Одна – полотно примерно метр на полтора – изображала голого обрюзгшего старика, сидевшего, привалившись к стене. У старика росли крылья – очень массивные, словно вырубленные из дерева. Стена была увешана часами – самыми разными, от ходиков до электронных – показывающими разное время. Картина называлась "Уснувшее время".
Вторая висела чуть ниже. Квадрат полметра на полметра, городской пейзаж из окна высотного дома. Серые тона, масса серых оттенков – от серо-голубого до серо-черного. А с неба на этот город летел, словно красно-оранжевый клубок, горящий самолетик. Горящий самолетик находился на уровне глаз смотрящего картину. При этом город выглядел современным, а самолетик – допотопный биплан, нечто вроде "фармана" начала века. Эту картину Женька назвал довольно стандартно: "Сон об Икаре".
А рядом с этими двумя висела еще одна – на первый взгляд ничего общего с ними не имевшая – копия малоизвестной картины Тициана "Гомер и его герои". "Малоизвестной," – так говорил Маевский. Для Черноусова все картины Тициана смело можно было относить к малоизвестным.
На картине был написан величественный слепец в окружении прекрасных обнаженных фигур. Виктор почему-то только сейчас обратил внимание на то, что фоном картины был пожар – видимо, пожар Трои – и на то, что колорит обеих картин его друга как бы продолжал цветовую гамму этого пожара. Копия принадлежала кисти старого художника Ефима Мардера, которого Маевский почтительно именовал свои учителем. Старик жил в Пригородном и рисовал, главным образом, иконы. Об этом Черноусов узнал из рассказов Маевского, тот вообще очень любил рассказывать о старом художнике, особенно в подпитии. Женька рассказывал также, что в свое время – в двадцатом, кажется, году – Мардер написал знаменитую картину "Троцкий на Южном фронте", часто печатавшуюся в книгах по истории гражданской войны – до тех пор, пока Троцкого не выслали из СССР. Примерно тогда же Мардер оказался в лагере, из которого вышел только после ХХ съезда. Черноусов все собирался написать о нем статью – разумеется, без упоминания лагерного периода – и каждый раз что-то мешало. Так что разговоры об этой статье превратились у друзей в род постоянного разговора – как, например, о погоде.
– Женька, – спросил вдруг Черноусов, – а правда, что старик написал эту копию по памяти?
– Правда, – ответил Маевский, не отрываясь от работы. – Он в свое время написал более десятка вариантов с подлиника, так что знал, можно сказать, каждый мазочек. Не забывай, дед был одним из лидеров неоклассической школы.
– А что, и такая существовала? – Виктор делано удивился. В действительности об этих самых неоклассицистах Верещагин рассказывал раз, наверное, двадцать.
– А как же! Только быстро кончилась, – ответил Верещагин. – Их всех пересажали в конце двадцатых. Старик утверждал – из-за его картины с Троцким. Между прочим, один только он и вышел.
Черноусов докурил сигарету в тот самый момент, когда Женька закончил работу и с наслаждением швырнул кисть куда-то в угол.
– Ты что куришь? – спросил он.
– "Опал", – ответил Виктор.
– Дай закурить, а то я от "Беломора" уже одурел, – он сонно потянулся, потер кулаками глаза. Черноусов протянул ему пачку. Верещагин подцепил вымазанными красной и синей краской пальцами одну сигарету и плюхнулся на диван рядом со мной.
– Что малюешь? – спросил Виктор.
Женька пренебрежительно махнул рукой.
– А, ерунда, – сказал он. – Про победу Коммунистического труда. Для актового зала "Сантехпрома". Халтурка, на три дня. Пива хочешь?
Черноусов отрицательно качнул головой.
– Напрасно. Свежее, с утра берег.
– Шеф вызвал, – объяснил Виктор. – Не могу.
– Ты что? – Женька удивился. – А отпуск?
Черноусов развел руками.
– Черт его знает. Надеюсь, что не отзовут. Вроде незачем.
– Понятно… – не вставая, Женя потянулся к холодильнику. Дверца была разрисована подсолнухами а-ля Ван-Гог. Откупорив бутылку "Жигулевского", он с наслаждением прильнул к горлышку. Черноусов почувствовал острейший укол зависти. Он снова повернулся к картине Мардера.
– А что, – он задумчиво почесал переносицу, – напишу-ка я о нем. Между прочим, ты давно обещал нас познакомить.
Женька на мгновение оторвался от бутылки.
– Поздно, брат, – сказал он. – Да, невероятный старик был.
– Почему был?
– Умер недавно. В самом конце марта. Так что ты опоздал, – он на мгновение задумался, словно хотел добавить еще что-то. Во всяком случае, так показалось Черноусову. Но ничего не сказал, снова присосался к пиву.
Виктор отошел от картин, вернулся на свое место. Всегда в таких случаях появляется вполне объяснимое чувство вины. Он посмотрел в угол, где висела огромная фотография с какого-то концерта. На переднем плане стоял весьма экзотического вида скрипач – длинноволосый, бородатый и совершенно голый. Физиономия у него была скучающая.
– Кто это? – спросил Черноусов. Маевский взглянул на фотографию.
– Джерри Гудмен, из "Махавишну орхестра", – ответил он. – Виртуозный скрипач. Недавно их альбом слушал. Гениальная музыка.
– Заметно.
– Слушай, – озабоченно сказал Маевский, – ты, случайно, не находил моего кошелька?
Черноусов молча протянул ему кошелек, обнаруженный сегодня среди прочих сувениров.
– Слава Богу, – сказал Женька. – Так что, ты идешь в отпуск или не идешь?
– Я же говорю – не знаю. Думаю, что иду.
– Ага… – он задумался. – А как же мой подарок?
– Какой подарок? – Виктор удивился. Ни о каких подарках в его памяти никаких сведений не хранилось.
– Я не говорил? – Женька удрученно покачал головой. – Ну конечно, вчера же не до разговоров было, – он расстегнул кошелек и вытащил оттуда связку ключей. – Вот это! – торжественно сообщил он. – Держи.
– Это что? – осведомился Черноусов, принимая ключи.
– Это ключи от квартиры, – ответил он. – Вернее, от дома. У меня друзья уехали в Питер. На две недели, к родственникам. А это ключи от их дома. Оставили мне.
– И где они живут?
– В Лазурном. Володя и Нина Земляникины. Не помнишь?
Виктор не помнил.
– По-моему, я вас знакомил, – сказал Женька. – Ну неважно. Можешь отдыхать. Сколько угодно – в пределах двух недель. То есть, уже не двух недель, а полутора. Все равно.
– Спасибо.
Подарок был весьма кстати. На корреспондентские командировочные особенно не разгуляешься. Учитывая вчерашний загул, который пробил в них чувствительную брешь. Черноусов спрятал ключи в карман, подошел к холсту, только что законченному Верещагиным. Как и следовало ожидать, на холсте изображена была юная красавица с зазывной улыбкой, а по верху шел текст: "Вперед, к победе Комунистического труда!". При взгляде на красавицу хотелось вперед. Правда, не к той победе. Черноусов подумал, что если бы в стране разрешены были публичные дома, то плакат пришелся бы вполне к месту. Впрочем, соблазнительное видение публичного дома с Женькиной красавицей над входом быстро исчезло. Виктор сказал:
– Слово "коммунистический" пишется с двумя "м".
Женька поперхнулся пивом.
– Опять?! – с отчаянием в голосе воскликнул он.
– Не опять, а всегда писалось. Проверочное слово не "кому-не", а "коммунизм".
– Да нет, я… – он быстро поднялся, подошел к плакату. – Вот зараза, – сказал он. – В третьем плакате делаю одну и ту же ошибку.
– Надо было учить русский язык. В школе.
– Коммунистический – это не русский язык, а издевательство… – буркнул он, энергично замазывая вторую половину слова.
Черноусов спросил:
– Женька, а что за парень приходил с тобой вчера?
– Парень? – Женька озадаченно нахмурился. Потом лицо его прояснилось. – А, это Леня. А что?
– Ты его хорошо знаешь?
– Ну как… – Женя пожал плечами. – Нормально знаю, – и он продолжил свое занятие.
Черноусов удержался от остальных вопросов, вовремя вспомнив: "нормально" на Женечкином языке означало, что он выпил с человеком от одной до пяти бутылок водки. "Хорошо" – от пяти до десяти. "Отлично"… Ну, и так далее, по возрастающей. Словом, вчерашнего знакомца Маевский почти не знал.
– Ясно, – Черноусов вздохнул. – Красная выигрывает, черная проигрывает…
Маевский непонимающе посмотрел на него.
– А что? – спросил он с легкой тревогой. – Ленчик вел себя не по делу?
– Лицо показалось знакомым, – Черноусов улыбнулся, похлопал гениального друга по плечу и двинулся дальше.
Времени по-прежнему оставалось навалом. Удивительно! Когда его не хватает, оно несется с бешеной скоростью, а сейчас, когда человеку ну совершенно нечего было делать, оно словно застыло. После выхода из дома прошло всего лишь полтора часа. До вечера было ого-го как далеко.
Можно было пойти в кино. Недавно начал идти "Вокзал на двоих". Черноусов скептически окинул взором красочную афишу, малеванную кем-то из коллег Маевского. В изображенных фигурах с трудом угадывались Олег Басилашвили и Людмила Гурченко, да и то – благодаря подписям. Артистам следовало бы подать в суд на модерниста-самородка.
Нет, в кино Виктору не хотелось. Тем более, что "Вокзал на двоих" они договорились посмотреть вдвоем с Натальей.
Он забрел в "Нинкино кафе", как его называли по имени барменши, взял чашечку кофе, лениво подумал – не многовато ли на сегодня? – и пошел к высокому трехногому столику в углу. У соседнего стояли двое, со знакомыми примелькавшимися по "Нинкиному кафе" физиономиями крымской поэтической молодежи. Черноусов раскланялся с ними холодно – по причине взаимной нелюбви – и уткнулся в чашку, а юные поэты вернулись к прерванному было разговору. Виктор против воли прислушался. Шел традиционный окололитературный треп. В разговоре мелькали имена Евтушенко, Вознесенского и двух-трех местных литературных мэтров.
– Это ведь эксперименты, – говорил один, помогая себе жестикуляцией, на взгляд Черноусова – чрезмерной. – Ломка ритма, неологизмы. В конце концов, новая образная система, она необходима сегодня.
– Пижонство, – отвечал второй сдержанно. Сдержанность его выглядела столь же нарочитой, что и бурный темперамент собеседника. – Дешевые трюки. Представь себе: человек идет, погруженный в собственные мысли. Идет по пустырю. Утрамбованная земля, ничего не растет, все ровно, все гладко. Ни споткнуться, ни взглядом зацепиться не за что. Пройдешь – и не вспомнишь даже, был ты там или нет. А потом приезжает твой Вознесенский – или еще кто-нибудь – ночью на бульдозере, и ну лопатить этот пустырь. Перепашет до основания. Потом будешь ходить и спотыкаться. И уж запомнишь этот пустырь точно. Но ведь пустырь все равно останется пустырем, понимаешь?
– Ну хорошо, – возразил первый, – но вот Бродский… – он оглянулся на меня и понизил голос. Второй тоже оглянулся. Понятно, ругать Андрея Вознесенского можно вслух, а вот поминать Иосифа Бродского – нежелательно. Особенно, в присутствии сомнительного типа. Черноусов хмыкнул. Никак он не мог понять причину, по которой вот эти литературные мальчики связывали его с всесильным КГБ.
В центре он зашел на главпочтамт – получить перевод, потом в магазин "Союзпечать", где миниатюрная блондинка Валечка, неравнодушная к Черноусовской мужской стати, порадовала его припрятанным "Новым миром" с повестью Уильяма Голдинга "Чрезвычайный посол". Виктор немного поболтал с ней и отправился дальше.
В общем и целом он прошлялся по городу еще около трех часов, бездарно расходуя драгоценное отпускное время, и наконец добрался до редакции. Здесь уже почти никого не было. Только из кабинета ответственного секретаря доносился треск электрической пишущей машинки. Он миновал пустую приемную и постучал в дверь с табличкой "Редактор".
– А, приехал! – по лицу шефа трудно было понять, рад он приходу отпускника или нет. Взглянув на часы, Лисицкий кивнул и поднялся. – Проходи, здравствуй еще раз.
Черноусов пожал протянутую руку и сел в указанное кресло.
– Как в отпуске? – спросил Николай Степанович.
– Лучше, чем на работе, – честно ответил Виктор.
– Да, завидую, – сказал он. – Я вот третий год никак не вырвусь, – он вздохнул.
Черноусов сочувственно хмыкнул. "Вот в чем дело, – подумал он, – шефу нужна жилетка для соплей. Вот и вызвал после работы – поплакаться, пожаловаться на жизнь. Сейчас вытащит из сейфа початую бутылку коньяка, и просидим мы с ним до утра в обнимку, распевая душевные украинские песни…"
– Что собираешься делать? – хмуро спросил Лисицкий.
– Еще не знаю, – ответил Черноусов. – Думаю на недельку съездить к морю. А потом – потом видно будет.
– Понятно… Скажи пожалуйста, ты знаешь Григория Николаевича Василенко? – спросил вдруг он.
Вопрос показался Виктору праздным. Г.Н.Василенко занимал пост заведующего отдела печати ЦК. Странно было бы корреспонденту молодежной газеты не знать его.
Он кивнул.
– У него есть к тебе личная просьба, – сказал Лисицкий.
Это показалось еще более странным, если не сказать подозрительным, чем вопрос. До сих пор Виктор жил в полной уверенности, что Г.Н.Василенко понятия не имеет о существовании В.М.Черноусова. То есть встречались, конечно, но встречи эти были весьма условны, поскольку Черноусов сидел в зале и даже не в первом ряду, а завотделом ЦК, естественно, на сцене в президиуме.
– А подробнее нельзя? – спросил Виктор.
Лисицкий пожал плечами.
– Подробности он тебе изложит сам, – ответил он. – В личной беседе.
Черноусов чуть обалдел, потому что решил – его сейчас отошлют в Москву подробно беседовать с начальством о начальственной просьбе. Через минуту сообразил, что речь идет о телефонном разговоре. Все-таки после пьянки с сообразительностью туго.
Пока он в очередной раз предавался мысленному самобичеванию, Лисицкий снял телефонную трубку и набрал номер.
– Алло, – сказал он. – Григорий Николаевич? Добрый вечер. Он здесь, у меня. Передаю трубку.
Виктор взял трубку, вопросительно посмотрел на шефа. Тот кивнул.
– Добрый вечер, – сказал Черноусов искусственно-бодрым голосом.
– Здравствуй, Виктор, – Василенко сразу перешел на "ты". Это могло быть признаком пренебрежения и признаком доверия. Поскольку нужен был ему Черноусов, а не он Черноусову, Виктор решил, что последнее вернее. – Ну что, как дела? Как там у вас работа с молодежью?
– Нормально, – ответил Виктор. – Работаем с молодежью. Пишем о молодежи. В общем, все в порядке, – труднее всего отвечать на идиотские вопросы. Еще труднее то, что вопросы такие обычно задает начальство. А отвечать на идиотские вопросы начальства, это… Виктор подумал, что продолжение разговора подобным образом может вызвать внеочередное желание, по окончании его, нарезаться вдрызг. Для, так сказать, душевного баланса. А это уже чревато. После вчерашнего.
– Ну, я рад, – сказал заведующий отделом ЦК жизнерадостно. – Я вашу газету люблю, вы у нас на особом счету. И твои статьи читаю регулярно. Вот недавно, помню, "По велению сердца". О ваших земляках на БАМе. Да.
Божьи мельницы мелют медленно. Недавняя (по мнению Г.Н.Василенко) статья была написана Виктором что-то около года назад, тогда же и напечатана. Что же, начальство достаточно внимательно к трудам молодой журналистской поросли, мог бы вообще сослаться на публикацию о жизни университетской комсомольской организации, десятилетней давности. Хотя вряд ли, это какую же надо было бы иметь память…
В разговоре возникла небольшая пауза. Большой Человек не знал, как съехать с профессиональных рельсов на личные. А Черноусов не знал, как ему в этом помочь.
– У меня к тебе просьба, – сказал он наконец. – Николай Степанович сказал, что ты в отпуске. Собираешься к морю, с девушкой, да? Море, солнце. Ты же у нас холостяк. Правильно?
– Почти, – осторожно ответил Виктор. – К морю собираюсь. Но без девушки. В одиночку.
– Тут деликатное дело, – сказал Василенко, и Черноусов вдруг с удивлением услышал странную неуверенность в его начальственно-оптимистическом баритоне. – У меня есть дочь, Светлана. Студентка. И ей, понимаешь, захотелось отдохнуть… как это называется? Дикарем, вот именно. Надоели ей, понимаешь, дома отдыха и так далее. Пансионаты, турбазы. Она у меня вообще самостоятельная. Не желает подчиняться распорядку. Ну, ты сам молодой. И вот такое дело, понимаешь, что выбрала она ваши края.
Черноусова раздражали его постоянные "понимаешь", к тому же он, пока что, ничего не понимал.
– Так вот, – сказал Василенко после продолжительной паузы. – В общем, едет она отдыхать к вам. Самостоятельно. А мне неспокойно. Я ее обычно никуда не отпускал. Мало ли. Хулиганы там, или еще что похуже. Тем более – на курорт. Ну вот, хотел бы я, чтобы ее опекал кто-нибудь. Девушке двадцать лет, красивая, понимаешь… А Лисицкий сказал, что ты вполне надежный хлопец, и вот, стало быть, я и прошу, – после этого он с явным облегчением вздохнул. – Чтобы ты ее опекал. Ясно?
– Ну, не знаю, – промямлил Виктор в полной растерянности. – Как-то это все неожиданно… Не знаю даже. А вдруг ей не понравится то, что могу предложить я?
– А ты ничего особенного ей не предлагай, – посоветовал Григорий Николаевич. – Ты сними ей квартирку где-нибудь там, у вас. В Лазурном, например. Лазурное, это же на море, да?
– Да, – ответил Виктор. – Под Ялтой. В сторону Мисхора.
– Ну вот. И сам там недалеко расположись. Последи, чтобы не попала в компанию какую-нибудь. В нехорошую компанию. На вечера ей программу продумай. Сам понимаешь. А потом, через недельку проводи на самолет. Насчет денег не беспокойся, – добавил он. – Да, я слышал, ты мечтаешь поработать для московских газет?
– В общем да, конечно, – тут Черноусов покосился на Лисицкого. Тот делал вид, что занят какими-то прошлогодними гранками. – Было бы неплохо.
– Мы это устроим, – сказал Василенко. – Я поговорю с людьми. Так как же с моей просьбой?
– Я могу, конечно, только вот как с условиями для дочери? Знаете, Лазурное – деревня деревней. Может быть, ей найти что-нибудь получше? Поинтереснее.
– Не я выбирал, – ответил он раздраженно. – Значит, договорились?
– А когда она приезжает?
– Завтра. Самолетом. В девять-тридцать. Ты ее встреть и сразу же вези на море. Звони при каждом удобном случае.
Василенко дал отбой, так что "до свидания" Виктор сказал в уже замолчавшую трубку.
Устраивать скандал Лисицкому, индифферентно правившему чью-то статью во время всего разговора, не имело никакого смысла. Черноусов только спросил:
– Что за роль вы мне приготовили?
Он аккуратно отложил карандаш и сказал:
– Не исключено, что жениха, – при этом лицо его оставалось абсолютно безмятежным, даже наивным. Дескать: "А что такого я сказал?" – Знаешь, наши партийные начальники почему-то любят родниться с интеллигенцией. Так сказать, с прослойкой.