Корреспондент проворно раскрыл папку, выхватил из нее блокнот и прямо в коридоре, стоя принялся лихорадочно записывать.
- Вот с этого диалога мы, пожалуй, и начнем наше интервью. Начало - экстра-класс! Если в заурядном репортаже все кончается свадьбой, то у вас со свадьбы все только начинается.
Невысокого роста, плотный и подвижный, Борис Веткин сразу же показался Владимиру тем классическим представителем огромного легиона вездесущих корреспондентов, которые, чтобы получить нужный материал, пролезут за ним сквозь игольное ушко. И главное, что бросилось в глаза Владимиру, Борис Веткин обладал тем редким и завидным талантом моментально располагать к себе людей, который так необходим журналисту, чья работа, в отличие от труда писателя и художника, как правило, должна уложиться в строго установленные сроки.
- Простите… А где невеста? Ведь я недавно с ней разговаривал по телефону! - Веткин заглянул из столовой в соседнюю комнату. Но тут же, услышав стук посуды из кухни, замер на месте: - Там? На кухне?
- Варит кофе, - тихо ответил Владимир, чтобы Лариса на кухне не слышала его слов.
- Усек! - Веткин моментально, несколькими точными, с годами выработанными движениями раскрыл фотоаппарат, по светоэкспонометру определил выдержку, поставил диафрагму и, взглянув на Владимира и приложив палец к губам: "Молчать", на цыпочках удалился на кухню.
В наступившей тишине Владимир отчетливо услышал два щелчка затвора фотоаппарата. А потом из кухни донеслись возгласы, упреки Ларисы, что нехорошо фотографировать без предупреждения…
Пока Веткин приступил к интервью, он успел несколько раз сфотографировать Ларису и Владимира: и вместе и раздельно.
- Дружочки-пирожочки, вы даже не представляете, что мое завтрашнее интервью будет лучшим материалом месяца. Мы убьем сразу двух зайцев: расскажем братцам ленинградцам, за что капитан Владимир Горелов в мирное время получил орден Красного Знамени и что хорошего нашла в этом рискованном капитане его невеста… - Веткин остановился и сделал выразительный жест в сторону Ларисы. - Ваше имя, фамилия, где вы работаете или учитесь?.. Простите - это не праздное любопытство, это моя профессия…
- Лариса Миллионщикова… Студентка пятого курса филологического факультета Ленинградского университета…
- Великолепно!.. Студентка Миллионщикова и военный сапер Горелов! Звучит символически. Не правда ли?!
- Нет-нет, что вы!.. - воскликнула Лариса, которую Веткин с первых же минут подкупил своей непосредственностью и простотой. - Пейте кофе, тонизирует даже журналистов…
- Спасибо, вначале мы поработаем. Мой первый вопрос, возможно, будет звучать для вас несколько странно. Но если вы в него серьезно вдумаетесь, то вам не покажется, что он продиктован наивным любопытством корреспондента.
- Я слушаю вас, - тихо проговорила Лариса, следя за движением авторучки Веткина. Писал он быстро, ставя только одному ему понятные знаки и иероглифы.
- Вы хорошо знакомы с характером работы, которую выполняет ваш будущий муж?
- Да, разумеется, исключая военные секреты.
- Вы знаете о том, что современный послевоенный сапер-пиротехник - это постоянная опасность, помноженная на риск в тринадцатой степени.
- Почему в тринадцатой?
- Просто из традиционного суеверия, которое однажды у мета подтвердилось. Стоял в строю тринадцатым. А когда подошел к полевой походной кухне и повар налил мне в котелок до самых краев борща - у котелка, как назло, отлетела дужка, и мой преотличнейший борщ вылился мне на сапоги.
- Да, случай драматический, - улыбнулась Лариса. - Так и остались без обеда?
- В армии этого не бывает, - ответил Веткин. - А скажите, пожалуйста, каким вы представляете свое будущее после замужества и окончания университета?
- Обычным, как у всех женщин моей биографии… Буду в школе учить детей русской литературе, варить мужу вкусные борщи, крахмалить воротнички его сорочек и всегда ждать его с работы.
- Великолепно! - воскликнул Веткин. - Почти по Льву Толстому?
- То есть? - не поняв значения последней фразы, спросила Лариса.
- Истинная мудрость немногословна, она как "господи помилуй!". В своем ответе вы выразили гениальную формулу настоящей русской женщины, которая видит свое назначение в жизни таким, каким продиктовала его матушка-природа.
Веткин повернулся к Владимиру, которому уже начинало казаться, что корреспондент несколько отвлекся от цели своего прихода:
- Дорогой Владимир Николаевич, ленинградцы знают вашу героическую биографию. Обезвредить тысячу авиационных бомб - даже я, рядовой, необученный, понимаю, что это значит. Риск, риск и еще раз риск! Не могу представить только одного.
- Спрашивайте.
- Что вы чувствуете и о чем вы думаете, когда подходите к бомбе, в которой притаилась смерть?
- Я приступаю к ней как к самой обыденной, рядовой работе, как врач лепрозория, который входит в палату, где лежат больные проказой.
- Но ведь это страшно?
- Бывает и страшно. Но в это время мы улыбаемся.
- Зачем? - спрашивая, Веткин всем корпусом потянулся к Владимиру.
- Чтобы не было страшно солдатам. Только, прошу вас, не записывайте этого. Я не хочу, чтобы об этом прочитали мои солдаты.
Веткин отложил в сторону блокнот и авторучку.
- От чего зависит степень страха?
- От гарантии безопасности. Чем выше процент этой гарантии, тем мы, пиротехники, спокойнее спим перед началом завтрашних работ.
- А разве работы у вас запланированы?
- Как правило. Но бывают и исключения.
- Ничего не понимаю…
- Все бомбы, точнее, почти все бомбы, которые на нашу землю были сброшены фашистами в войну и которые по каким-то причинам не разорвались, зарегистрированы. На них есть специальная картотека и документация, и эта документация хранится в местных штабах гражданской обороны. О них, об этих бомбах, знают даже в Москве, в штабе маршала. Своего рода динамитная бухгалтерия.
- Да, везде и во всем план. Даже в обезвреживании немецких авиабомб, - вздохнул корреспондент.
- А вы, случайно, не обратили внимания, когда ехали ко мне, на огороженный сквер на Херсонской улице, рядом с типографией "Правды"?
- Да, этот скверик огорожен уже недели две. Но мне почему-то казалось, что там идут какие-то обычные земляные работы.
- А вы не заметили там солдат?
- Солдат? - Приставив палец к виску, корреспондент вскинул голову. - Да, да… Видел. Случайно, не ваши?
- Мои. Ищут немецкую авиабомбу. На землю этого скверика она упала двадцать девятого ноября тысяча девятьсот сорок первого года. Это был тяжелый месяц блокады. Жители осажденного Ленинграда не смогли вовремя отрыть ее и обезвредить. Но рабочие типографии "Правды" видели, где упала бомба. С их слов было зарегистрировано место падения. Правда, грубо, но зарегистрировано. В день, когда упала бомба, с утра до вечера лил дождь. Канал в грунте, проделанный бомбой, тут же залило водой, а потом затянуло землей. К тому же, как говорят очевидцы, немецкие "юнкерсы" в этот день несколько раз прорывались через заградительное кольцо защитников Ленинграда и пытались разбомбить Смольный и типографию "Правды".
Нелегко было вспоминать Горелову о днях ленинградской блокады, кошмары и ужасы которой ему и сейчас нет-нет да и снились по ночам. Отец сражался на фронте, мать работала на заводе. А потом она так ослабла, что уже не могла ходить на работу. Через месяц слегла и уже больше не вставала. Умерла она днем, на глазах у сына. Только спустя много лет, когда Владимир подрос, он понял, как трудно было умирать матери, оставляя сиротой своего единственного сына. Хоронили ее соседи. Двое худых мужчин - молодой и старый - молча везли на санках грубо сколоченный из необструганных старых досок гроб. За гробом шел всего один человек - сын. Он еще не совсем понимал тогда, какое непоправимое горе постигло его. Постигло на всю жизнь. Хорошо, что после смерти матери приютили добрые люди…
- Вы ленинградец? - спросил Владимир корреспондента, стараясь вопросом сбить волну горьких воспоминаний, которая неожиданно накатилась на него.
- Коренной, Родился на Васильевском острове. Сейчас живу на Литовском проспекте.
- Да… - Владимир вздохнул. - Когда упала бомба, которую сейчас ищут мои солдаты, мы с вами ходили под стол пешком. Тогда была жива еще моя мама. И еще приходили письма от отца…
- А отец?.. Что потом стало с отцом?
- Остался лежать под Новороссийском.
- Значит, после войны вы воспитывались… - Корреспондент потянулся к блокноту, чтобы записать.
- Да, да… Дальше все пошло так, как бывает в таких случаях. На первых порах приютили добрые люди, потом детдом, потом суворовское училище, ну а после - военно-инженерное. Только, прошу вас: будете писать - поменьше жалобных причитаний. На детство свое я не ропщу. Оно у меня оставило много светлых воспоминаний. Вот когда уйду в отставку, то обязательно напишу мемуары. - По лицу Владимира проплыла усмешка. - Есть что вспомнить: хорошего и плохого. Но это потом. А сейчас пока буду распечатывать старые немецкие "гостинцы".
- И долго еще будете их распечатывать? - Авторучка корреспондента лихорадочно скользила по страницам блокнота.
- Столько, сколько потребуется. Земля не аквариум, ее простым глазом не просмотришь.
- Вы остановились на том ноябрьском дне сорок первого года, когда фашистский "юнкерс" сбросил бомбу почти рядом с типографией "Правды"…
Наблюдая за авторучкой корреспондента, Владимир ответил:
- Зимой сквер занесло снегом. А весной талые воды окончательно уничтожили следы падения бомбы. Да, собственно, разве в те дни, когда в осажденном Ленинграде все горело, как в кузнечном горне, было ли измученным и истощенным ленинградцам дело до какой-то невзорвавшейся бомбы, если каждый день их разрывались сотни?.. Не хватало сил хоронить ближних. Спасибо, что хоть запомнили место падения и зарегистрировали.
- А бывали в вашей практике несчастные случаи? - Теперь Веткин аккуратно записывал вопросы и ответы. - Я имею в виду гибель людей во время обезвреживания.
Присмирев, Лариса наблюдала за выразительным и до нервозности подвижным лицом корреспондента.
- Бывали. Редко, но бывали. И, как правило, почти всегда они совершались по старой формуле.
- По какой? - насторожился Веткин.
- Сапер ошибается раз в жизни.
- Понятно… А вы не можете вспомнить последний трагический случай из жизни вашего подразделения?
Владимир закурил. Не хотелось ему ворошить в памяти еще не зажившую рану. Гибель его лучшего друга, лейтенанта Митрошкина, оставила в душе отпечаток на всю жизнь. А главное… главное, чем казнился Владимир, это было то, что на обезвреживание этой бомбы в маленький городишко под Смоленском должен был ехать он, капитан Горелов. Но тут случилось непредвиденное: простудившись на охоте, капитан на несколько дней слег с высокой температурой. Вместо него пришлось под Смоленск ехать его другу Митрошкину. А через три дня после его отъезда пришла страшная телеграмма. Вместе с Митрошкиным погибли два солдата. Хоронили останки. Приехали родители солдат и Митрошкина. Все из деревень. Матери в валенках, в платках… Отцы в сапогах, в ватниках, и, как видно, солдаты последней войны. Тяжелые были похороны.
- Мне трудно об этом вспоминать. Прошлой осенью я похоронил своего лучшего друга. И самое тяжкое то, что в его гибели была какая-то доля, и моей вины.
Дотошный Веткин потянулся к Владимиру:
- Может быть, объясните в нескольких словах?
- Погибнуть должен был я. А получилось - что остался жив, а его уже нет.
- А взрыв был неминуем?
- Почти. Бомба залегла очень неудобно, и была она с необычайно коварным взрывателем.
- Я утомил вас, Владимир Николаевич, и вас, Лариса… - Веткин смотрел то на Владимира, то на Ларису в ожидании, что кто-нибудь из них подскажет ему ее отчество.
- Можно просто Лариса, - пришел на выручку Владимир.
- Спасибо. Не можете ли вы показать мне свой орден?
- Я его еще не получил.
- Когда же будете получать?
- Об этом знает начальство.
- А где вы будете получать его?
- Как обычно - в части. Приедет генерал, выстроят подразделение, вынесут знамя, оркестр сыграет туш. И все остальное, что полагается по воинскому ритуалу.
- Очевидно, это очень волнующе?
- Самому не приходилось пока получать.
- А видели, когда получали другие?
- Несколько раз.
- Что вы испытываете, когда награждают вашего товарища? Ведь это так торжественно.
- Гордость за друга.
- А еще что?
- И еще раз гордость…
Веткин положил блокнот в папку, ручку опустил в левый карман пиджака.
- Вы не разрешите мне присутствовать во время получения награды? Я еще ни разу не видел, как это происходит.
- Об этом вы спросите у полковника Журавлева. Вот его телефон. Он зачем-то пригласил меня на завтра, на четырнадцать ноль-ноль. Это недалеко отсюда. - Владимир подошел к письменному столу и на четвертушке бумаги записал телефон полковника Журавлева и адрес штаба. - Пожалуйста. - Горелов протянул корреспонденту листок. - А сейчас… Если я вам больше не нужен, то позвольте мне позвонить в часть. - Владимир посмотрел на часы. - Сообщу, что на несколько минут запаздываю по причинам, от меня не зависящим.
- Но вы же в отпуске?
- Да, но я сегодня должен быть в полку. Надо заплатить членские взносы.
- Владимир Николаевич, мой отец был на войне сапером. Он погиб под Кёнигсбергом, при разминировании подступов к городу. Мне было тогда четыре года. Я не помню своего отца. Когда он ушел на войну, мне было всего полгода. У меня к вам большая просьба. Можно?
Только теперь Лариса увидела, что в глазах корреспондента может не только светиться радость и веселье, но и леденеть большая печаль, неизбывная тоска по тому, что никогда не вернется.
- Пожалуйста, - мягко ответил Владимир, в душе жалея, что он поступил бестактно, сказав корреспонденту о том, что не имеет времени продолжать беседу.
- Когда у вас будет серьезная работа по обезвреживанию бомбы, возьмите меня с собой. Мне это нужно не как корреспонденту, а как сыну погибшего в войну сапера. Вы только дайте мне знать, когда и куда мне нужно прибыть, все остальное я сделаю сам. Возьмите, пожалуйста, мою визитную карточку. В ней мой телефон и адрес. Прошу вас.
- Я это сделаю. Обещаю.
Владимир еще раз крепко пожал руку корреспонденту и, когда за ним захлопнулась дверь, с минуту стоял в коридоре, прислушиваясь к затихающим шагам на лестнице.
- Хороший парень. Старается быть веселым, а когда в него всмотришься попристальней - то видишь, есть в его судьбе что-то печальное. Тебе не показалось? - спросил Владимир.
- Только сейчас, когда он сказал об отце.
- Я возьму его с собой. Мне он нравится. Чем-то он походит на Митрошкина.
Глава вторая
За окном холодной свинцовой рябью темнела Нева. Сквозь мелкое серое сеево, которое трудно назвать дождем, размытыми контурами вырисовывался шпиль Петропавловской крепости.
Полковник Журавлев стоял у окна и выбивал трубку в пепельницу, стоявшую на подоконнике. Заядлый курильщик, он не выносил запаха табачной гари, а потому никогда не держал на столе пепельницу.
Целых полчаса Журавлев распекал командира батальона майора Урусова за то, что два дня назад в первой роте его батальона произошло ЧП. При обезвреживании двух бомб, упавших много лет назад в районе кирпичного завода, недалеко от рабочего поселка Краснопольска, подорвался сержант Бугорков. Погиб нелепо, глупо… Такие бомбы пиротехники научились щелкать как семечки, а тут… не учли пустяка, не были соблюдены элементарные правила безопасности. После гибели лейтенанта Митрошкина в полку Журавлева почти целый год не было ни одной военной травмы у личного состава. За безаварийность работ маршал объявил в приказе личную благодарность Журавлеву и всему офицерскому составу полка. И вдруг… За несколько дней до ноябрьских праздников приходится докладывать начальству о гибели сержанта.
Журавлев отчетливо представлял, как, слушая доклад своего первого заместителя, маршал вскинет дремучие толстовские брови, встанет из-за стола, выразительно оборвет чтение срочного донесения, и долго-долго в его кабинете будет, как обвал в горах, громыхать грудкой бас. Этот бас Журавлев слышал двадцать пять лет назад, в короткие перерывы между боями на Мамаевом кургане, когда в городе на Волге решалась судьба войны. Тогда маршал командовал легендарной 62-й армией.
Майор Урусов стоял у стола и ждал, когда же наконец раздраженный полковник отпустит его. Уже было высказано все, в чем был и не был виноват Урусов. Осталось только получить взыскание. Но полковник не торопился со взысканием. Он стоял у окна спиной к майору и молча выбивал трубку.
- Разрешите идти, товарищ полковник?
Журавлев положил трубку в карман, повернулся и пристально посмотрел на Урусова. Ничего не сказав, он тяжелой походкой грузного, отягощенного годами нелегкой жизни человека прошел к столу. Под ногами его сухо потрескивал рассохшийся паркет. - Взгляд Урусова, как и все те полчаса, которые он провел в кабинете командира полка, опять остановился на большом разноцветном квадрате орденских планок. Он уже давно сосчитал их: пять рядов, по четыре планки в каждом, и под ними, посередине еще две колодки медалей. Давно знал Урусов, что у Журавлева, имя которого в войну упоминалось не раз в сводках Информбюро, два ордена Ленина, четыре ордена Красного Знамени, орден Кутузова, ордена Отечественной войны, три ордена Красной Звезды… И множество медалей. И, сам не зная зачем, он вновь принялся считать ряды планок и расшифровывать их значение. Они словно гипнотизировали его.
- Нехорошо, Николай Петрович! От вас-то я этого не ожидал.
- Товарищ полковник, Бугорков нарушил правила безопасности.
- Не повторяйтесь, майор! Вы мне об этом уже говорили. А ведь если вдуматься - случилось ужасное. Войны нет, а мы потеряли человека. А отец погибшего сержанта Бугоркова прошел от Волги до Берлина. Прошел сквозь тысячи смертей. И сейчас трудится в колхозе.
Ведь если маршал узнает, что мы с вами, майор, не уберегли сына солдата Бугоркова, которому сам командарм прикреплял на грудь орден за оборону тракторного завода, он с нас снимет шкуры. И не дай бог, если, читая наше донесение, маршал вспомнит героя Сталинграда Бугоркова. Он непременно поинтересуется, не сын ли он того самого солдата Бугоркова, который служил в стрелковом полку у майора Казаринова? Молчите? А вы знаете о том, что этот самый солдат Бугорков семь раз лежал с тяжелыми ранениями в госпиталях, что в войну у него немцы расстреляли двух сыновей-подростков за то, что они помогали партизанам? Знаете ли вы, майор, о том, что этот последний его сын, Иван, родился после войны, в сорок восьмом году, когда отцу было уже за сорок? У стариков была единственная и последняя радость. Эх, майор, майор, наверное, зря нас в детстве учительница по литературе заставляла наизусть учить монолог горьковского Сатина: "Человек!.. Человек - это прежде всего!.. Все остальное - дело рук Человека!.."
Полковник хотел продолжить монолог Сатина, но вошедший дежурный по части оборвал его: