Что–то в ней повредилось.
- Не переживай, все пройдет. Потом, ты же знаешь, для мужчины голова не главное… Ну рассказывай, рассказывай!
- Что рассказывать? - Я поднес зажигалку к ее сигарете и сам прикурил.
- Кто на тебя напал? И что это за штучка у тебя в квартире? Я ведь все равно дознаюсь.
Внезапно я ощутил в себе такую унизительную хрупкость, какая бывает у пересушенного на солнце гриба.
- Наденька, - попросил я, - ты иди пока домой, а когда я немного поправлюсь, мы обо всем поговорим.
- Мы поговорим сейчас, - жестко бросила она, и глаза ее заблестели отнюдь не весело. - Почему ты скрываешь? Кто эта стерва? Неужели это серьезно?
- Что - серьезно?
- У тебя со стервой.
- Она не стерва. Обыкновенная женщина, доверчивая и несчастная. Стервы совсем другие. Они всегда знают, чего хотят.
- Вон как ты заговорил!
- Как?
- Хочешь поссориться?
- Пойми, Надя, я болен, избит, у меня сотрясение мозга. Оставь меня в покое. Глупо же в таком состоянии выяснять отношения.
Наклонилась близко, прошептала со странным напряжением:
- Скажи только одно: ты меня совсем не любишь?! Ни капельки?
- Конечно нет. Как и ты меня.
Это было для нее чересчур. Сделала движение, точно собиралась ударить, но лишь презрительно процедила:
А V
- Пожалеешь об этом, миленький!
- Я уже сейчас жалею, только не знаю о чем.
- Тебе говорили когда–нибудь, что ты подонок?
- Говорили - и не раз.
Красиво покинула туалет, запустив в меня горящим окурком. Я ловко уклонился, скрипнув шеей, как несмазанной дверной петлей…
Дальше вечер потянулся по–домашнему - в бесконечных чаепитиях и разговорах. Курить в туалет теперь ходили втроем - Кеша Самойлов воскресал на глазах. Его пошатывало, но речь совершенно восстановилась.
- Наверное, придется вообще завязывать с этим делом, - грустно сказал он. - Иначе хана!
- Что же, совсем пить бросишь? - не поверил подполковник.
- Совсем не совсем, а придется брать тайм–аут. Иначе тварюга доконает. Сегодня у ней сорвалось, но она не успокоится. Раз уж дело на принцип пошло, выбора нет - или она меня в гроб вгонит, или я ее. Но у нее преимущество большое.
- Ноги волосатые? - спросил я.
- Нет, не ноги. Зря смеешься, Саня. Тут вопрос тонкий. Я ведь ее, сучку, до сих пор люблю, тянусь к ней - вот где загадка для ума. Я ей цену знаю, у меня до нее баб было навалом, а скрутило на ней. Притом ей–то на меня начхать, да и на сына тоже. У ней рыбья кровь. Она вообще никого не любит, даже себя. Я точно вам говорю. Бывает, вот сядет посреди квартиры и просидит целый день, пальцем не шевельнет. Я ей: "Сходи хоть умойся, тварь, рожу хоть приведи в порядок". *- "Отстань, говорит, не мешай". Я говорю: "Чему не мешать–то, скажи, чему? Ты же, говорю, сучка, обед не можешь сготовить, если тебя рылом в кастрюлю не ткнуть. У тебя
ребенок с голоду распухнет, а ты так и будешь сидеть!"
- Может, больная? - посочувствовал подполковник.
- Ты ее видел?
- Нет.
- Тогда не говори, чего не знаешь. Больная! На ней повесить табличку "Танк" - и все поверят. Нет, ее можно только убить, но жить с ней нельзя.
- Зачем же живешь?
- Бесприютная она, без меня точно пропадет, - Кеша не выдержал и горько зарыдал прямо в туалете, хотя до этого терпел уже несколько часов подряд.
Перед сном, когда потушили свет, неожиданно разговорился Петр Петрович. Ночная сестра забыла перебинтовать ему ногу, а напомнить он постеснялся. В связи с этим припомнил, как первый раз повредил эту же самую ногу еще на фронте. Он тогда был молодым старлеем. Польша, солнечный берег, война заканчивалась, и как раз Петр Петрович с друзьями собирались в баньку, когда началась бомбежка. Три "мессера", неожиданно возникших откуда–то из–за леса, как из преисподней, за считанные минуты вдрызг разутюжили деревеньку. Петр Петрович доскакал до ближайшей канавы, прыгнул, и на лету его снесло шальным осколком. Раскаленный жужжащий металлический шмель ровнехонько выстриг из голени правой ноги десять сантиметров. Вдобавок контузило, и ожил Петр Петрович только через несколько дней в госпитале. Военный хирург с ним не церемонился и дружески растолковал, что’хорошей двигающейся правой ноги ему больше не видать - такой широкий разрыв мышцы нипочем не срастить.
- Черт его знает, - счастливо поведал Петр Петрович. - Я с тех пор врачам не во всем доверяю. Зажила нога. Сама по себе затянулась. Через полгода на велосипеде ездил. Вопреки всем медицинским хрестоматиям. Пятьдесят лет горя не знал. И вот на тебе - сходил, дурила, за творожком. Причем не собирался, у нас еще полпачки лежало в холодильнике. Хотели с Машей сырничков настряпать для воскресенья. Соседка взбаламутила. Позвонила: на Ломоносовском дешевый творог выкинули - по две с половиной тысячи за кило. Ну как не побежать. Помчался, конечно, благо недалеко - десять остановок на автобусе.
Когда Петр Петрович садился в автобус, сбоку выскочил на тротуар "фордик" с подвыпившим молокососом за баранкой и повалил старика наземь, зацепив бортом.
- Опять та же самая нога, - пожаловался Петр Петрович, - и опять надейся на чудо. Перелом шейки бедра в моем возрасте - это не подарок.
- Что врачи говорят? - спросил я.
- Это как раз неважно. Они часто сами себе противоречат. Но по моему собственному прогнозу, раньше чем через месяц мне отсюда не выйти. Организм уже довольно изношенный.
Кеша подал голос, преодолевая рыдания:
- Надо же, как послушаешь!.. Что было, а? Воевали… Немцев побили. Все–таки тогда люди другие были, да, Петрович? Лучше все–таки были. А теперь всякая тварь берет ампулу и травит мужика, как крысу…
Осознав глубину этой мысли, я мирно задремал.
Глава четвертая
Сквозь незашторенную раму синела ночь. В палате все предметы обрисовывались нечетко, как в затемненном кадре. В ногах моей кровати сидел бритоголовый. Смутная фигура второго мужчины маячила у окна. Поначалу я решил, что это сон, но увы. Я включил лампу над головой, взглянул на часы - половина третьего.
- Ну что, не ожидал, архитектор? - спросил бритоголовый, сочувственно улыбаясь. На сей раз на нем не было очков. Лицо интеллигентное, с грустным блеском глаз.
- Не ожидал, - согласился я. - Надеялся, что тебя придушил.
- Ну что ты, до этого далеко. Да и кого ты вообще можешь придушить, книжная сопля?
Я потянулся почесать за ухом, но гость неверно истолковал мое движение.
- Не вздумай шуметь!
В палате никто не проснулся: подполковник Артамонов похрапывал во сне, алкоголик Кеша изредка пискляво вскрикивал, видимо продолжая сводить счеты с тварью, со стороны Петра Петровича - ни звука. И днем и ночью он спал тихо, как умирал.
- Шуметь не надо. В этой больнице, как и везде, у нас все схвачено.
- Понимаю.
- Хочется, чтобы ты еще лучше понял. Мы можем придавить тебя прямо сейчас, ты и пикнуть не успеешь. Сечешь?
- Конечно.