- Можем сделать это завтра или послезавтра, в любой момент, когда нам будет удобно. Архитектор, тебе уже никто не поможет. Ты пустое место, ноль, тебя уже почти нету. Улавливаешь?
- Покурить бы перед смертью, - сказал я.
Бритоголовый усмехнулся и достал из куртки пачку "Кэмела".
- На, кури. Ты хорошо держишься, но все–таки чего–то до конца не схватываешь… Допустим, ты даже выйдешь отсюда. Допустим, мы тебе это позволим. Что дальше? Куда ты пойдешь? Где спрячешься? Нигде, Саня! Вот это главное, пойми. Тебе негде спрятаться, и никто тебе не поможет, пока с нами не рассчитаешься. Включен счетчик, Саня! Слышишь, счетчик включен. Если ты такой гордый, пожалей хотя бы сына, родителей, девушку свою. У тебя хорошая девушка, Саня, поздравляю! Такая сисястая, аппетитная телка. Подумай, что с ней будет, если ты хоть маленько рыпнешься!
Мужчина у окна негромко хмыкнул, точно отрыгнул. Во мне не было ни страха, ни грусти, но давило тяжкое сожаление, какое испытывает, вероятно, калека, которому ломают последний здоровый сустав.
- Я не рыпаюсь. Вам нужна квартира? Пожалуйста.
Гость щелкнул зажигалкой и поднес ее к моим губам.
- Нет, Саня. Квартира была вчера. С тех пор ты еще больше провинился. Я бы сказал, ты даже обнаглел.
- Что же вы хотите теперь?
- Квартира само собой. Плюс сто тысяч долларов. Это по–божески, Саня. Если прикинуть, что ты теряешь, это вообще ерунда.
- Но у меня нет таких денег.
Гость сделал вид, что не расслышал. Его напарник подошел к Кешиной кровати, потому что тот как–то странно затрепыхался и ручонками зашарил по одеялу, а потом даже попытался сесть. Мужчина наклонился и заботливо, умело сдавил ему глотку. Кеша хлюпнул носом и затих.
- Сто тысяч - еще не все, - сказал бритоголовый. - Придется дать подписку.
- Какую подписку?
Бритоголовый усмехнулся совсем уже по–приятельски:
- Обязательство. Поработаешь на фирму, песик. Но это не моя мысль. Это начальство придумало. Я‑то предлагал нулевой вариант. Уж больно ты неугомонный. К сожалению, не мне решать.
- Согласен на все, - сказал я.
- Не спеши. Двое суток у тебя есть на размышление. Двое суток тебе хватит?
- Вполне. Да я и сейчас…
- Пытаешься химичить, понимаю, - подвинулся ближе со стулом, и у меня появилось мерзкое ощущение, что его мокрые, будто запотевшие глазки приклеились к моей коже. - Что–то забыл, гаражик- то у бати на Стромынке? Или где?
- Тебя хоть звать–то как, супермен? - спросил я.
- Вряд ли тебе понадобится мое имя, песик.
- И то верно.
- Сигареты оставить?
- Спасибо, у меня есть.
- Послезавтра приду с бумагами. Жди.
- Идет. Но чтобы достать сто тысяч, мне же сначала надо выйти отсюда.
- Это детали. Это мы уладим.
Уходя, он дружески ущипнул меня за бок. Напарник потянулся за ним. Только тут я почувствовал, какая тяжелая плита лежит на груди, попытался ее сдвинуть, но задохнулся. Череп гудел набатом. Я погасил лампу. Словно из ваты услышал голос подполковника:
- Крепко скрутили, да?
- Ты не спал?
- Сначала спал, потом проснулся. Что думаешь делать?
- Еще не знаю.
Тут я слукавил. Давно знал, что выход только один. Побаивался этого знания. Не готов был, не настроен. Силенок было мало в запасе. Не хватало еще какого–то маленького толчка. Приговор надо мной был произнесен, я сам его подписал, но, как всякий малодушный человек, продолжал надеяться, что появится некто посторонний, могучий и справедливый, и отменит казнь.
- Им нельзя поддаваться, - пробурчал Артамонов. - Палец сунешь, отхватят руку.
- Тоже верно.
- Мразь поганая! Повыползала из щелей. Я тебе помогу. Дам один телефончик на всякий случай.
- Спасибо, Юра! Спокойной ночи.
- Спокойной ночи, дружище!
Но сон сморил меня не скоро, и это потому, что просыпаться было вроде незачем.
Глава пятая
После стремительного утреннего обхода (шесть минут на четверых) я поплелся за Тамарой Даниловной в ординаторскую. Вдоль стен коридора на кроватях лежало человек десять больных, которые поступили ночью: их еще не успели рассортировать. Ночной улов обновленной Москвы. Говорят, в иные ночи навозят столько, что некуда девать. Некоторые своим отрешенно–окровавленным видом наталкивали на мысль, что попали сюда по ошибке либо потому, что морг перегружен. Другие подавали активные признаки жизни, копошились и изучали свои ранения.
Из ординаторской я вызвал Тамару Даниловну в коридор. Она вышла недовольная. Глядела исподлобья, как на врага.
- Слушаю вас?
- Тамара Даниловна, у меня просьба личная к вам. Давайте присядем где–нибудь в сторонке.
Давненько не встречал я женщин, у которых выражение неприязни было как бы частью лица.
- Вам нельзя вставать. Почему вы все время ходите? Не хотите выздороветь?
Молча я добрел до ближайшей скамеечки - они стояли вдоль коридора то тут, то там. Сел и вздохнул с облегчением: голова перестала кружиться. Тамара Даниловна помешкала, но все же пошла за мной и опустилась рядом.
- Извините, что отрываю от важных дел, но завтра мне нужно выписаться.
- Это ваши проблемы, - раздраженно бросила она.
- Разумеется. Но я хочу обратиться к вам именно как к врачу.
- А кто же я по–вашему? - все–таки заинтересовалась.
- Не знаю. Но вопрос не в этом. Объясните, пожалуйста, нормальными словами, каково мое состояние? С точки зрения медицины.
- Если сбежите из больницы, я ни за что не отвечаю.
- Спасибо. Но какие–нибудь лекарства…
- Чтобы делать глупости, не надо никаких лекарств.
У нее было некрасивое, резкое, почти мужское лицо, с угрюмой, тайной насмешкой в глубине глаз. У меня не было времени достучаться до ее сердца, но я понимал, что при иных обстоятельствах нам нашлось бы о чем поговорить. В какую–то секунду она тоже это поняла: ее лицо потеплело.
- Самое малое - еще неделя покоя. Больше ничего, - сказала она.
- У меня нет этой недели.
- Ключица и ребра должны срастись.
- А что с головой?
- Обойдется. Просто сильное сотрясение мозга.
У нее были высокие, сильные плечи, и большая грудь нежно обрисовывалась под халатом, но она сутулилась, даже когда сидела.
- Завтра уйду, - сказал я, - и так и не увижу, как вы улыбаетесь.
- Куда вы спешите?.
- Я еще вернусь, чтобы пригласить вас поужинать. Согласны?
Она все–таки улыбнулась, но лучше бы этого не делала. Обнажились неровные зубы и золотая коронка на левом резце.
- Воображаете себя дамским угодником?
- Тамара Даниловна, почему вы выбрали такую странную профессию - костоправ? Вроде бы чисто мужская работа?
- А вы думаете, я женщина?
- Еще какая! - Я было размахнулся порассуждать наэтутемуи, надеюсь, не ударил бы в грязь лицом, но Тамара Даниловна властно положила руку на мое колено.
- Хорошо, хорошо… С утра сделаем контрольные снимки. Там видно будет… Однако вы проныра, молодой человек!
…Покурив, я снова отправился к телефону. Дозвонился до Зураба и попросил его о большой услуге. Он должен был заехать ко мне, взять ключи, а потом пригнать к больнице моего "жигуленка".
- Чего задумал, старче?
- Ничего. Петров пьет?
- А что ему еще делать?
- Родителям звонил?
- Да. Сказал, что вернешься дней через десять.
- Поверили?
- С матушкой разговаривал. Взял грех на душу.
- Спасибо, дружище. Жду тебя.
Катя приехала в половине четвертого. Тихой радостью осветили палату ее синяки. Всем она навезла гостинцев. Петру Петровичу - пачку творога и пакет кефира, Артамонову - пару бутылок "Туборга" (на смущенный вопрос: "Не знаю, пьете ли вы пиво?" - получив прочувствованный ответ: "Я все пью, что льется!"), Кешу порадовала блоком "Столичных", при этом он так разволновался, что слова благодарности, надо заметить довольно своеобразные, нашел лишь минут десять спустя.
- Эти сигареты, - сказал напыщенно, - брошу твари в морду. Пусть знает, какие бывают настоящие женщины!
Катя сразу затеяла чаепитие, потому что кроме всего прочего привезла горячий, укутанный в шерстяной платок большой яблочный пирог. Кеша кинулся ей помогать и, кипятя воду в двухлитровой банке, сумел обвариться.
Катя прогостила до отбоя и устроила нам что–то вроде пикника на больничных койках. Много уместилось в этот вечер такого, чего до века не забуду. Короче, неожиданный праздник удался, и Катя была на нем царицей. Она разыгрывала бесконечные сценки то с Кешей, то с Петром Петровичем, и все смеялись от души, забыв о болячках. Кульминацией стала попытка Петра Петровича продемонстрировать, как он доберется до умывальника с одним костылем. Катя и Кеша страховали его с боков, и все трое рухнули на пол, ухитрясь перевернуть пустую кровать. Петр Петрович с единственным костылем оказался в самом низу, на нем Катя, а сверху кровать и Кеша Самойлов, хрястнувшийся о перекладину башкой. Когда Петр Петрович снизу, как из подвала, солидно, задумчиво констатировал: "Ну вот, и вторая шейка бедра сломалась", нас с подполковником прихватил натуральный родимчик. Кто не знает, сообщу: больница вообще одно из самых веселых мест на свете, веселее, по слухам, бывает разве что в морге. Позже к нам присоединился Зураб, который долго не мог понять, что происходит, думал, что попал в психушку, но потом и его прорвало. Повод был довольно пикантный: Кеша Самойлов с хмурым видом разглядывал банан, зажатый в кулаке, и тут как раз в палату заглянула медсестра, чтобы узнать, почему у нас так шумно. Я показал на Кешу, заметив: "Это он у себя оторвал, чтобы твари насолить!" Кеша привычно залился слезами, сестра выскочила вон, а Зураб, побагровев, только и смог произнести: "Поеду, пожалуй, а то и я с вами рехнусь, ребята!"
Я вышел за ним в коридор.
- Кто такая? - завистливо спросил Зураб.
- Случайная знакомая. Второй день тут ошивается.
- Понял. Саня, говори, что придумал? Зачем тебе сейчас машина?
- Это личное дело. Оставь ее на стоянке.
- Саня, темнишь! Обижаешь. Разве мы не братья?
Он действительно был мне братом, как и Коля Петров. Роднее не бывает. Но сегодня мне нужен был другой человек, и с ним я, даст Бог, увижусь завтра. Я попросил Зураба привезти еще деньжат, объяснил, где лежат - на книжной полке, в "Справочнике терапевта", - а также одежду и сказал какую.
Около десяти проводил Катю. В полутемном закутке мы нашли лежачок, посидели немного.
- Завтра пятница? - спросил я.
- Ага.
- Сможешь отпроситься с работы?
- У меня же больничный.
- Приезжай к одиннадцати и жди на улице.
Встрепенулась, отстранилась:
- Тебя выпишут?
- Дома скажи, что уедешь на несколько дней. Наври что–нибудь. Сможешь?
- Саша, нас не убьют?
- Не говори ерунды!
- Сашенька, мне не страшно. Обидно немного. Только встретились, и уже умирать.
- Прекрати, Катька!
- Нам с ними не справиться. Я их видела. Еще до того, как они на меня напали. Их полно в Москве, ты же знаешь. Похожи на людей, но это звери. От них от всех воняет козлом.
Я довел ее до лифта, поцеловал в губы, и она уехала, грустная, с пустой спортивной сумкой на плече. Кончился праздник, закатилось солнышко.
Глава шестая
У этого знакомства сложная предыстория. Как- то лет двенадцать назад отец обратился ко мне с необычной просьбой: у его закадычного дружка (теперь он умер) по соседству приобрел участок некто по фамилии Гречанинов. Чрезвычайно загадочная личность. За целый сезон никто из соседей не узнал про него больше, чем в первый день. Это был человек не от мира сего, сумрачный, не склонный к общению, появлялся он на участке обыкновенно лишь в сумерках, и чем занимался днем в своем неказистом домишке - никому не известно. В город Гречанинов выбирался редко, и каждый его отъезд тоже был окутан таинственностью. Утром или среди дня, реже вечером, за ним приезжала черная "Волга" с зашторенными окошками, и как только машина тормозила у калитки, Гречанинов уже спускался с крыльца, одетый, как на дипломатический прием, в темную тройку, и с темно–коричневым "дипломатом" в руке. Задняя дверца открывалась, он, не глядя по сторонам, нырял в салон и куда–то отбывал, чтобы через некоторое время - два часа или двое суток - вернуться с таким же насупленно–безразличным видом. Черная "Волга" ни разу не глушила мотор, и ни разу Гречанинов не опоздал к ее приезду ни на секунду, хотя она никогда не являлась в один и тот же час, а телефона, чтобы предуведомить, у него не было, как и у всех прочих обитателей дачно–садового товарищества "Штамп". Вполне естественно, что за короткий срок личность Гречанинова обросла легендами. Были версии экзотические (шпион на "зимовке", незаконный сын Брежнева, сосланный после смерти генсека, консультант по связям с инопланетянами и прочее), но большинство сходилось во мнении, что Гречанинов, скорее всего, обыкновенный засекреченный атомщик, которого вывозят на службу лишь в самых экстренных случаях. Внушала уважение и личная жизнь Гречанинова. Еще не старый мужчина, он жил бобылем, но иногда, не чаще двух–трех раз в месяц, к нему наведывались две молодые красотки, похожие издали на тех див, которых показывали по телевизору в волнующей программе "Их нравы". Красотки прибывали на зеленом "фольксвагене", загоняли его на участок, прошмыгивали в домушку и оставались там до утра. Из распахнутых, но наглухо занавешенных окон в такие ночи стелилась по траве негромкая музыка, и все мужчины окрест, от шестнадцати и старше, испытывали неясное душевное томление, как в полнолуние.
Каково же было изумление папиного дружка, когда однажды таинственный сосед подошел к ограде, разделяющей их участки, и вежливо поинтересовался, нет ли у него знакомого архитектора. Вопрос был задан без всяких церемоний и таким убийственно непререкаемым тоном, что папин дружок, сам не робкого десятка, вытянулся во фрунт и радостно гаркнул:
- Вот как раз есть, товарищ Гречанинов! Сынок у моего приятеля специалист в этой области.
При этом ему показалось, что соседа ответ ничуть не удивил.
- Необходима некоторая консультация, - объяснил тот. - Поговорите с ним, пожалуйста.
Заинтригованный, я в свободную субботу махнул на дачу. Первое впечатление, которое произвел на меня Гречанинов, было такое: не нарывайся! Причем откуда оно взялось, объяснить не могу. Не входя в калитку, хотя она была без запора, папин дружок прокричал (с заискивающими интонациями): "Григорий Донатович, можно вас на минуточку?" С крылечка сошел темноволосый, выше среднего роста мужчина лет пятидесяти и направился к нам по дорожке, вымощенной разноцветной галькой. Походка - вот что сразу бросалось в глаза. Походка был особенная: так ходит, вероятно, рысь по тропе, почти не отрывая лап от земли, стелясь, быстро и гибко, но уж никак не городской житель. Лицо у Гречанинова было обыкновенное, может быть, излишне простецкое, с внимательными, темными, широко расставленными глазами. Речь вполне интеллигентная, с вежливыми, вкрадчивыми модуляциями.
Нас познакомили. Гречанинов пожал мне руку и увел в дом, не сделав никакого знака соседу, и тот понятливо исчез. Это получилось совершенно естественно, как естественным (понял я вскоре) было все, что делал и говорил этот человек.
Гречанинов угостил меня чаем со сдобным печеньем, и мы проговорили минут сорок. Впоследствии я приезжал к нему в Валентиновку еще шесть раз. Гречанинова интересовала проектировка всякого рода скрытых объемов, начиная с подземных бункеров и кончая тайниками, которые встраиваются в стены. Он не объяснял, зачем это ему нужно, а я и не спрашивал. Хотя впоследствии, когда мы ближе сошлись, ситуация несколько прояснилась. Разумеется, у той могучей организации, где работал Гречанинов, есть возможность получить любую информацию на самом высоком и передовом уровне, но иное дело, что бывают случаи, когда не следует пользоваться официальными каналами. К примеру, когда необходимо что–то скрыть даже от ближайших коллег и друзей. Мы оба
получали удовольствие от этих встреч, и дело было, конечно, не только в предмете разговора, хотя и это играло определенную роль. Принципом смешанных объемов он овладел играючи, а его знания по истории архитектуры, а также во многих смежных областях порой меня просто обескураживали. Еще неизвестно, кому было больше пользы от наших бесед. Как–то незаметно и чуть ли не с первого дня мы по–человечески сошлись, прониклись друг к другу симпатией с тем оттенком беспорочной влюбленности, которая, как я полагал, сопутствует лишь юному воображению. Мне было интересно с ним разговаривать, да и просто смотреть, как он что–либо делает. Поначалу я пытался его классифицировать, отнести к какой–то социальной группе, но в конце концов оставил это бесполезное занятие. При всей определенности его высказываний, при полном отсутствии странностей в поведении эта личность не укладывалась в оценочные рамки, хотя, с другой стороны, он вроде бы ничем не отличался от множества людей, которых я знал. Впрочем, это не совсем так. Одно отличие все же было, и именно оно не позволяло мне (думаю, и другим тоже) излишне с ним распускаться. Можно назвать эту особенность даром превосходства, но это будет неточно, ибо Гречанинов никогда не опускался до того, чтобы чем–то уязвить собеседника или уколоть его снисходительным замечанием. Напротив, в общении он всячески и при каждом удобном случае подчеркивал, что если в каком–то вопросе имеет более глубокое, основательное суждение, то лишь потому, что во всех остальных вопросах собеседник, то бишь я, превосходит его на голову. И делалось это чистосердечно, без всякого намека на насмешку.
Нет, феномен личности Гречанинова был в другом, и чтобы объяснить его, придется, к сожалению,